истории

«Каждый день новости о том, какие мы крутые вояки. Нас готовят к войне» Дельфин — о новом (политическом) альбоме «442», Оксимироне, Навальном, свободе и детстве

Источник: Meduza

22 марта Дельфин выпустил свой десятый альбом «442». «Государство, приказывающее умирать детворе, всегда назовет себя Родиной»: кажется, никогда в своей творческой биографии Андрей Лысиков не высказывался о происходящем вокруг настолько прямо и жестко; все семь песен тут так или иначе вертятся вокруг войны, революции и прочих болевых точек российского общества. Редактор «Медузы» Александр Горбачев поговорил с Дельфином про альбом и про время, которое его породило.

— В вашем новом альбоме очень много поется про детей. И от первого лица — и про то, как они гибнут на войне. Вы сами каким ребенком были? 

— Беззаботным, наверное. Безответственным. Счастливым в меру моего незнания каких-то тягот жизни и нужд, от которых родители старались меня уберечь. У меня никогда не было такого, чтобы я страдал от каких-то [нереализованных] специфических желаний, чтобы чего-то дико не хватало, чтобы я кому-то завидовал. Я не могу сказать, что у меня было все, но как-то из того, что было, я мог извлекать максимум. Грубо говоря, из солдатиков собрать PlayStation. 

— Мир, в котором растут ваши дети, сильно отличается от того, в котором росли вы? 

— Наверное, у них больше свободы. Но при этом без каких-то излишеств. Все в меру. И возможно, это от нас самих как от родителей идет. Они видят, что мы многим пренебрегаем, потому что нам это не интересно, нам это не нужно, чтобы хорошо себя чувствовать. Я имею в виду какую-то роскошь. Мы любим комфорт, да, но роскошь — немножко другое понятие. Многие люди не могут себе ее позволить, но очень к ней стремятся — и это разрушает. А у нас… Ну, приятно иногда оказаться на отдыхе в каком-то роскошном отеле, но буквально на два-три дня — и достаточно.  

— Я немного другое имел в виду. Вы все-таки росли в Советском союзе. Это же был немного другой мир. Он вас касался как-то? 

— Как человек доверчивый, тем более ребенок, я очень искренне проникался какими-то поверхностными идеями, которые доносились именно до детей. Революционный пламенный призыв, красный галстук… Я искренне аплодировал в конце фильма «Неуловимые мстители» и все такое. Причем меня в школе не хотели принимать в пионеры, но родители отправили меня в санаторий — и там меня под шумок приняли.   

— А когда критичность появилась? 

— Чем старше становился, тем больше подвохов замечал вокруг себя. Видел, что не все так просто: там не совсем так, а тут не совсем то; люди взрослые ведут себя совсем по-другому, [чем провозглашается]. Видел своего отца, который очень искренне верил в эти идеи и очень много для них сделал. Он был в большом смысле слова честным человеком. Например, у него была возможность получить квартиру, и он всячески отказывался, потому что считал, что не может себе этого позволить, что есть люди, которые больше нуждаются. И только благодаря тому, что его мама запилила, мы эту квартиру все-таки получили. Я видел, как отцу тяжело; даже не понимая, о чем идет речь, я, слушая краем уха кухонные разговоры родителей, чувствовал, что его кто-то обманул. В общем, складывалась картина, что не все так гладко. Конечно, я много об этом не думал — я был ребенком, и у меня были свои игры, занятия. Но осадок оставался.   

— Если переслушивать ваши последние записи, создается такое примерно ощущение: автор глубоко погрузился в свой внутренний мир, как-то существовал в нем, и вдруг вынырнул оттуда, посмотрел вокруг и подумал — «Господи, какой ****** [кошмар]!» И записал «442».  

— Да. Очень близко к произошедшим событиям.   

— А что вас вынудило вынырнуть? 

