Вокруг Хармса и внутри Пастернака Галина Юзефович — о двух новых биографиях

Литературный критик Галина Юзефович еженедельно рассказывает на «Медузе» о самых интересных и важных книжных новинках. В новом обзоре — две биографии: «Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру» Валерия Шубинского и «Пастернак в жизни» Анны Сергеевой-Клятис.

Жизнь поэтов — благодатная и неисчерпаемая область для исследований. Каждое поколение заново пытается понять природу их личности и творчества, выпуская все новые и новые «поэтоведческие» труды. В сегодняшнем обзоре представлены две подобные новинки — про Даниила Хармса и Бориса Пастернака.

Валерий Шубинский. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. М.: АСТ: Corpus, 2015.

Книга Валерия Шубинского «Даниил Хармс: жизнь человека на ветру» — текст, вызывающий глубочайшее почтение: так, как Шубинский, сегодня уже давно не пишут. Во времена, когда персональные впечатления и немного википедической премудрости часто оказываются достаточной базой для пристойной биографии, Шубинский демонстрирует какую-то запредельную основательность. Восемь страниц библиографии (самым мелким шрифтом, и это только «основные публикации», без претензий на «исчерпывающую полноту»), двадцать страниц именного указателя, двести с лишним иллюстраций — большая их часть воспроизведена с архивных подлинников и опубликована впервые. Не книжка, а памятник академической добросовестности.

Следующее впечатление — несколько преувеличенная выровненность и нейтральность стиля. В противовес аспирантке, процитированной Михаилом Леоновичем Гаспаровым в «Записях и выписках» и полагавшей, что «диссертацию о Хармсе следует писать немного по-хармсовски», Шубинский (кстати, сам известный поэт) как будто намеренно ограничивает себя. Он отказывается от любых стилистических кунштюков и игр: его текст подчеркнуто и буднично сух, иногда едва ли не до канцелярита — за вычетом редкой (и от того особенно симпатичной) иронии или еще более редких поэтических вспышек.

Наконец, третье и главное чувство, которое вызывает «Жизнь человека на ветру», — это удивление от того, как мало места в книге занимает собственно главный герой. Любое единожды всплывшее имя (напомню — двадцать страниц именного указателя) превращается в самостоятельную сюжетную ветку. Будь то учитель, в свое время заразившей любовью к философии близких друзей Хармса — Якова Друскина и Леонида Липавского, второстепенные поэты-«заумники» Туфанов и Терентьев, или будущий драматург Шварц — все они проживают на страницах книги долгую, насыщенную и яркую жизнь. Любое событие прослеживается в обе стороны так далеко, как только возможно. В результате текст, заявленный как биография, превращается в эдакий сад расходящихся тропок: Хармс-Ювачев оказывается не столько главным действующим лицом, сколько отправной точкой, от которой разбегаются десятки извилистых дорожек.

Подобное положение героя автор оговаривает с первых же страниц. Даниил Хармс для Шубинского — образцовый человек без биографии. Кроме короткого счастливого периода во второй половине двадцатых годов ХХ века (блестящего времени ОБЭРИУ и детских журналов «Чиж» и «Еж»), он вел жизнь до предела театрализованную, гротескную, едва ли не клоунскую, и в то же время полностью изолированную от внешнего мира. Трагически не совпавший со временем, в котором ему довелось жить, Хармс навсегда остался «вещью в себе» — закрытым, настороженным и до конца так и не повзрослевшим ребенком. Понять его при жизни было очень трудно, а после стало и вовсе невозможно. В результате, по мнению Шубинского, говорить о Хармсе можно двумя способами — либо сводя всю его личность к творчеству, либо рассказывая о людях и событиях вокруг него. Шубинский делает выбор преимущественно в пользу последнего варианта, и из двух частей названия его книги — «Жизнь человека» и «на ветру» — главной, естественно, оказывается вторая.

В итоге у Валерия Шубинского получается нечто гораздо большее, чем просто биография. Большой, живой, теплый, дышащий и страшноватый мир клубится и ворочается вокруг центральной фигуры, создавая эффект погружения. Но если вы надеялись, что благодаря этой книге загадочный человек с трубкой в зубах, в щегольских гольфах, кепи и бриджах, написавший когда-то «Елизавету Бам» и «А вы знаете, что у…», станет вам хотя бы немного понятнее, то… В общем, для этого по-прежнему лучше обращаться к добротной биографии Хармса, написанной шесть лет назад для серии ЖЗЛ питерским филологом Александром Кобринским.

Анна Сергеева-Клятис. Пастернак в жизни. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. 

Первым писать подобные книжки придумал Викентий Вересаев, объединивший все (в том числе самые не достоверные) рассказы очевидцев о Пушкине под одной обложкой. После него этот трюк исполнялся неоднократно — вплоть до Льва Данилкина, выстроившего по такому принципу свою недавнюю биографию Юрия Гагарина. Теперь очередь дошла до Пастернака — московский филолог Анна Сергеева-Клятис решила собрать сводный хор людей, готовых свидетельствовать о поэте, и отправиться с ним на гастроль.

Получившийся на выходе центон «Пастернак в жизни» — чтение не простое, по крайней мере, поначалу. Десятки голосов, спорящих друг с другом, на протяжении первой сотни страниц вызывают утомительное ощущение, будто ты попал в переполненный зал ожидания на вокзале, где все толкаются и кричат, не слушая друг друга. Кто была мать Пастернака Розалия Исидоровна — гениальная пианистка, растратившая свой дар в чрезмерных заботах о детях (как считал ее муж), или очередной вундеркинд-переросток (как намекала тогдашняя пресса)? Был ли Пастернак тайно крещен в детстве няней (как рассказывает он сам), или при тогдашних порядках крестить еврейского мальчика без согласия родителей было решительно невозможно (как весьма раздраженно уверяет его друг Сергей Бобров)? Что думал Пастернак о Маяковском — и в частности, о его самоубийстве? Кто — поэт или Зинаида Нейгауз — был инициатором романа? А дети от первых браков Пастернака и Нейгауз — как они пережили разводы родителей?

Впрочем, привыкнув к шуму и постоянным выкрикам, начинаешь замечать, что во всем этом многоголосии есть определенная структура. Анна Сергеева-Клятис, во введении лицемерно обещавшая максимально самоустраниться и позволить своим героям говорить свободно и прямо, в действительности берет на себя роль ловкого кукловода — или, если угодно, опытного капельмейстера. Умело шикая на одного рассказчика в сноске, позволяя другому высказать свою мысль развернуто и с примерами, коварно выставляя дураком третьего и ласково поощряя четвертого, она добивается дивной слаженности исполнителей. В гомоне возникают отдельные, узнаваемые голоса и интонации, кто-то выводит собственную тему, а кто-то сливается с большинством, чья-то партия продолжается от начала до самого финала, кто-то вступает с одной-двумя нотами. 

Что же до фактов — в том числе до самых заезженных и избитых сплетен, то, озвученные живыми человеческими голосами, они удивительным образом вновь обретают вес и смысл. Словом, отличное чтение: главное — перетерпеть мигрень на первых ста страницах.