Непоправимо чужие Юрий Сапрыкин — о Первой чеченской войне

Мы продолжаем публиковать серию материалов, посвященных 20-летию Первой чеченской. По просьбе «Медузы» о символах и языке той войны рассуждает журналист Юрий Сапрыкин. По его мнению, если и есть урок, который можно извлечь из этого конфликта, то он в том, как легко люди практически одной культуры могут уговорить себя, что они — непримиримо, непоправимо чужие.

У каждого поколения в России своя война, на долю моего выпала Первая чеченская. В середине 1990-х на этой войне оказались мои одноклассники и друзья, к счастью, все вернулись живыми; как минимум, одному из них она серьезно сломала жизнь. То, что сам я там не был, можно считать счастливой случайностью: если бы военкоматы были чуть более дотошными, а военные кафедры не смотрели бы так снисходительно на своих учащихся, все могло быть по-другому. Наверное, с точки зрения побывавших там у меня нет морального права говорить об этой войне — но война затронула всех, кто был и кто не был.

С какой стороны ни смотри — это важнейшее в нашей истории событие: самый крупный вооруженный конфликт на территории России со времен Великой Отечественной, фактор, во многом определивший черты российской политической системы — от усиления Коржакова до прихода к власти Путина; непосредственная причина самых серьезных потрясений и самых страшных терактов. И при всей своей судьбоносной важности, спустя 20 лет после начала эта война словно стерлась из общей памяти, исчезла из недавней истории, как будто про нее решили однажды, что лучшее ее не вспоминать — но и забыть ее никак не получается. 

Первая чеченская присутствует в коллективной памяти какими-то обрывочными фразами и образами — названия сел Бамут и Самашки, «Шамиль Басаев, говорите громче», генерал Лебедь, играющий в шахматы с генералом Масхадовым, «взять Грозный одним полком», обугленный президентский дворец в Грозном как рифма к сгоревшему Белому дому. Эта война почти не оставила следа в массовой культуре — вспоминается разве что снятый по горячим следам «Блокпост» Рогожкина (действие балабановской «Войны» происходит уже на Второй чеченской). Каждая большая война в России создает, как минимум, одного большого писателя, для первой чеченской это Захар Прилепин, но и он, кажется, закрыл для себя тему первым же романом «Патологии». Самые известные песни об этой войне спеты чеченским бардом Тимуром Муцураевым; с российской стороны о ней напоминают лишь пара треков Шевчука и «Любэ», и то лишь косвенно.

От этой войны не осталось общепризнанных народных героев — попытки газеты «Завтра» канонизировать рядового Родионова, пожертвовавшего жизнью за веру, не вышли за рамки круга читателей газеты «Завтра», из больших генералов-командующих один при загадочных обстоятельствах убит, другой погиб в авиакатастрофе, третий уже почти 20 лет находится в коме; те, кто остался в живых, занимают хорошие должности, но кажется, что и их судьба обделила заслуженной славой.

Документальные свидетельства об этой войне разбросаны по интернету, главные книги, суммирующие ее опыт, написаны на иностранных языках. Подробности давнишних боевых действий заслонила многогранная фигура Рамзана Кадырова, олицетворяющая наступившее в Чечне примирение и согласие — равно как и методы, которыми оно было достигнуто.

Наверное, каждое поколение в какой-то момент осознает, что ничего не знает о своей войне — из написанных по разным поводам книг под названием «Неизвестная война» можно составить неплохую библиотеку; но в случае Первой чеченской это связано не то чтобы с недостаточной информированностью, а со всеобщим молчаливым согласием — забыть, как не было.

Умолчание, вытеснение — типичный симптом посттравматического стресса, и этот механизм действует тем более безотказно, чем серьезнее последствия травмы. На Первой чеченской слишком многое случилось впервые, после Первой чеченской слишком многое пошло в другую сторону; усиление спецслужб, неприязнь к НКО и правозащитникам, пропагандистский спецназ на центральных каналах, или, с другой стороны, сияющие новостройки в Грозном — это все родом оттуда, это реакция на тогдашние обиды и неудачи, это способ изжить тот трагический опыт, про который до сих пор непонятно, изживаем ли он в принципе.

Наверное, это не тот случай, когда травму нужно всеми силами вытаскивать на поверхность, анализировать ее детали, чтобы извлечь уроки на будущее: все неотложные выводы уже сделаны федеральными силовиками и региональными элитами, а в остальном — не буди лихо, пока оно тихо. Новости Чечни мы узнаем, в основном, из инстаграма Рамзана Кадырова; о том, что происходит за рамками его кадров, после смерти Политковской и рассказать некому. Теракты и вылазки боевиков даже для Грозного стали редкостью, вызывающей исключительно жесткую реакцию — впрочем, не исключающую их повторения. Сепаратизм из главного внутреннего врага превратился в технологию, перспективную инновацию, которую Россия внедряет на территории соседних государств. В Чечне — мир и согласие, по крайней мере, на поверхности, а все, кто был не согласен с этим согласием, уже найдены и обезврежены, кто выиграл в этой войне, или кто выиграл от этой войны, кто навязал противнику свою волю, ценности, политическую культуру — этот разговор лучше даже не начинать. Следствие закончено, забудьте.

Мы все время говорим — война, война, война, а ведь во время самой войны это слово официально не было произнесено ни разу: война называлась «мерами по поддержанию конституционного порядка». Как и на всякой большой войне, не исключая сегодняшних, здесь многое зависело от слов: именно лексика создавала образ врага, поднимала дух своих и расчеловечивала чужих; возможно, этой войны вообще удалось бы избежать, если бы не спор о терминах — Дудаев добивался встречи с Ельциным, потому что президент должен договариваться с президентом, а Ельцин считал, что это не президент, а непонятно кто, и встречаться с ним как-то не по чину.

Язык войны именно тогда начал входить в нашу речь и становиться все более привычным; даже если мы не хотим вспоминать о ней — она продолжает говорить с нами на свойственном ей языке: сепаратисты, зачистки, боевики, контртеррористическая операция — все это тоже родом оттуда. И если есть какой-то урок, который все же стоило бы извлечь из этой войны — он в том, как легко люди практически одной культуры, воспитанные на одних и тех же фильмах и книгах, служившие в одних и тех же воинских частях, могут уговорить себя, что они — непримиримо, непоправимо чужие. Как легко они проваливаются в архаику — в религиозную нетерпимость и национальную исключительность, за которыми логически следуют резня и зачистки. Как в ходе конфликта они действительно становятся чужими — так, что на смену людям, с которым еще можно договариваться, приходят люди, способные только ненавидеть. Как легко начинаются гражданские войны и как тяжело они заканчиваются — продолжая тлеть, а иногда прорываться наружу, при всех бюджетных трансферах и особых полномочиях. Какими случайными и нелепыми выглядят потом причины, повлекшие эту войну, и как невыносимо потом задаваться вопросом, за что отдали жизни ее жертвы — тысячи военных, десятки тысяч гражданских. Настолько невыносимо, что лучше даже не начинать.

Смотрите также: Самое опасное место на Земле. Фоторепортаж Кристофера Морриса из Грозного 1995-1996 годов