— Случайность. У нас была фотосессия в Питере, я посмотрел на фотографии и подумал, что можно по мотивам этой сессии сделать клип. Меня часто фотографируют, но редко встречаются люди, которые хорошо умеют работать со светом. Один из таких людей — фотограф Валентин Блох, который и стал впоследствии режиссером клипа «520».     

— У меня была гипотеза, что на вас эта история, когда вас на Украину не пустили, и потом люди хором пели песни под вашу музыку, могла произвести впечатление, стать каким-то триггером. 

— Да нет. К этому я подсознательно был готов, уже когда в самолет садился. То есть нас уверяли, что все будет хорошо и отлично, но я до последнего сомневался. И на границе уже все прошло спокойно, без эксцессов. Пограничники очень порядочно со мной себя вели, и наоборот, как-то хотели помочь. Чувствовалось немножко, что им самим не очень ловко. Понятно, закон есть закон, но закон абсурдный — и те люди, которые его принимали, тоже здравым смыслом не награждены.  

— Но альбом все же кажется однозначной реакцией на новости — такой личной. 

— Ну, он же должен был быть стилистически выдержан. Пришлось переключиться немножко, всплыть на поверхность из внутренних каких-то состояний, оглянуться вокруг, посмотреть на это глазами только что всплывшего человека и ужаснуться. И высказаться не за и не против — а просто обозреть то, что происходит, чтобы потом, может быть, опять уйти на дно.  

— Вы как-то целенаправленно оглядывались вокруг? 

— Надо было немного окунуться в то, что происходит вокруг. Иногда я смотрел новости, чтобы поймать резонанс.  

— По телевизору? 

— Да. Разные каналы: и «Россия», и Euronews, и другие какие-то новостные. Очень интересно,  что одну и ту же новость каждый подает со своей точки зрения. У каждого своя правда. Телевизор — очень мощный раздражитель. Достаточно пару-тройку раз в неделю посмотреть — так бодрит! Люди, смотрящие это постоянно, становятся заведомо руководимыми индивидуумами. 

— Вы сами обычно новости не смотрите, то есть? 

— Мне интересно, что глобально в мире происходит, но сильно не хочется погружаться — это разрушает и отвлекает от самого себя. Начинает проникать в твои мысли, как-то интерпретироваться и так далее. От информационного фона сложно куда-либо деться, даже если выключить все электроприборы. 

— Это очень злой альбом… 

— Там нет зла. Есть раздражение.  

— Раздражение чем-то конкретным? Там очень много про войну. Это про Украину? Про Сирию? Про войну вообще? 

— Наверное, речь идет в целом о современной войне, которая зачастую неоправданна. И люди, которые в ней участвуют, особенно в качестве исполнителей приказов, — это просто люди, исполняющие совершенно определенную, чужую волю тех, кто ими манипулирует. Причем даже не как людьми, а как какой-то субстанцией. 

— Разве это единственный сценарий? Ведь известны случаи, когда человек, условно, на заправке работал, а тут пошел воевать на Донбасс и почувствовал себя живым и нужным. То есть не то что кто-то его послал — это его осознанный выбор. 

— Это такой феномен — утверждения собственной значимости за счет владения оружием. Люди считают, что если они это оружие сдадут, они станут никем. И поэтому они будут продолжать растягивать это удовольствие: когда я при деле, в окопе, стреляю — вроде как не зря живу. Найти адекватную замену этому очень сложно; стрелять — самый простой выбор.  

— То есть это не только про государство, но и про природу человека. 

— Да. Но природа зачастую как раз и выстраивается государством. И если государство так ставит акценты, что тот, кто воюет, — герой, а, условно говоря, поэты или там хирурги — не такие герои… Это же все можно регулировать, выстраивать, смещать акценты. Я вообще сегодня подумал, что армия как таковая должна быть отделена от государства— как церковь. Чтобы светская жизнь не была с этим никак связана.  

