«Щегол», портрет Ройзмана, последнее советское поколение Галина Юзефович о трех важных книгах осени

Еженедельно по просьбе «Медузы» литературный критик Галина Юзефович будет рассказывать о самых интересных и важных книгах, изданных в России. В первом обзоре — «Щегол» Донны Тартт, «Ройзман. Уральский Робин Гуд» Валерия Панюшкина, «Это было навсегда, пока не кончилось» Алексея Юрчака.

«Щегол», Донна Тартт, Corpus, 2014

«Щегла» Донны Тартт обсуждают все. Еще не выйдя из типографии, роман стал главной сенсацией ярмарки Non/fiction, а последовавшие на него рецензии больше напоминают стихотворения в прозе, причем преимущественно оды. Похвалы удостоилась и героическая переводчица Анастасия Завозова, в рекордные сроки — меньше, чем за год — сделавшая перевод трудного восьмисотстраничного романа на русский, да еще и в свободное от основной работы время.

В таких вещах стыдно сознаваться, но у меня массовый восторг всегда вызывает недоверие пополам с раздражением, причем, увы, не в отношении восторгающихся, но в отношении самого объекта. Однако следует признать: «Щегол» Донны Тартт — действительно хороший, очень хороший роман. На мой вкус, не настолько совершенный, как ее же «Тайная история» (в свое время прошедшая у нас почти незаметно), но все равно замечательный — просторный, многолюдный, живой и в то же время стройный. Главное — невероятно плотный, полностью лишенный обычной для текстов такого объема рыхлости и ощущения «а-вот-тут-можно-бы-и-покороче». И хотя сравнение с Диккенсом, уже успевшее стать в отношении Тартт общим местом, пожалуй, избыточно упрощает дело, «Щегол» наглядно демонстрирует, что большая литература жива-живехонька, а все, кто думает иначе, просто не умеют читать.

История тринадцатилетнего Тео, дождливым весенним утром отправившегося с мамой на выставку голландской живописи и ставшего в одночасье и жертвой теракта, и сиротой, и преступником, — из числа тех, что обладают способностью отыскивать дорогу к сердцу любого читателя. Кто-то прочитает ее как приключенческий роман: находясь в состоянии полнейшего шока, Тео выносит из разгромленного музея полотно одного из малых голландцев (собственно, картину «Щегол»), и этот поступок запускает в его жизни цепочку событий полудетективного характера. Для кого-то это окажется историей про наркотики, мужскую дружбу и посттравматический синдром. Кто-то увидит рассказ про детскую любовь, переросшую в странное взрослое чувство. Отношения Тео и рыжеволосой Пиппы, с которой он встретился взглядом за секунду до взрыва, и правда отдают Диккенсом (неслучайно в самом имени девочки зашифровано имя героя диккенсовских «Больших надежд»), но даже и без этого они вполне способны пополнить копилку самых необычных и нежных любовных сюжетов мировой литературы.

Для меня «Щегол» — в первую очередь, болезненно точный рассказ про маленького мальчика, потерявшего свою маму. Чего скрывать, главы, в которых Тео вечером после взрыва, чудом выбравшись с места взрыва, сидит один дома и ждет, что мертвая мама все же вернется, моет посуду, чтобы ее порадовать, и дергается от каждого телефонного звонка, я читала дважды — сначала по-английски, потом по-русски, и оба раза с неизменным волнением.

Однако если все же вернуться к расточаемым «Щеглу» восторгам, то возникает вопрос: почему именно эта книга вызвала сегодня такой мощный резонанс в стране, где интерес к чтению, судя по цифрам продаж, пикирует со скоростью сбитого бомбардировщика? Гипотез можно придумать много, но мне кажется, что дело тут не столько в самом романе, сколько во времени вокруг нас. Зимой спрос на теплые вещи возрастает, а все мы знаем, что нет лучшей защиты от непогоды, чем большой, сложный и увлекательный роман. Роман, в который можно завернуться, как в одеяло, и на несколько дней (а если повезет, то и недель) забыть обо всем на свете — список того, о чем хотелось бы забыть, каждый волен составить по своему вкусу. И в этом качестве «Щегол», конечно, подходит идеально: внутри него притаился и дышит целый мир, в который можно безнаказанно уйти, тихонько притворив за собой волшебную дверцу — чтобы не тянуло с улицы морозом.

