истории

Говорят, раньше молодые люди в России становились неформалами, а теперь — либералами. Это правда? Протест — новая субкультура?

Источник: Meduza

В последние годы в России сменилось поколение протестующих: на улицы вышли совсем молодые люди. Школьники стали заметными участниками антикоррупционных выступлений уже весной 2017-го. А летом 2019-го движущей силой протестов оказались студенты московских университетов; более того, в вузах появляются альтернативные органы самоуправления учащихся, которые занимаются правозащитой. «Медуза» попросила директора Центра молодежных исследований Высшей школы экономики в Петербурге, доктора социологических наук Елену Омельченко проанализировать, насколько наши представления об участии молодых людей в политике и гражданском активизме подтверждаются научными данными.

Молодежь в России действительно политизируется?

Коротко. Не совсем. Но многие молодые люди почувствовали себя гражданами.

Согласно привычному представлению, политика — это система взаимоотношений различных групп, борющихся за власть. В таком понимании вопрос о политизации молодежи сводится к ее электоральному поведению, участию в каких-то институциональных объединениях типа партий. С этой точки зрения молодежь вряд ли можно назвать политизированной. После травмы прямого политического участия, связанной с неудачными протестами 2011-2012 годов, молодежь отходит от подобной политики.

Но это не значит, что она становится аполитичной или даже «пофигистичной», как часто пишут. Есть другая политическая жизнь, которую мы называем повседневной гражданственностью. Это ощущение и восприятие себя в качестве гражданина страны, ответственного за ее настоящее и будущее. Это открытое, в последнее время все чаще публичное высказывание своего права на участие в жизни страны и на изменение в ней. Сейчас в тренде — низовая самоорганизация старшеклассников, студенчества, креативных предпринимателей, блогеров, которые заявляют свое право на город и на будущее страны. Абсолютно очевидно, что выросло гражданское самосознание. И не благодаря продвигаемым государством в 2010-е годы патриотическим проектам — хотя какую-то роль они сыграть и могли: «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».

Мы наблюдаем рождение молодежи как гражданского субъекта. Конечно, это можно сказать только в отношении определенной части молодежи, которая начала публично заявлять себя. Однако можно наблюдать и то, что идеи этой продвинутой части молодежи начинают восприниматься и более широкими группами. Это нельзя навязать сверху, этому нельзя научить, это происходит через чувство эмоциональной принадлежности и переживание общего опыта. В свое время мы проводили исследование о рисках и удовольствиях гражданской активности. Включение в общее дело, будь то непосредственно участие в демонстрации или репост в соцсети, то есть явочным порядком демонстрируемое присутствие в городе, наделяет участников смыслом через эти общие действия. Это не только идейная, но и телесная принадлежность, разделенность и ощущение защиты. Одновременно это, конечно, всегда риск — включение в город, в открытость, в публичность. Не все жители и еще меньше силовые структуры рукоплещут такого рода участию, поэтому риск реальный.

Когда люди проходят через задержание или становятся его свидетелями, это еще более сильный уровень эмоционального включения. Его же дает помощь тем, кто попал под арест и в заключение — сбор денег, еды, одежды, просто писем и т. д. Возникает ядро самых активных людей, попадающих на первые полосы, даже если они сами этого не хотели. Это школа испытания — морального, физического и психологического. При этом такого, которое пережито с теми, кто помогает, кто тоже включен, кто рассказывает, кто делится в соцсетях. Это становится общим пережитым опытом, который превращается в поколенческое сознание.

Но политизация в этом смысле — не всегда протест. Более удачным представляются понятия гражданской активности, которая существенно шире, чем участие, например, в митингах из-за выборов в Москве.

Почему молодые люди выходят протестовать?

Коротко. Причин много, но главная — ощущение застоя и бесперспективности во многих сферах жизни.

