истории

«Казалось, что мы действительно сможем перевернуть игру» Перед выборами 2018 года Навальный привел в политику тысячи молодых россиян. Вот как ту кампанию (и самого Алексея) вспоминают работники его штаба

Источник: Meduza

Алексей Навальный смог заинтересовать политикой миллионы россиян. И тысячи из них он вдохновил принять в ней участие. Для многих из тех, кто работал в штабе Навального перед президентскими выборами 2018 года, месяцы агитации стали первым большим шагом к гражданскому самосознанию. Спустя всего шесть лет представить себе столь же масштабную оппозиционную кампанию невозможно — как и многотысячные акции протеста, которые развернулись после того, как политика не допустили до выборов президента. «Медуза» попросила россиян, которые агитировали за Навального, вспомнить тот опыт — и его самого.

Вячеслав

Комсомольск-на-Амуре

Первой большой акцией, на которой я побывал, был митинг после [выхода] фильма «Он вам не Димон» — 26 марта 2017 года. На следующий день меня искали сотрудники полиции. Наверное, они уже тогда вычисляли нас по лицам: прошлись с моей фотографией по соседям, те им ничего не рассказали, но предупредили меня, что был такой инцидент. Я уже тогда подумал, что это тревожный звоночек, но это [предвыборная кампания Навального] была моя единственная надежда на то, что можно свергнуть Путина, чтобы Россия пошла по демократическому пути. Честно говоря, я думал, что я в своем городе такой один. Благо, после «Он вам не Димон» мы [с единомышленниками] встретились, и я понял, что нас настолько много — несколько сотен человек. После этого у меня не было никаких сомнений, что нужно идти в штаб, что мы — сила, и сможем что-то изменить.

Когда мы открывали штаб, Алексея Навального госпитализировали, и он не смог приехать, но приезжал [Леонид] Волков. Это было 14 мая 2017 года. И уже буквально со следующего дня мы начали вести агитацию: кубы, прогулки с шариками, листовки. Нагрузка была огромная, потому что люди знали мало правды об Алексее — уже вовсю работала путинская пропаганда. Приходилось чуть ли не по 20 минут с каждым человеком общаться, рассказывать, кто такой Алексей, какие у него цели, что такое «прекрасная Россия будущего» и ФБК. Я агитировал после работы и до глубокого вечера. А работал я в типографии, поэтому смог договориться с руководством, чтобы мы печатали листовки. Многие другие отказывались.

В основном агитация происходила очень мирно. Под любым постом про Алексея встречались комментарии, что мы «шуты» и «клоуны», что «все бесполезно», но это было только в интернете.

Из-за того, что мы [в Комсомольск-на-Амуре] очень далеко от Москвы, силовики не сильно обращали на нас внимание. У нас еще был более-менее хороший губернатор — Сергей Фургал. Жесткий прессинг начался, когда у нас сменился губернатор [в 2020 году] и пришел ставленник Кремля, этот банщик из ЛДПР [Михаил Дегтярев]. Мне тогда припаяли статью за экстремизм, и пришлось эвакуироваться из России.

Самое яркое воспоминание из того времени — встреча с Алексеем Навальным в Хабаровске на многотысячном митинге 24 сентября 2017 года. Мы до последнего думали, что собрать людей будет невозможно: нам отказали в проведении на центральной площади и загнали на периферию, но даже туда приехали несколько тысяч человек. Были Алексей Навальный, [его пресс-секретарь] Кира Ярмыш. Алексей выступал несколько часов под проливным дождем — все прошло просто отлично. Мы с ним фотографировались, кто-то просил его расписаться на коробке «Доширака» — это был мем тех времен. Мы были как одна семья: куча незнакомых людей, но все сплочены одной идеей, и Алексей — живой, заряженный. Это был один из самых светлых моментов, когда мы все верили, что можем что-то изменить.

Алена

Томск

Еще в сентябре 2015 года я ездила волонтером в Кострому на кампанию «Парнаса» — Илья Яшин и [бывший замгубернатора Костромской области] Владимир Андрейченко баллотировались в облдуму. [Руководитель штаба Навального] Леонид Волков написал тогда в фейсбуке, что они набирают волонтеров и компенсируют дорогу от Москвы. Я очень сильно загорелась этой идеей, но я тогда жила в Томске и денег на компенсацию нужно было сильно больше. Тем не менее я написала ему, он мне все одобрил, и я поехала. 

