истории

«Океан — это особенно темное пространство» Интервью журналиста Иэна Урбины, автора книги про преступления на море, о которых редко пишут и которые еще реже расследуют

Источник: Meduza

Иэн Урбина — американский журналист-расследователь, работавший с такими изданиями как The New York Times и The Atlantic, обладатель нескольких самых престижных наград, в том числе Пулитцеровской премии. В 2015 году Урбина написал для The New York Times серию статей под общим названием «Океан вне закона» о преступлениях в океане, которые редко становятся известны и еще реже расследуются. Он описывал жизнь камбоджийских рыбаков в Таиланде и филиппинских матросов, которых обманом заманивают на борт и держат в рабских условиях, заставляя работать по 18-20 часов в день, о нерасследованных убийствах на море и неуловимых браконьерах. Мировой океан Иэн Урбина описывает в своих статьях и репортерских заметках как последний неисследованный рубеж, на котором не действуют никакие законы, а правительства не хотят тратить силы и ресурсы на наведение порядка в безбрежной и вроде бы ничейной пустоте. В 2019 году Урбина собрал 15 историй о жизни в нейтральных водах — от энтузиастов-борцов с японскими китобоями до мексиканских феминисток, организовавших плавучий абортарий — в книгу под тем же названием — «Океан вне закона». Теперь она вышла на русском языке в издательстве «Альпина нон-фикшн» (переводчики Сергей Чернин и Андрей Гришин). Редактор отдела расследований «Медузы» Алексей Ковалев поговорил с ее автором о том, насколько все плохо — и обнаружил, что, несмотря на все увиденное им в командировках, Иэн Урбина скорее оптимист.

— Расскажите немного о своей книге. По какой логике в ней выстроены главы?

— В книге 15 глав, и каждая задумывалась как самодостаточная история. Темы я отбирал таким образом, чтобы максимально охватить все виды криминала на водах. Закончив писать все 15 глав, я стал размышлять, в каком порядке их расположить. В книге две истории с участием организации Sea Shepherd, и я не хотел их ставить рядом, чтобы это не выглядело как реклама Sea Shepherd. В одной активисты добиваются успеха, а в другой им надирают задницу. Поэтому я поставил одну в самом начале, а другую в конце, чтобы они как бы обрамляли книгу. Еще в книге есть две очень мрачные главы о морском рабстве и убийствах — шестая и десятая. Остальные я старался расставить так, чтобы читатель, читающий по одной главе за вечер, например, и не слишком испугался, и не заскучал. 

— Чем вы занимаетесь сейчас?

— Мой основной проект — некоммерческая организация The Outlaw Ocean («Океан вне закона»), которую я основал в январе 2020 года после ухода из The New York Times. У нас работают десять человек, и этими силами мы производим где-то 8-10 больших расследований в год. Сейчас, например, мы работаем над расследованием о миграционном кризисе в Средиземном море, для этого мы при поддержке ЕС ездили в Ливию собирать информацию на месте. Но я до сих пор иногда пишу для The New York Times, уже в качестве внештатного корреспондента. Кроме того, я сотрудничаю с «Би-би-си», Spiegel и другими мировыми изданиями. 

— А что вы дальше с этими статьями делаете? Вы просто раздаете их другим изданиям, как это делает ProPublica?

— Примерно так, но с некоторыми отличиями. На первом этапе мы пишем большую статью на 5-10 тысяч слов в журнальном или газетном формате. Мы финансируем эту работу из собственных средств, как и ProPublica, и затем не продаем их другим изданиям, а сначала даем им разместить у себя материал на неделю. 

На втором этапе мы переводим статью на десять разных языков — французский, немецкий и так далее — и раздаем уже на гораздо большую аудиторию по всему миру. Кстати, русскоязычного партнера у нас до сих пор нет. 

И, наконец, на третьем этапе мы перепридумываем ту же историю в виде подкаста, анимированного сериала, музыкального проекта и так далее, чтобы придать ему новую жизнь в новом формате. 

— А вы сами рыбу едите?

— Нет, я вообще вегетарианец. Я отказался от мяса и рыбы еще в колледже, скорее в качестве эксперимента с питанием, а также интереса к политике морских ресурсов. Я просто хотел посмотреть, что будет, если я буду есть поменьше всякого дерьма, с тех пор так и живу. Единственное исключение из этой привычки — это когда я в командировках для репортажа. На кораблях я, естественно, ем много рыбы, потому что там часто выбирать особо не приходится. Я не привередлив и не религиозен в этом смысле, мне нравится вкус рыбы, тем более, что не хочется, чтобы мои привычки в еде мешали моей работе. 