Прежде всего, неправильно связывать протест с высоким уровнем достатка, который якобы позволяет не работать, а выходить на улицу. Речь, скорее, о специфическом российском среднем классе, который связан не с особым материальным достатком, а, например, с уровнем образованности. Велика вероятность обнаружить среди протестующих выходцев из плохо обеспеченных семей. Едва ли протест связан с тем, вынужден человек подрабатывать или нет.

Что есть — это более свободное отношение к деньгам, чем, в том числе, у их сверстников десять лет назад. Это тренд нового времени. Отношение к работе и к ценности стабильности серьезно изменилось; иногда юноши или девушки предпочитают аскетический образ жизни работе, не приносящей никакого удовольствия, радости, фана. У них новые требования к работе — и новые жизненные сценарии, которые не коррелируют напрямую с уровнем достатка. В этом смысле выход на улицу логичен, поскольку для молодых людей это право занимает более высокое место в шкале ценностей.

Это, в свою очередь, связано с ощущением отсутствия перспектив в целом ряде сфер жизни — для роста, развития, высказывания, самореализации. Таких проблем десять лет назад не было, хотя власть и политическая система были те же. Те социальные лифты, которые создаются сейчас, например, «Лидеры России» — круто, здорово, интересно, но, во-первых, для ограниченного числа участников, во-вторых, для небольшого количества профессиональных ниш.

Согласно нашим исследованиям, молодым людям очень сложно конструировать свое будущее больше, чем на два-три года; у них нет представления о направлении движения и образа того, к чему мы идем как страна, а есть ощущение застоя и «Древнего Египта», где ничего не происходит. Когда уже все речи сказаны, все популистские идеи продвинуты, все партии повторяют одни и те же тезисы, когда выросло целое поколение, которое не знает другого президента, кроме Владимира Путина. Хорошо это или плохо, но это создает ощущение неизменности, несменяемости и застывшего настоящего. Конечно, для юноши и девушки это очень тягостное ощущение.

Частным проявлением — и последней каплей — стал слишком явный контраст между демонстративной открытостью, радостью, европейскостью, транслируемой через постоянные преображения города — в данном случае Москвы (которые, к слову, не все воспринимают на ура) — и открытым пренебрежением мнением тех же горожан, что включены во все эти процессы, и незавуалированным давлением на них.

Потом ситуация стала развиваться по нарастающей — на фоне неправомерно жесткого отношения к участникам этих активностей, полного попрания тех прав, которые хотя бы теоретически сохранились.

Молодежь сейчас — основа протеста? Правда ли, что протестуют уже даже не студенты, а школьники?

Коротко. Видимо, все-таки нет: протестуют люди всех возрастов.

Это визуальное восприятие, идущее от медийной картинки, а серьезных исследований нет. Какие-то подсчеты пытались сделать с помощью рамок металлоискателей, через которые проходят идущие на митинги, но и их явно недостаточно для выводов. Молодежи, вероятно, было много, но позиция власти возмутила очень многих, в том числе людей зрелых и взрослых, до этого молчавших и не вступавших в открытые дискуссии.

Еще труднее сказать, кого среди молодых протестующих больше, кого меньше — студентов или школьников. Но это и не имеет особого значения. Люди действительно начинают взрослеть раньше в гражданском смысле — в частности, потому что изучают право, обществознание, и это хорошо. Но это вовсе не значит, что завтра на улицу выйдут десятилетние, потому что у всего есть нормальный психологический предел.

Стал ли протест новой молодежной субкультурой?

Коротко. Не стал, потому что исчезли субкультуры как таковые. Вместо этого молодежь делится на группы в зависимости от ценностей.

Можно говорить об общих практиках, смыслах, текстах, фольклоре — но этого мало, чтобы говорить о субкультуре в строго научном смысле. Субкультуры — это жесткие закрытые сообщества с четким кодексом поведения, прикидом, сленгом и особыми практиками инициации. С начала 2010-х годов мы фиксируем снижение субкультурной активности и маргинализацию классических субкультур — рокеров, металлистов, панков, скинхэдов. Это связано, среди прочего, с государственной политикой, направленной если не на подавление, то на размывание субкультурной активности, в том числе музыкальной. 