«Ройзман», Валерий Панюшкин, Альпина Паблишер, 2014 

Книга Валерия Панюшкина «Ройзман», наоборот, оказалась практически вне медийного поля. И совершенно напрасно: это вещь более чем любопытная — правда, прежде, чем за нее браться, необходимо заранее смириться с двумя важными и непростыми вещами.

Во-первых, нужно сразу подготовиться к тому, что книга эта — очень смешная. Смешная примерно в том же смысле, в каком может быть смешным трогательное, неуклюжее, мальчишеское признание в любви. Панюшкин приехал в Екатеринбург знакомиться с Ройзманом — и пропал, втрескался по уши, поэтому сколько бы он ни хорохорился, сколько бы ни пытался вывести своего героя личностью «противоречивой» и «неоднозначной», сколько бы ни дергал объект за косички, умиление сквозит в каждой строчке.

Во-вторых, Панюшкин явно перечитал Алексея Иванова, приняв всю его восхитительную и завиральную уральскую фантасмагорию за чистую монету. Без малейшей критики или недоверия транслирует он ивановскую мифологию про вогулов, населявших некогда уральские леса, про горнозаводскую цивилизацию, про суровых старообрядцев, а главное, про некий особый тип уральского человека — энергичного, целеустремленного, бесшабашного и в то же время себе на уме, к которому без колебаний относит Панюшкин своего героя. Эта уральская «особость» становится для автора объяснением (а иногда и оправданием) любого поступка Ройзмана — от реставрации старообрядческой церкви до хладнокровного поджога дома, принадлежащего криминальному авторитету.

Собственно, этим недостатки книги исчерпываются. Все остальное — редкий пример умело сделанного российского нон-фикшна, в котором равно хороши и автор (влюбленный, немного наивный, но при этом хорошо информированный и наблюдательный), и герой — один из самых ярких персонажей новейшей российской истории, и стиль. Словом, если кому колоритных историй про 1990-е, про путь из интеллигентов в бандиты и обратно, а также про великую войну с наркотиками (которую, на манер Рикки-Тикки-Тави, практически в одиночку ведет «пятидесятилетний, очень хорошо сложенный мужчина ростом под два метра и весом в сто килограммов»), то книга Валерия Панюшкина — ровно то, что надо.

«Это было навсегда, пока не кончилось», Алексей Юрчак, НЛО, 2014

Американский профессор-антрополог русского (вернее, советского) происхождения Алексей Юрчак написал свою знаменитую книгу «Это было навсегда, пока не кончилось» по-английски почти десять лет назад. Однако к моменту выхода ее русского перевода, она не только не утратила актуальности, но и, напротив, заиграла новыми неожиданными (боюсь, в том числе и для самого автора) смыслами. Подзаголовок «Последнее советское поколение» настраивает на лирический лад, однако никаких ностальгических символов позднесоветской эпохи — всех этих «Алиса, миелофон!» и улетающих олимпийских мишек — в ней нет и в помине. Задача Юрчака была принципиально иной: показать, как в одном и том же обществе (да что там обществе — человеке) уживались два принципиально разных дискурса — советский и «внесоветский», конформистский и нон-конформистский.

Как бы ни приятно нам сегодня было думать, что вся советская жизнь строилась по бинарному принципу, подразделяясь на «советское» (основанное на лжи, притворстве и угнетении) и «антисоветское» (искреннее и свободное, основанное на жестком отрицании «советского»), на самом деле все было совершенно не так — по крайней мере, если верить Юрчаку. Для огромного большинства людей из поколения 1970-х — начала 1980-х годов, «советское» со всем его маразмом и скукой было вполне приемлемой платой за возможность в остальном жить полноценной, увлекательной и, в общем, свободной жизнью — ходить на выставки или в гости к друзьям, слушать пластинки с современной западной музыкой, изучать нелинейную алгебру или языки алтайской группы. Советский политический и социальный дискурс образовывал стабильный и даже отчасти комфортный фон, не требуя для своего воспроизведения ни искренней вовлеченности, ни откровенного (а потому мучительного) вранья.

Мода, журналистика, музыка, искусство позднесоветской эпохи — все это становится для Юрчака объектом едва ли не легкомысленного в своем изяществе анализа, призванного продемонстрировать уникальные возможности пресловутой бахтинской «вненаходимости». Чтобы не сказать — внутренней эмиграции, ставшей, по сути, главной объединяющей идеей целого поколения. Согласитесь, сегодня трудно придумать тему актуальнее.