Потому что сейчас по городу развешаны рекламные биллборды «Юнармии» с изображением детей, а по телевизору предлагают выбрать название поинтереснее для наших новых ядерных ракет. Почти каждый день доносятся новости о том, какие мы крутые вояки и всех победили. И все в таком духе. Нас, очевидно, готовят к войне. 

— Когда мы в предыдущий раз разговаривали, вы сказали: «Сейчас, когда все окунулись в политику, лучше стоять где-то поодаль и наблюдать за больными со стороны». Шесть лет прошло — и вы больше не наблюдаете. Что изменилось?  

— На самом деле, ничего не изменилось. Я по-прежнему занимаю наблюдательную позицию. Больным стало совсем плохо, а те, кто, казалось, были здоровы, тоже сильно захворали. Новая пластинка — ни в коем случае не участие в этих процессах, а скорее несколько раздраженный комментарий к происходящему. Не стояло задачи как-то лихо высказаться на злобу дня. А если бы она стояла, то, поверьте мне, это не звучало бы так тихо и скучно. 

— Ну, сейчас даже так «тихо» редко кто выступает. 

— Некоторые предыдущие записи имели большую художественную ценность. Но для того, чтобы донести их до максимального числа слушателей, приходилось вести долгие и нудные переговоры с различными СМИ об информационной поддержке. A с новым материалом даже просить никого не надо — все обращаются первыми. «Свежее жареное дерьмо, налетай!» По сути, такое поведение тоже является частью плана по подготовке к войне. 

— То есть вы уже сами разочаровались в своем альбоме? 

— Я просто не считаю, что это прорыв. 

— Ваша личная стратегия взаимодействия с тем государством, о котором вы говорите, — она какова? Вы ходите на митинги? На выборы? Как-то участвуете в общественной жизни? 

— Я не участвую в общественной жизни, я ее создаю. В моем случае будет правильным сосредоточиться на том, что я делаю. Над этим всегда можно подумать, об этом можно говорить и спорить. После пластинки «442» пищи для разговоров станет еще больше.  

— У вас в одной из новых песен есть строчка — «никто из них для свободы той самой годен». Вы считаете, что не каждый человек готов быть свободным? 

— Да. Более того, я думаю, что большинство людей к этому не готовы. Поэтому у нас такой президент и такая ситуация в стране. Люди просто не хотят. Свобода — это же ответственность, а зачем мне какая-то ответственность, когда за меня все могут решить? Вот нормальный чувак, он сам что-то заварил, сам разрулит. У меня деньги есть, завод работает, на работу я хожу, чего еще надо? Такая логика. Если бы нужно было какие-то решения принимать, я не думаю, что многие бы справились. 

— Это именно российская специфика? Или все люди такие? 

— Думаю, что все. Просто в некоторых странах создана такая ситуация, когда люди воспитываются в несколько другой среде — они подготовлены к ответственности за то, какие решения они принимают. Да и государство их активнее опекает, создавая законы, все больше и больше формирующие именно личность.  

— Ну то есть мой вопрос в чем — это у нас стремление к свободе подавляется, или оно просто не так уж свойственно человеку? 

— Я формулирую, что такое свобода, так: максимальная ответственность за последствия любых собственных действий при бесконечном выборе таковых. Но если большинству людей предоставить бесконечный выбор, они с ним не справятся. Потому что ответственность в большом смысле слова у нас всегда лежит на ком-то другом.  

— Песня, где про негодность к свободе, вообще про революцию — и кажется, что революция вас тоже не привлекает. 

— Скорее о том, что это абсолютно крайняя мера, когда все слова уже бесполезны. Но дело в том, что я не слышал ни от кого здесь внятных слов. Чтобы я мог прочесть и сказать — да, очень убедительно. Все, что я вижу, — «мы то-то», «мы се—то», «все козлы», «долой мигрантов», «решили проблему ЖКХ». Это что такое? 

 — Не могу не произнести тут фамилию Навальный. 