Видимо, Волков меня запомнил, потому что у меня были тогда ярко-розовые волосы, и в феврале 2017 года снова написал — спросил, не хочу ли я занять должность координатора штаба в Томске. Я согласилась, хотя уже тогда было очевидно, что никуда он [Навальный] не попадет, но для меня это была попытка сделать хоть что-то значимое.

Я готовила штаб к открытию, разбиралась с ремонтом, закупала штуки для офиса, бегала со стопками бумажек для согласования митингов, координировала работу волонтеров, которые раздавали листовки. Все эти организационные моменты были на мне и Ксюше Фадеевой — она тогда была моим замом. У нас в Томске сложилась не очень большая, но хорошая команда. Всего в чате было человек 300, самых активных — 10–15.

В 2015 году в Костроме было тяжело: люди с ходу начинали кидаться с какими-то оскорблениями, типа: «Сидите и не вякайте. Чего вы вообще захотели? У нас и так все хорошо». Были дурацкие «черные» политтехнологии: пригнали студента из Африки на машине, к которой приклеили бумажку с красными дипломатическими номерами, а общественности сказали, что это американский посол. Еще была газета «Костромская гей-правда» [в которой публиковали негативные статьи о «Парнасе»]. Пытались замазать грязью кандидатов и всех, кто им помогает. 

В 2017-м же появилось ощущение, что кто-то начинает просыпаться. И боролись с нами тоже по-другому. Мы начали кампанию с того, что мне и Ксюше запенили двери.

У меня была запись на прическу, а мой мастер жил буквально в двух домах от меня. Я ему написала, говорю: бери нож и иди до меня. Ксюше еще на лобовое стекло машины вылили ведро какой-то рыжей краски — такой вонючей, ужасной, самой дешевый. Мне повезло больше: просто из черного баллончика закрасили лобовое стекло и зеркало заднего вида. И нам обеим в глушители налили монтажной пены и проткнули колеса. В итоге Ксюше ремонт встал в 11–12 тысяч, мне — в 400 рублей. Я написала об этом в твиттере, и нам на счет штаба за несколько часов накидали в три раза больше денег, чем нужно было на ремонт. Но, конечно, я понимала, что эти мелкие пакости могут быть. 

В тот же день мы сняли на вечер другое помещение [не в здании штаба], чтобы Навальный там выступил и встретился со всеми, потому что штаб не мог вместить всех желающих. Пришла полиция, сказала, что получила сообщение, что здание заминировано, и нам всем нужно выходить. Заканчивал Навальный уже на улице: залез на сугроб и вещал оттуда. То есть мы понимали: то, что мы делаем, кому-то очень сильно не нравится, и, вероятно, какие-то гадости будут и потом. Но ощущения, что нужно отступить, пока не поздно, не было.

С силовиками в Томске тогда было довольно спокойно. Меня задержали единственный раз, когда мы попытались развернуть куб без разрешения [администрации]: нам не согласовали ни одну площадку. Томск был очень спокойным городом: то ли кто-то сверху все понимал и просил [силовиков обращаться] полегче [с оппозиционерами], то ли просто местные силовики довольно аморфные. Помню, как в 2017 году мы с Ксюшей вспоминали, как хорошо было в 2015-м, когда еще дверь не запенивали, а просто газетки какие-то выпускали. Потом, когда мы встречались в 2019 году, то думали, какое травоядное время было в 2017-м. Потом то же самое в 2021-м. 

Однако во время той кампании я поняла, что не готова положить жизнь на борьбу, как была готова та же Ксюша, не говоря уже про Алексея. Нужен особый уровень ебанутости, чтобы это все выдержать. А мне очень сложно жить в страхе, что завтра за мной придут. Через три года [после выборов 2018-го] я уехала из России. 20 сентября 2021 года я узнала, что мою страницу во «ВКонтакте» заблокировали по требованию Генпрокуратуры — судя по всему, за аффилированность со штабами. Тогда я подумала, что попала в какой-то список, и за мной придут. Может, ничего плохого не случилось бы, но я бы жила в ужасе [если бы осталась в России]. Все шутила, что у меня собачка, мне нельзя в тюрьму. 