— То есть получается, не ваша карьера привела к таким предпочтениям в еде, а наоборот?

— Да, выходит так. Еще студентом я интересовался политикой потребления и размышлял над тем, как люди могут питаться, чтобы меньше испытывать по этому поводу вины. Вообще готовкой в нашем доме занимается жена, она тоже вегетарианка. Наш сын ест все подряд, потому что он худой паренек, и мы хотим, чтобы он набрал немного веса. Так что строгих правил по этому поводу у нас в семье нет.

— Я спрашиваю потому, что от многих историй в вашей книге создается впечатление, что некоторые виды рыб вообще лучше не есть, если вы не хотите стимулировать хищнические методы вылова. Вот, например, антарктический клыкач из первой главы «Укрощение «Тандера»». Я погуглил его маркетинговое название, «чилийский сибас», на русском — и, конечно же, его можно купить и в Москве, за довольно большие деньги. Про него есть масса материалов на русском, но ни в одном не упоминаются те варварские методы нелегального лова, которые вы описываете в книге. Так что, «чилийского сибаса» лучше вообще избегать?

— Я думаю, вы как коллега-журналист должны понимать, что в современном мире доля криминала и насилия есть в любой цепочке поставок. Одежда, которую мы носим, айфоны, которыми мы пользуемся — насчет каждого из этих товаров есть серьезные сомнения насчет этичности его потребления. 

Что касается морских продуктов, то океан — это особый мир. В нем совершается огромное количество преступлений, и они даже чаще остаются безнаказанными, чем на суше. Но я не слышал, чтобы кто-то утверждал, что индустрия морепродуктов в этом смысле как-то более проблематична, чем любой другой потребительский рынок. Возможно, так и есть, по крайней мере в отдельных аспектах. 

Что касается конкретно клыкача, то я бы не сказал, что именно этот вид находится среди самых хищнически добываемых. «Тандер» — это отличная история про нелегальных рыбаков в этом регионе, и можно сказать, что там такой способ добычи легче сходит с рук — это ведь антарктический регион, там вообще никакой власти нет.

С другой стороны, добыча там и дороже для тех, кто ее финансирует, и труднее, чем, скажем, заготовка мелкопромысловой рыбы. Люди ее не едят, ее перерабатывают в рыбий жир или комбикорм для птицефабрик и скота. Это совсем другая отрасль, там себестоимость сырья куда ниже, ловлю можно вести совсем малыми судами. И вот они производят добычу куда более разрушительными методами, на них чаще всего используется рабский труд и так далее. 

Если выразить это в какой-то понятной цифре, то общепринятая статистика такова: каждая пятая рыба, которая оказывается на американских тарелках, выловлена нелегально. Подозреваю, что по всему миру картина примерно такая же. Но это довольно условная цифра, которая не относится конкретно к клыкачу. 

— А что в итоге произошло с капитаном «Тандера» и его помощниками? Я так понял, они не понесли никакого наказания.

— Закончилась эта история так: экипаж арестовали и доставили на берег Сан-Томе и Принсипи. Индонезийскую команду отправили по домам, потому что от них ничего не зависело и ответственности они за действия капитана не несли. Капитан Луиc Катальдо и четыре его помощника какое-то время провели за решеткой на Сан-Томе. Потом прошел суд, их приговорили и еще около месяца они оставались в тюрьме.

А затем их каким-то таинственным образом посадили на самолет и они улетели. Больше о них никто ничего не слышал. Лучше всех эту историю описали два норвежских журналиста, Эскил Энгдал и Кетил Сэтер, и им удалось узнать, что капитан с помощниками, видимо, заключили какую-то сделку с местными властями, но ее подробности не удалось узнать и им. По крайней мере, полный срок капитан Катальдо точно не отбыл.

— Звучит очень знакомо. «Медуза» тоже принимала участие в расследовании на такую тему — вместе с нашими партнерами из OCCRP мы узнали судьбу груза селитры на брошенном сухогрузе, взрыв которой в прошлом году уничтожил Бейрут. За это тоже практически никто не был наказан — а в розыск Интерпола объявили капитана, который даже не виноват ни в чем, он сам просидел девять месяцев на арестованном судне.

— Да-да, именно так это и устроено, причем намеренно. У этой системы нет ни одной причины становиться менее непрозрачной именно из-за таких случаев — когда что-то идет не так, установить конкретного виновного невероятно трудно. 