Появились другие типы молодежных объединений, которые уже не так сильно привязаны к ярлыкам и точным определениям «кто ты». Мы называем их солидарностями, которые не требуют такого жесткого входа, точного знания культурных цитат, постоянных отсылок к музыке и всего с этим связанным. Более значимыми становятся ценности. Разделение проходит по линиям:

Размежевание по этим линиям происходит даже внутри некоторых субкультурных групп. Условно говоря, люди, которые вместе слушают рэп, могут перестать чувствовать солидарность друг с другом из-за этих различий. Особенно ярко противоречия внутри молодежных групп мы зафиксировали после Крыма: имеет ли сильный право на все, или сила — это все же не все, а важнее какие-то гарантированные права? Группа «Ундервуд» тогда пела: «Скажи мне, чей Крым, и я тебе скажу, кто ты». От ответов на эти вопросы и стоящих за этим ценностей, а не от приверженности к каким-то культурным стилям стало зависеть то, кого считают своими, а кого — чужими.

Но интересно, что определенная травма, связанная с Крымом, сохранилась только для той поколенческой когорты, которая в тот момент наиболее активно это обсуждала — и для которой было важно самоопределение по отношению к этому событию. Тогда это было еще важно с точки зрения резко возросшего негативного отношения к россиянам, которые столкнулись с этим во время поездок на Запад. Сейчас о значимости этого события напоминают лишь разговоры, ехать туда отдыхать или нет — а из политической повестки эта проблема уже ушла. Таковы особенности времени: очень быстро меняются повестки, вокруг которых формируются те или другие мобилизации.

Сейчас произошла мобилизация вокруг права на город, на голос и на то, чтобы его услышали, в отношении чего продемонстрировано явное пренебрежение. Это важно для совершенно разных слоев с разными настроениями. Водораздел проходит между критическим отношением к власти и его открытой демонстрацией — и лояльностью, причем тоже демонстративной.

Вспомните клип Тимати и Гуфа. Почему там почти полтора миллиона дизлайков? Потому что быть лояльным не просто немодно, это вызывает отторжение и неприязнь, особенно на фоне ситуации противостояния. Одни сидят в автозаках, ни за что испытывают психологические и физические трудности, а другие на фоне красующейся Москвы громко утверждают, что не участвуют в протестах.

Но речь не только о Москве — протесты возникают в городской среде в целом, и всякий раз в случае отказа власти от диалога в ситуации критики. А любая критика, будь то в отношении экологических проблем, религиозных институтов, миграционной политики воспринимается как нарушение и почти как преступление. Очаги напряжения появляются в разных местах, вопрос только в размерах.

Протестующая молодежь настроена либерально?

Коротко. Нет, по-разному.

Термин «либерализм» в данном случае не очень подходит, корректнее говорить о разбуженных, возмущенных горожанах, требующих голоса. Среди протестующей молодежи были и молодые коммунисты, но не зюгановцы, а носители антикапиталистических, анархистских настроений, которые очень распространены в этой среде. Они тоже критикуют власть со своей стороны.

Все традиционные понятия типа «либерализма» размылись, перемешались; микс наблюдается и наверху, и внизу, среди системных и несистемных партий. Противоречия в картине мира и взглядах существуют, но не мешают сосуществованию на данном этапе.

Что будет дальше, если ни политика властей, ни экономическая ситуация радикально не изменятся?

Коротко. Ничего хорошего.

На нет начавшиеся процессы точно не сойдут. Возможно, они будут приобретать какие-то другие формы, но рожденное самосознание точно никуда не денется. И нельзя исключить, что движение начнет принимать крайние формы, если не будет удовлетворен запрос на диалог. Не на популистский диалог, когда в администрацию президента приглашают блогеров, и не на встречи с випами на организованных государством фестивалях — а на реальный диалог. Если это стремление не реализовано, оно становится опасным.