истории

«Я и сама когда-то верила, что театр и искусство могут делать мир лучше» Интервью главреда журнала «Театр» Марины Давыдовой. Она будет отвечать за драматическую программу Зальцбургского фестиваля, одного из важнейших в мире

Источник: Meduza

Главный редактор журнала «Театр» Марина Давыдова назначена программным директором Зальцбургского фестиваля. Она будет отвечать за его драматическую часть в 2024–2026 годах. Худрук фестиваля Маркус Хинтерхойзер считает, что под руководством Давыдовой «драматическая секция фестиваля получит новые импульсы к развитию». Осенью на Давыдову завели административное дело о «дискредитации» российской армии (после 24 февраля она составила петицию с призывом немедленно прекратить боевые действия). По просьбе «Медузы» критик Антон Хитров поговорил с Мариной Давыдовой о фестивале и о преследовании, о праве искусства не работать с политической повесткой напрямую — и о том, почему сегодня в мире нет выдающихся художников с крайне правыми взглядами.

Что нужно знать о фестивале — и о Давыдовой

Зальцбургскому фестивалю 102 года. Эта институция ассоциируется прежде всего с музыкальным театром, но у него есть и драматическая программа — как минимум не менее обширная, чем оперная. 24 ноября фестиваль объявил, что с 2024-го за эту программу будет отвечать Марина Давыдова — российский театральный куратор, критик и режиссер. Это не первый громкий европейский контракт критика: в 2016-м она была программным директором венского фестиваля Wiener Festwochen. 

До 2022 года Давыдову знали в России прежде всего как арт-директора московского фестиваля «NET — Новый европейский театр» (с 1998-го) и главного редактора журнала «Театр» (с 2010-го). После начала войны обе институции фактически прекратили свое существование (хотя сайт «Театра» до сих пор продолжает функционировать как самостоятельное СМИ). 

24 февраля Давыдова опубликовала у себя в фейсбуке петицию против войны с Украиной. Через несколько дней она стала получать угрозы, а затем на двери ее квартиры появилась буква Z, написанная белой краской. В начале марта Давыдова уехала из России. На границе с ней полтора часа беседовали люди, которых она опознала как сотрудников российских спецслужб.

— В сентябре против вас возбудили административное дело по подозрению в «дискредитации» российской армии. Как эта история развивается?

— Между возбуждением дела и самим судом может пройти сколько угодно времени — тем более сейчас таких дел великое множество. Пока дело лежит. Естественно, я не собираюсь приезжать на заседания суда: это бессмысленно да и, полагаю, небезопасно.

— Вы продолжаете получать угрозы из России?

— Нет, угроз я уже никаких не получаю, если не считать угрозами бесконечные оскорбления, которые сыплются как из рога изобилия. Они появляются в основном в анонимных телеграм-каналах [о культурных событиях], связанных с ФСБ. Мой сын выяснил, что в одном из них мое имя упомянуто 120 раз. Для сравнения: [режиссер] Кирилл Серебренников там же упомянут 50 раз.

Причем там бывают записи в стиле «попал под лошадь». Скажем, рассказывают, что я за границей сломала руку, и пытаются понять, на какие деньги я буду ее лечить. Этот шитшторм поражает воображение. Мне кажется, я не должна представлять для сотрудников спецслужб какого-то специального интереса. Но почему-то представляю. 

— Как вам кажется, хорошо ли вы представляете себе культурную и социальную ситуацию в России по состоянию на конец 2022 года после нескольких месяцев за границей?

— Мне кажется, составить объективную картину довольно легко по соцсетям, общим чатам, перепискам. По крайней мере, настроение людей всегда чувствуется. Думаю, я довольно адекватно себе все представляю.

— Вы теперь директор драматической программы Зальцбургского фестиваля. Что вы успели сделать на этой работе? 

— Договор заключен на четыре года. Я отвечаю за драматическую программу 2024, 2025 и 2026 годов. Программу 2023 года, которую объявят в ближайшие дни, а покажут в июле-августе, составляла, конечно, не я. Я ведь подписала договор две недели назад и пока просто даю интервью — хотя это тоже большая работа, поскольку интерес к этому назначению огромен.

Сейчас я начинаю работать над программой 2024 года. У меня есть, разумеется, какие-то идеи и какие-то планы — но их еще рано обсуждать. Более того, утечка информации на столь ранних этапах в Зальцбурге да и в Вене не поощряется. 

Для Европы, особенно для Австрии, объявление фестивальной программы — очень торжественное событие, подарок к Рождеству. Обычно до этого момента объявления наружу ничего не просачивается. Город замирает в ожидании программы — я наблюдала это в Вене [перед объявлением планов Wiener Festwochen]. Тут вообще особый, почти священный интерес к этим фестивалям.