— Не, этот человек меня вообще не убеждает, для меня он даже физиономически не подходит на роль лидера. 

— Не понял. Он же на молодого Ельцина похож!  

— Не знаю. У Ельцина хотя бы харизма была такого деда, отца, мужика — несмотря ни на что. А этот какой-то… Это, конечно, сугубо мое личное мнение. Возможно, людям нравится. 

— Еще у вас на альбоме есть песня про отношения с Богом, «713». 

— Это скорее такая «юмористическая» песня. 

— Ничего себе юмористическая! Там припев — «я улетаю бомбить города». 

—Представьте себе пилота, садящегося в бомбардировщик. Как он крестится, целует икону — и полетел со своими бомбами. Скинул их там — отлично; прилетел, помолился, пошел домой.  

— То есть это сатира такая?  

— Не сатира. Страшная вещь. Просто в голове не укладывается — только в песне как-то уложилось. Мы же не можем жить понятиями Средневековья — мы что, крестоносцы какие-то? Какие праведные войны? Что за бред? 

— Шесть лет назад вы довольно жестко отзывались о русском рэпе — мол, все это новая версия шансона. Изменилось ли сейчас ваше мнение? Потому что, кажется, русский рэп довольно сильно изменился.  

— Если судить по тому, что до меня долетает, — да, он изменился, хотя пацанское направление никуда не делось. Но появилось и другое. Сейчас очень много подростковых околосексуальных аллюзий, но это абсолютно нормально. Я тоже занимался в свое время подобным. Может быть, из этих людей в будущем, когда они повзрослеют, получится что-то более интересное.  

— Ну вы, наверное, Фейса имеете в виду. А я спрашивал скорее про Оксимирона.  

— (Пауза в 40 секунд.) Наверное, из того, что я слышал, пожалуй, да — он наиболее адекватен. Но мне не очень близки сами темы, которые он в своих альбомных историях затрагивает. Я как-то не очень понимаю вообще, о чем это. 

— Мне кажется, «Горгород» примерно о том же, о чем ваш нынешний альбом. Про отношения творческого человека с государством и обществом.  

— Может быть. Может быть, для меня это уже просто другой язык.  

— Ну хорошо, а Хаски? Кажется, у вас с ним тоже есть что-то общее. 

— Мне иногда говорят — у вас такая депрессивная музыка. Но вот же она — настоящая депрессия. Мама на заводе, папа в гараже, я взял бутылку водки и повесился. Вот здесь выхода нет вообще, потому что несколько раз повеситься сложно.  

 — У вас как у, так сказать, пионера жанра есть объяснение нынешней тотальности русского рэпа? 

— Думаю, в первую очередь причина в доступности с точки зрения производства. Грубо говоря, можно быть слепым, глухим, ничего не уметь — и просто что-то ритмично говорить в микрофон. Это музыка, которую очень просто делать, и это главное. Это история для всех.  

— Но вас она не особенно привлекает, получается. А что нравится? Какая последняя пластинка вас поразила? 

— Давно ничего не поражало, честно говоря. Хорошие последние MGMT. Ничего нового — но настроение свое, интересное. А вообще сейчас такое время, когда слушаешь новую для тебя музыку и не понимаешь, когда это сделано — в 1985-м или в 2017-м? Временные границы стерлись совсем — сейчас технологии позволяют дома добиваться любого качества звука, было бы терпение. Я иногда иду по ссылкам — что-то понравилось, показывают похожих артистов, смотришь их, докапываешься до чего-то вообще крутого, а оказывается, что это 1986 год! Хотя слушал и думал, что только что вышло. 

Послушать альбом «442»: Apple Music, Google Play, «Яндекс.Музыка», «ВКонтакте». Концертные презентации альбома пройдут 30 марта в московском «Известия-Холле», 13 апреля в екатеринбургском «Телеклубе», 28 апреля в петербургском «Космонавте» — а также в других городах