9 ноября 2021 года [бывшую главу штаба Навального] Лилию Чанышеву задержали, а 11-го я улетела. И только через несколько месяцев после начала [полномасштабной] войны вдруг осознала, что до сих пор ничего не пишу [в соцсетях] про политику. Мне пришлось возвращать себя в состояние, когда я могу говорить то, что хочу. В тот момент я поняла, какой след во мне оставила жизнь в России. И тогда я начала высказываться, ведь мне больше некуда возвращаться.

Александр

Кострома

Мое первое воспоминание об Алексее Навальном — не из 2017 года и президентской кампании, а из 2015-го. Мы со знакомым шли по центру Костромы и увидели на лавке забавного человека в светлой рубашке и джинсах, который страстно уплетал мороженое. Прошли пару метров и стали обсуждать, что он похож на Навального, но мы тогда решили, что почудилось. А еще пару метров прошли — и нам дали листовку «Парнаса». Оказалось, что Алексей Навальный действительно сидел на лавке и страстно ел мороженое, потому что приезжал поддержать Илью Яшина. Таким я бы и хотел его запомнить: самый известный политик в России просто купил мороженое и ест его на лавке в центре Костромы.

В 2017 году, когда Алексей выпустил расследование «Он вам не Димон», я вспомнил этот случай и ни секунды не сомневался, когда Алексей призвал организовать мероприятие у себя в городах. Я организовал митинг в Костроме и оказался в отделении полиции: как сказали полицейские, в мою квартиру вели следы крови. Это было 25 марта, а 26-го должен был пройти митинг — все это время меня держали в отделении [и на акцию я не попал]. 

Алексей приезжал к нам на открытие штаба, и я запомнил еще один важный момент: мы его долго звали в кафе поесть, а он сказал, что сытым выступать сложнее, чем на голодный желудок. Я это правило для себя усвоил. 

Кампания проходила горячо. Но Алексей сразу сказал, что нужно быть готовым и смелым. В основном я провел кампанию в отделениях полиции и спецприемниках, но если бы у меня сейчас спросили, зная все, что произойдет, готов ли я был сделать то же самое — я бы ни секунды не сомневался. Все, чем я занимался, было важно не только для страны, для регионов, но в первую очередь для меня. Я делал все, основываясь на моих принципах и мыслях.

Волонтеры в штабе спрашивали меня, будет ли наша кампания эффективной. И я всегда отвечал, что мы [руководители штаба] видим результаты нашей работы, к нам приходят люди, и мы видим вас, волонтеров. Мы привлекаем на свою сторону людей. Это борьба с коррупцией, попытка сделать независимое политическое пространство в родном регионе и экстраполировать его на всю страну. Если видишь несправедливость — борись.

Дмитрий

Санкт-Петербург

Я увидел на ютьюбе фильм «Он вам не Димон» — и с этого все началось. Я тогда только заканчивал школу, и меня это [политика] влекло. Я сходил на большую акцию в июне 2017 года на Марсовом поле и увидел, что есть общественный запрос на перемены. А еще — что люди не боятся. Потом узнал, что открыли штаб [Навального] перед выборами 2018 года, пришел туда, на Вознесенский проект, и стал волонтером. 

У нас были тренинги: в штаб приходили люди, которые давно и много этим [уличной агитацией] занимались, и объясняли, как именно подойти к человеку, как заинтересовать. Уличная агитация — это большое искусство, а не просто на кубе стоять и пихать флаеры, как рекламу у метро. Некоторые к нам сами подходили (причем не только молодые, а бабушки и дедушки, советской закалки люди), и не нужно было ничего объяснять — они сами все понимали и брали газеты. А вот аполитичных приходилось убеждать, что надо хотя бы попытаться. И у многих это вызывало интерес.

Нас каждый день направляли на определенные точки, где мы раздавали газеты и листовки, убеждали людей [голосовать за Навального]. Даже в Пушкин ездили агитировать: согласовали [свои действия с местной администрацией] и поставили там [агитационный] куб. Даже не верится, что всего семь лет назад такое было возможно. Бывало, люди проходили мимо и говорили: «Вы ничего не добьетесь». Но главное же попытаться!