В Зальцбурге меня уже на улице узнают. После объявления я завтракала в гостинице, и ко мне стали подходить незнакомые люди и поздравлять. Они узнавали меня в лицо, хотя я же не актриса, а всего лишь программный директор фестиваля. Но искусство занимает здесь особое место, чувствуется большое уважением к экспертам, к интендантам — вообще к людям, занимающимся искусством.

— Когда вы получили это предложение? Я спрашиваю, потому что хочу понять: фестиваль выбрал вашу кандидатуру до 24 февраля или после.

— Разумеется, после. И не сразу. От момента первых переговоров, начавшихся в конце апреля, до назначения прошло почти полгода. Утверждение нового программного директора довольно сложный процесс, в нем задействовано много людей. Я не знаю, смущало ли кого-то из них мое российское происхождение, но, насколько мне известно, худрук Зальцбургского фестиваля Маркус Хинтерхойзер обсуждал идею моего назначения со многими театральными специалистами Германии и Австрии и все сказали ему: «Это отличная идея!»

Должна сказать, даже если бы меня пригласили работать в Авиньон — а [интендант фестиваля, режиссер] Тьяго Родригес уже в марте сразу после моего отъезда из России предлагал мне приехать туда, обещал найти какую-то работу, — это было бы не настолько знаковое событие. Зальцбургский фестиваль — самый старый театральный фестиваль мира, если под словом «фестиваль» иметь в виду современное понимание фестивальной жизни.

Большая часть крупных фестивалей, которые мы знаем, возникли после Второй мировой войны. И понятно почему: разделенная Европа пыталась объединиться через культуру. Тогда содержанием многих фестивалей был пафос культурного возрождения. Но в начале XX века этот формат был далеко не повсеместным. Зальцбург оказался пионером. Причем, поскольку у его истоков стоял режиссер Макс Рейнхардт, символ театрального модернизма, зальцбургская театральная жизнь с самого начала сопрягалась с очень современным пониманием искусства.

— Вы сейчас постоянно общаетесь с европейской прессой. О чем вас спрашивают?

— Я начала постоянно общаться с прессой сразу после своей эвакуации из России. Мой случай потряс воображение художественного мира: они знают, что я не политик, а человек театра, и не могли представить, что с театральным человеком будет происходить такое.

А спрашивают сейчас о многом. Как я понимаю искусство, зачем оно нужно. Буду ли я интернационализировать Зальцбургский фестиваль (поскольку у него есть перекос в сторону немецкоязычного театра). Много вопросов о ситуации в России. Иногда хотят, чтобы я оценивала чье-то молчание или чью-то трусость — чего я, честно говоря, совсем не люблю. Смелые поступки надо совершать самому, а не указывать перстом на тех, кто их не совершает.

— До вас драматическим направлением на Зальцбургском фестивале занимались сначала немецкий режиссер Свен-Эрик Бехтольф, а затем — швейцарский режиссер Беттина Херинг. Что вы думаете об их работе?

— Не дело куратора — оценивать работу предыдущих кураторов. Это работа критика. Любое мое развернутое высказывание по поводу предыдущих программ может быть сделано только в виде моей собственной программы.

Разумеется, какие-то спектакли предыдущих лет мне нравились, а какие-то не очень, но, думаю, и сама Беттина, скажем, смотря спектакли своей программы, тоже бывала рада, а бывала разочарована. Ведь у Зальцбурга есть одна важная особенность. Все его спектакли — это всегда премьеры! И это продукция самого фестиваля, туда не привозят ничего готового. Даже если ты позвал выдающегося режиссера или команду, ты никогда не знаешь, что у них получится в итоге, это всегда кот в мешке. 

— На сайте Зальцбургского фестиваля есть ваша цитата: «Искусство не должно становиться заложником сиюминутных политических обстоятельств, меняющегося общественного мнения или текущих тенденций». Можете рассказать о примерах, когда, по-вашему, это происходит?

— Да миллион таких примеров. Я вижу множество формально сделанных спектаклей, не одушевленных ничем, кроме актуальной повестки: экологические проблемы, вопросы гендера, постколониальный дискурс. Она берется, просто чтобы вызвать интерес аудитории. Поскольку это делают в основном люди малоталантливые, примеры я не буду приводить — они вам ничего не скажут.

Вообще, я имела в виду иные вещи. В Европе беспрерывно дебатируется вопрос, что должен сделать художник и что должно делать искусство в обстоятельствах войны. Я считаю, что художник и вообще любой публичный человек имеет возможность сделать многое. Голос известного актера, музыканта, писателя может менять общественное настроение, и пользоваться этим разумно и правильно. Я лично сочла необходимым это сделать.

Но художник не обязан выступать с общественной позицией в своем творчестве. Для этого есть области прямого высказывания вроде публицистики. В творчестве он имеет право оставаться абсолютно свободным. 