— Как вам кажется как журналисту, который расследует именно эту сферу — есть ли хоть какая-то надежда на ее реформирование? Потому что создается такое впечатление, что максимум правосудия, на которое можно рассчитывать — это поймать какого-нибудь крайнего, типа капитана «Росуса» или «Тандера», или формального владельца судна. Преступление которого максимум в том, что он недоплатил экипажу или заправился контрабандным топливом. 

— Я размышляю об этом в рамках метафоры «выиграть войну или выиграть битву». Войны состоят из многих битв, которые идут одновременно. Если целью войны считать более прозрачное управление океанскими ресурсами, или снижение количества преступлений против прав человека на море, то я предлагаю вообще отказаться от вопроса «можно ли выиграть эту войну?» Он настолько объемный, что честно ответить на него просто невозможно.

Давайте лучше зададимся вопросом, есть ли отдельные битвы, шанс победить в которых выше. Моя книга как раз пытается задать определенную классификацию этих битв: контрабанда оружия, торговля людьми, намеренный сброс вредных веществ в море, незаконная рыбная ловля — максимально возможный спектр. Попробуйте думать о них как о биржевых графиках: в один день один растет, другой падает, на следующий день наоборот, и так далее. 

На общую картину войны я даже не смотрю, но что касается отдельных битв, то я вижу, что в некоторых областях происходит прогресс: изменение покупательских привычек, более требовательное отношение к происхождению продуктов потребления, более самокритичное отношение корпораций к себе, более жесткие действия правительств [по отношению к преступности на море] и так далее.

Кстати, большую роль в этом играет журналистика, потому что океанская экономика — это особенно темное пространство. И от журналистов зависит поведение многих элементов этой системы: конечных потребителей, властей и так далее: они ничего не будут делать по поводу того, о чем ничего не знают. 

Но если ответить на ваш вопрос более однозначно, то да, я считаю, что во многих областях этой сферы происходят позитивные изменения — едва заметные, медленные, часто случается откат назад. Но появляются новые технологии, в том числе спутниковые, инициативы вроде Global Fishing Watch, больший интерес журналистов и редакторов к этой теме и так далее. Компании на этом рынке меняются, пожалуй, медленнее всех, но, по крайней мере, они уже поняли, что повышенное внимание к их деятельности уже никуда не денется.

— У вас есть какой-то собственный рейтинг актуальности проблем в мировом океане?

— Например, я считаю, что изменение климата и загрязнение окружающей среды должны нас всех глубоко беспокоить. Если посмотреть, какой вред они наносят и человечеству, и популяциям в океанах, то эти две проблемы я бы поставил на самом верху такого рейтинга. 

С другой стороны, меня очень интересуют истории о человеческих судьбах, которые редко появляются в новостях — просто потому, что их сложнее рассказать. Поэтому в моем личном рейтинге на первых местах будут истории о моряках, брошенных на судах их владельцами. Таких случаев очень много по всему миру, они происходят постоянно, это медленно развивающаяся угроза — и она рушит человеческие жизни. И про это пишут очень мало, потому что такую историю очень сложно «продать» редактору. 

Это как сердечный приступ и повышенное давление. Первый — острый симптом, а второй — хронический. И редакторы больше любят истории первого типа, которые захватывают внимание читателя. Убийство! Изнасилование! А вот медленное угасание на протяжении многих месяцев какого-то парня, которого бросили умирать на ржавеющей посудине на причале в Бейруте, он постепенно сходит с ума, его семье на родине приходится побираться, лишившись кормильца — это же тоже трагедия! Но как нам с вами про это писать? Вот если бы его убили на этом судне, то это была бы новость. Но в такой истории всегда есть большой злодей, и вот если его разоблачить, то ты сделал отличную работу как журналист.

— Ну да, если ты, твой редактор и твое издание могут себе позволить заниматься одной темой на протяжении многих месяцев.

— Совершенно верно. У меня есть такая роскошь, мне ради нее пришлось долго работать, но я понимаю, почему в нашей профессии за подобные темы берутся редко: это очень дорого, сложно, результат неочевиден и так далее. Именно поэтому в моем личном журналистском рейтинге на самом верху всегда будут истории, которые никто, кроме меня, не расскажет. 

— Можете вспомнить какие-то примеры, когда усилия журналистов-расследователей или активистов-экологов привели к реальному, ощутимому изменению ситуации?