Естественно, некоторые типографии отказывались печатать агитационные материалы. А с теми, что соглашались, у нас была спецоперация: ДПС тормозили наши машины и пытались все изъять, поэтому мы в обстановке секретности развозили их [материалы] по разным квартирам, а потом уже доставляли на точки агитации. В итоге только пару тиражей изъяли, а в остальном все было нормально.

Когда не допустили Навального, были акции, но я на них не ходил. В штабе мне дали направление на наблюдение на выборах. Поскольку был бойкот, я сам не голосовал, но был наблюдателем: [на моем участке] в центре Питера не было фальсификаций. Около тысячи человек проголосовали — из них 800 голосов было за Путина. Все было честно, никаких вбросов не было. После этого я понял, что стратегия бойкота неэффективна: те, кто мог проголосовать против, не пришли, и проголосовал только тот электорат, который за. Я думал, что нас много, а оказалось, не так, как хотелось бы. 

Я не боялся волонтерить — тогда же Навального еще не объявили экстремистом. А административный штраф — это ладно, дело житейское.

Сидеть на диване и думать, что мы ничего не изменим, что все плохо, и даже не пытаться — это неправильно. А мы выходили и пробовали что-то сделать. В 2013 году же допустили? Допустили. К мэрским выборам [в Москве], — правда, не президентским, но тем не менее. А кто знает, что в головах у людей, которые там в АП [администрации президента] сидят? Может, они бы захотели допустить [к президентским выборам], чтобы потом говорить, что у нас 2% реальной оппозиции. Неизвестно, но я думал, что вполне может получиться.

Владислав

Новосибирск

Помню начало президентской кампании: по-моему, это был конец 2016 года, он [Навальный] записал видео — объявил, что будет выдвигаться в президенты, и начал открывать штабы по городам. Где-то в январе или феврале приехал к нам в Новосибирск. Я записался на сайте волонтером, мне тогда было лет 17. До этого я политикой не интересовался — получается, меня к ней подвел лично Навальный.

Тогда вообще никакой тревоги не было, все воспринималось больше как веселая движуха. Ходим, листовки раздаем, общаемся, мероприятия проводим — не было таких рисков [как сейчас]. В Новосибирске все митинги согласовывали, почти никого не задерживали — в редких случаях организаторов. [Мы думали:] хорошо время проводим — и потенциально с пользой для страны. 

Многие люди сами подходили [к нашим агитационным кубам], спрашивали, что это такое, почему. Были, конечно, и те, кто проклинал: он лес украл, он плохой человек, зачем вы за ним идете, страну развалит. Были такие (и их было очень много), кто подходил и говорил: мы все знаем, он хороший, мы вас поддерживаем, продолжайте работать.

Хорошо помню день, когда нам привезли [из типографии] большую партию газет, и нагрянула полиция. Хотели изъять, но бо́льшую часть газет удалось спасти: ребята [волонтеры] перекидывали их через окно на улицу и уносили в машину. Это было весело. Еще помню день открытия штаба, когда сам Алексей приезжал. Он каждому пожал руку, потом час выступал и еще минут 20 стоял со всеми фотографировался.

Тогда было воодушевление, казалось, что за год-полтора мы действительно сможем перевернуть всю игру, что наша работа — его работа — может повлиять на страну, что его допустят, что проведут очень конкурентные выборы, что, возможно, он победит. Ближе к делу мы стали терять эту уверенность. Но все равно было разочарование [когда Навального не допустили до выборов]. В основном девчонки, но даже некоторые ребята плакали, переживали. 

У меня осталось много знакомых с того периода — в нашем городе получилась очень хорошая команда, сплоченная. Учились общаться с людьми и между собой, дружить, помогать друг другу. А еще в тот период появилось большое недоверие к власти — когда ты не просто слышишь или читаешь про несправедливость и беспредел, а сам с ними сталкиваешься.

Филипп

Тула

Все [знакомство с работой Навального] началось с фильма «Он вам не Димон» и первого протеста в марте 2017 года. Я в первый раз вышел на митинг — в Москве на Тверской [площади] — и увидел, что Алексей Навальный консолидировал огромное количество близких мне по духу людей. Естественно, я стал интересоваться еще больше, а потом узнал, что в моем городе откроют штаб. Это произошло в мае 2017-го, и до конца года я был волонтером: участвовал в организации агитационных мероприятий, работал на кубах, раздавал газеты и листовки в деревнях и селах. Рассказывал людям, кто такой Алексей Навальный, почему он должен стать президентом. Старался работать по-максимуму: если был свободный день или хотя бы несколько часов, я волонтерил.