Требовать, чтобы искусство впрямую реагировало на важные темы, нелепо. В конце концов, тонкий художник все актуальные проблемы так или иначе улавливает, он обязательно отражает свое время, даже если говорит о вещах, казалось бы, абстрактных. 

— А вы видите сегодня художников, которые точно отражают время, притом что их ценности категорически вам не близки?

— Вот так чтобы категорически — нет, не вижу. В XIX веке вижу многих. Вот Достоевский — почитайте его дневники, это же волосы дыбом. Но его взгляды не отменяют его величия как писателя. А сейчас я не знаю ни одного крупного художника, который был бы убедительным в своем творчестве и при этом исповедовал мракобесные взгляды. Мы можем не совпадать в деталях, но чтобы вот так, сущностно…

Я пытаюсь вспомнить хоть один пример и не могу. Понятно, что любой человек эволюционирует: Никита Михалков 40-летней давности не равен себе самому сегодняшнему, но в сегодняшнем своем виде он не только смехотворен как мыслитель, он еще совершенно неубедителен как художник.

— Как вы это себе объясняете?

— Я думаю, произошла интеллектуализация искусства. Гоголя не назовешь интеллектуалом, он Хлестакова писал отчасти с себя: в письмах к матери, например, некая его хлестаковщина проглядывает. Тогда можно было быть гением и не быть интеллектуалом. А все важные, значимые художники сегодня, с кем ни поговори, очень интеллектуальны. Это умные, образованные, начитанные, артикулированные люди. Некоторые из них, как [польский театральный режиссер] Кшиштоф Варликовский, даже имеют философское образование. А в современном мире интеллектуал с фашистскими, скажем, взглядами — нонсенс, я таких не встречала. Есть скептики, люди, которые иронизируют над какими-то перегибами левой повестки, но они не фашисты и не мракобесы.

— А что насчет [российского режиссера] Константина Богомолова, который выступил со своим знаменитым манифестом и лоялен путинскому режиму?

— Это совсем другое. Богомолов играет в очень опасные игры с властью, опасные прежде всего для него самого, для его человеческого самостояния. Убеждена, что во многие постулаты своего манифеста он не верит, это кость, которую он бросает власти, надеясь ее переиграть. Но мы уже ясно видим, что ему это не удалось. Он, полагаю, и сам осознает, что заигрался, но выйти из этой игры уже психологически не может. Однако его случай никак не опровергает того, о чем я говорю.

— В вашей статье о последнем Авиньонском фестивале есть тезис, который перекликается с вашими словами о социальной повестке в искусстве. Вы пишете: «„Философский поворот“ Авиньона-2021 не случайность, а тренд. Современный театр, еще недавно исследующий в первую очередь социальные вопросы, неожиданным образом обратился, чтобы не сказать зациклился, на вопросах совсем иного порядка. Иллюзорность мира, бренность плоти, попытка предсказать будущее и заглянуть по ту сторону бытия — вот главные темы нынешнего Авиньона». Почему это случилось?

— Мне кажется, в последние годы у многих из нас разрушилась иллюзия, что театр и вообще искусство могут напрямую влиять на мир и буквально делать его лучше. Я сама в это когда-то верила — хотя, может, и в меньшей степени, чем некоторые мои коллеги. Но вы же видите, что происходит в мире — не только в России. Трамп, Брекзит, абсолютно фашизоидный режим в Венгрии, которая, между прочим, входит в Евросоюз, правое правительство в Польше и так далее.

Возникло ощущение — хотя я не уверена, что любой художник скажет вам то же самое, — что попытка воздействовать на социальную жизнь через искусство не работает. Еще недавно в Европе доминировал брехтовский театр. Он не то чтобы исчез — в искусстве вообще ничего не исчезает сразу. Но я просто вижу, как на фестивалях на первый план выходят другие спектакли. Их авторы погружаются в проблемы не сиюминутного, а экзистенциального порядка.

— Ожидаете ли вы, что коллективы из Украины, Латвии, Эстонии, Литвы, Польши могут отказаться сотрудничать с вами, несмотря на вашу антивоенную позицию?

— Надеюсь, этого не случится. Хотя, если так поступят представители Украины, я не удивлюсь и мне нечего будет им возразить. Это ведь сейчас уже даже не война военных с военными — это планомерное уничтожение гражданской инфраструктуры страны. Головой я понимаю, что от меня воистину мало зависит и моя ответственность за это ничтожна, — но все равно испытываю стыд за происходящее.

Что касается остальных стран, которые вы назвали… Я ведь с 5 марта была в Европе, и никто ни разу не отказался со мной сотрудничать из-за моего происхождения. Наоборот, я получала фантастическую помощь в той же Литве — это была первая страна, где я оказалась. И вообще, можно сказать, что я выжила благодаря огромной поддержке театральных людей из самых разных стран, в том числе стран Балтии, Финляндии. Театральное комьюнити Европы — это, как выясняется, очень мощная сила, и моя благодарность ему безмерна.