— Думаю, что бразильская история из моей книги — хороший пример, она довольно показательна. Конфликт там состоял в том, что власти Бразилии дали разрешение на буровые работы по добыче нефти на побережье вблизи дельты Амазонки. Никто ни в правительстве, ни среди ученых понятия не имел, что в этом регионе за экосистема и какой ей может быть нанесен ущерб. И, как это часто бывает, власти попросили саму компанию, которая запрашивала разрешение на эти работы, самостоятельно провести оценку экологических рисков: мол, сами нам скажите, опасно или нет там бурить. Так добросовестное государство не должно поступать, конечно.

И вот компания взяла подводный беспилотник и сделала видеозаписи уникального кораллового рифа на месте бурения — но в итоге их никому так и не показала. Тогда «Гринпис» и бразильские ученые решили отправить собственную экспедицию в этот район и доказать, что там нельзя бурить без нанесения сильного ущерба уникальной экосистеме. С одной стороны, это типичный активистский ход: заставить компанию нести дополнительные издержки, затягивая время. С другой, они также имели возможность пристыдить правительство — мол, как же вы даете разрешение на бурение, когда даже не знаете, что там находится. 

В итоге, несмотря на попытки властей им помешать, экологи и ученые произвели подводные съемки дна в предполагаемом районе бурения, обнаружили там не только охраняемые виды морских обитателей, но даже еще не открытые, и выпустили об этом доклад. Суд немедленно потребовал прекратить любые буровые работы в этом регионе, для компании вся эта тягомотина стала несообразно дорогой, и они сказали — к черту, и ушли. Вот такая редкая история победы Давида над Голиафом. 

Но это победа в битве не только за один коралловый риф — ведь на этом месте собирались добывать то же самое ископаемое топливо, от которого гибнут все остальные рифы, потому что нефть — двигатель изменения климата. 

— В экономическом смысле морское браконьерство куда менее прибыльно, чем контрабанда наркотиков по тем же морям. Тот же «Тандер», по оценке Интерпола, заработал своим владельцам около 60 миллионов долларов с 2006 по 2013 год. Но это же копейки по сравнению с доходами контрабандистов оружия или наркотиков. При этом браконьерство, наверное, не менее опасно — браконьеры часто ловят рыбу в очень опасных водах, гибнут и так далее. Почему же люди продолжают этим заниматься?

— Мне, наоборот, кажется, что браконьерство — куда менее опасное занятие, чем контрабанда, просто потому, что в регионах, где они ведут промысел, гораздо слабее присутствие любых властей. Так что у тебя очень, очень хорошие шансы остаться безнаказанным. Даже капитану «Тандера», как ты уже знаешь, удалось каким-то образом выйти на свободу. Если бы он перевозил наркотики, вряд ли бы ему так повезло. Ну, может быть, если бы у него был очень хороший адвокат и связи, то да. Дело в том, что инфраструктура для борьбы с контрабандой оружия и наркотиков куда более развита, они ловят гораздо больше нарушителей, и когда они их ловят, то есть и готовая работающая инфраструктура для их наказания. 

А когда речь идет о нелегальной ловле рыбы, то люди чаще всего пожимают плечами. У полиции нет достаточного количества судов на воде в тех регионах, где работают браконьеры, и даже если их удается поймать, то законы часто написаны так расплывчато, что от наказания они уходят. А жертвами становятся люди, на которых и так никто не обращает внимания. 

Так что смысл браконьерства в том, что ты медленно, но уверенно, зная, что тебе, скорее всего, ничего не будет, делаешь хорошие деньги. А наркоторговля — это русская рулетка с огромными ставками. Ты можешь заработать гигантские деньги, но если тебя поймают — ну что ж, не повезло. Кроме того, если ты занимаешься контрабандой наркотиков, ты по ошибке в этот бизнес не попадешь. Человек идет на преступление сознательно. А рыбак — он пять дней в неделю тянет сети по лицензии, а два — ну немного прирабатывает на стороне. Он думает — ну, я просто ненадолго заплыву в этот район, где рыбачить нельзя, или выкину улов за борт, если поймаю что-то подороже. Поэтому тут разница между законным и незаконным занятием куда более размытая. 

— Расскажите напоследок, как вы готовитесь к экспедициям для своих репортажей.

— Если очень вкратце. Хороший запас привычной для меня еды, зарядки на солнечных батареях для всех моих устройств, спутниковый телефон для экстренных случаев, запас медикаментов (на случай, если придется помочь раненому или больному члену экипажа), а от скуки — убедиться, что на моем киндле загружено достаточно материала для чтения, а также надо скачать достаточно музыки.