Скоро ко мне домой начал приходить участковый, потом пошли звонки в место учебы, затем пошли эшники (тогда я даже не знал, кто это такие, у них были корочки сотрудников уголовного розыска). Они напрямую не угрожали, а пытались поговорить «по-мужски». Потом стали угрожать, что придут в вуз и сделают так, чтобы меня отчислили. Меня вызывали постоянно то к директору, то к замдиректора, но предъявить мне было нечего, потому что я хорошо учился.

С каждым месяцем давления становилось больше, но к этому привыкаешь, хотя все равно страшно. Настроение было боевое — я знал, за что борюсь, и что делаю правильные вещи.

Зато когда Навального не допустили до выборов и мы начали собирать митинг за бойкот, эшники забрали [в отделение] меня и координатора [штаба], с которым мы незадолго до этого давали интервью тульскому новостному сайту. В этом интервью мы говорили, что люди готовы выходить, даже если митинг не согласуют. Так что мы якобы кого-то призвали на несогласованный митинг. 

Ко мне не пускали адвоката ни в отделение полиции, ни на слушания. Сказали, что суд якобы закрыт, хотя там было наше заседание. Я естественно не признал вину, но в решении суда написали, что признал. Дали восемь суток. 

Мне выдавали телефон на 15 минут в день, и я на следующий день [после митинга] зашел в соцсети посмотреть, сколько людей вышло — было разочарование [потому что на акцию вышло очень мало людей]. Получается, зря я сел из-за этого митинга, ведь его по сути не было. Но после спецприемника все равно первым делом поехал не домой, а в штаб.

Артур

Казань

Я открыл для себя Алексея Анатольевича еще в школе, году в 2011-м. Сначала читал публикации в ЖЖ, потом следил за его кампанией в 2015 году в Новосибирске, потом — в Костроме. В 2016 году я работал в штабе Андрея Борисовича Зубова. Это был драйв, я не представлял свою жизнь вне гражданской активности, не мог молчать. Для меня было непостижимо, что мы живем при тотальной диктатуре. 

Плюс, я — этнический татарин, мне важна моя национальная идентичность и мой язык, а Путин практически искоренил культуру республик. Алексей Анатольевич один из немногих ставил этот вопрос во главу угла, когда приезжал в Татарстан. Поэтому его кампания [перед выборами 2018 года] стала пиком моей политической и гражданской активности.

Я узнал про открытие штабов еще до анонса, так как у меня было много друзей в ФБК. Обустраивать штаб и набирать волонтеров [в Казани] мы начали еще в феврале. Открытие было 9 марта 2017 года. К нам приезжали волонтеры из Марий Эл, Чувашии, Мордовии, Ульяновска — со всего Поволжья. Было невероятное количество людей. 

У нас сложилась сплоченная команда. Главой штаба была Эльвира Дмитриева (в 2019 году она умерла). Ее заменил Олег Емельянов — он сейчас находится за пределами России, на него заведено уголовное дело. Еще один сотрудник штаба, Андрей Бояршинов, сейчас находится в Самаре в СИЗО, ему грозит 8,5 года за комментарий, оставленный в телеграм-канале нашего города.

Мы запускали канал на «Навальный LIVE» в Казани, я был оператором и продюсером. Когда было нужно было снять репортаж, мы выходили в парки и просили жителей поучаствовать в каком-нибудь опросе — о повышении цен на ЖКХ, например. На тот момент фамилия Навального не была [в Казани] таким сильным триггером для власти, как в Москве или Санкт-Петербурге. Нам абсолютно спокойно позволяли проводить большинство наших мероприятий в центре города. Но когда встал вопрос о митингах, они стали сдвигать нас в отдаленные районы. Потом начали приходить в штабы и изымать агитационные материалы и технику.

Я тогда заканчивал магистратуру, и руководство университета угрожало проблемами со сдачей некоторых предметов и даже отчислением. Моим родителям звонили: мол вам надо повлиять на своего сына, он занимается непотребной деятельностью. Но тогда еще не казалось, что все может превратиться в тотальное уничтожение оппозиционной деятельности в России.