К путинизму не нужно относиться как к политическому режиму. Это бандитизм с идеями Историк Ярослав Шимов — о том, в чем на самом деле состоит ответственность Запада за начало войны
В большой общемировой дискуссии о причинах российско-украинской войны выделились две противоположные точки зрения. Доминирующий в Украине, на Западе и в российской антивоенной среде взгляд: война была развязана режимом Владимира Путина в экспансионистских и реваншистских целях. Согласно этой версии, Москва стремится подчинить или даже уничтожить Украину, более того, на Украине не остановится. Их оппоненты видят причину войны в политике «коллективного Запада», который не хотел учитывать объективные интересы России. В статье для рубрики «Идеи» историк и журналист Ярослав Шимов предлагает свой способ ответа на этот вопрос.
Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов
Выстроенная Владимиром Путиным система управления государством до сих пор вызывает раздражение и недоумение у многих партнеров России. Ни традиционная классификация режимов (демократии, электоральные и прочие виды авторитаризма), ни отсылки к советской истории (Россия как прямой наследник СССР) не дают всех ответов на вопросы о том, кто такой Путин, с чем связано его поведение и как выстраивать отношения с его системой.
Ярослав Шимов, журналист, историк, специалист по истории стран Центральной и Восточной Европы, предлагает к языку западной политологии добавить язык исследователей криминального мира. Подход Шимова созвучен идеям венгерского социолога Балинта Мадьяра. Мадьяр называет системы, в которых обогащение политическими средствами централизовано и монополизировано одной группой, «мафиозными государствами».
Американский политолог Джон Миршаймер, получивший популярность в российской прокремлевской среде, утверждает, что после 2014 года Запад «изобрел миф об агрессивности Владимира Путина» и, вооружая Украину, способствовал ее дальнейшей конфронтации с Россией. Миршаймер заявляет также, что до 2014 года Путина никто на Западе агрессором не считал.
«То, что все изменилось [в 2014 году], неправда, — писал британский аналитик Эдвард Лукас в 2019 году. — В действительности страны Балтии и ряд других били тревогу по поводу [политической] траектории России начиная с 1990-х годов. Их игнорировали, по отношению к ним вели себя покровительственно, им советовали не педалировать этот вопрос, если они хотят удовлетворения своих заявок на вступление в НАТО и Евросоюз».
Эта позиция, по сути, лишающая Украину субъектности, представлена в левой интеллектуальной среде на Западе (см., например, статью Вольфганга Штреека, где он называет нынешний конфликт войной «вокруг» или «по поводу» Украины — war over Ukraine). Эта точка зрения смыкается и с российскими нарративами. Историк Алексей Миллер в интервью автору этих строк в 2015 году называл происходящее «конфликтом вокруг Украины». Кроме того, он сформулировал следующий тезис: «Смертельная угроза этой [Российской] империи приходила трижды с Запада — это Наполеон и обе мировые войны. И во всех трех случаях Россия смогла устоять только за счет того, что у нее была стратегическая глубина отступления. Можно было долго отступать, до Москвы в случае с Наполеоном и Гитлером. И вопрос о том, почему Россия так хочет сохранить стратегический контроль над пространством Украины, с точки зрения человека, который именно в таких категориях мыслит об истории, выглядит идиотским. Как почему? Потому что нас лишают этой стратегической глубины».
В соответствии с этим подходом Россия начиная с 2014 года не делает ничего иного, кроме как пытается обеспечить собственную безопасность путем возвращения Украины в свою сферу влияния — все более жесткими методами. Миршаймер и другие сторонники «реализма» во внешней политике постоянно ссылаются на гипотетическую аналогию: «Как реагировали бы США, — спрашивают они, — если бы Китай попытался создать некий военно-политический альянс с участием Канады и/или Мексики? Так почему же мы удивляемся резкой реакции России на попытки НАТО „привязать“ к себе Украину?»
Еще в 2015 году в одной из своих лекций тот же Миршаймер, говорил: «Если вы действительно хотите, чтобы Россия потерпела крушение, вам нужно подтолкнуть ее к тому, чтобы она попробовала завоевать Украину. Путин слишком умен для того, чтобы сделать это». Несмотря на то, что это уже произошло, тот же политолог и сегодня повторяет, что «русские разумны» (имея в виду руководство РФ) и дальше, в страны Восточной Европы, не пойдут, ибо это слишком накладно.
Однако ни «реалисты», ни большинство их оппонентов не уделяют достаточного внимания вопросу об эволюции российской правящей элиты, ее структуры, характера и идеологии в путинскую эпоху. Путина описывают то как «нового царя», то как продолжателя советских традиций, делая упор, в зависимости от предпочтений, либо на его увлечение идеями Ивана Ильина и Александра Солженицына, либо на его прошлое офицера КГБ. Однако созданный Путиным режим достаточно специфичен, он не укладывается в упрощенные схемы — и это находит отражение в его внешней политике.
Государство как ОПГ
Сейчас уже почти забыт период флирта Путина с Западом во время его первого президентского срока (2000–2004 годы). В тот период новый президент РФ демонстрировал Западу готовность к сотрудничеству — на определенных условиях. Этот тип взаимодействия можно описать как сотрудничество коррумпированных полицейских с мафиозной группировкой, на откуп которой отдается определенная территория. Тогда, еще не подвергая сомнению глобальное лидерство Запада, Путин стремился обеспечить себе свободу действий на постсоветском пространстве. В обмен на это он был готов давать Западу нечто вроде «откатов». Это могли быть как перспективные проекты для инвесторов на российском рынке, так и размещение российских капиталов на фондовом рынке США и Европы, а также внедрение в западные общества российской элиты с ее немалыми средствами, заработанными праведными и неправедными путями.
Будь этот проект осуществлен, Россия действительно стала бы «придатком Запада», но достаточно автономным и имеющим в своем распоряжении крупную сферу влияния на территории Евразии, от норвежской до афганской границы. Такой «восстановленный СССР» удовлетворил бы самолюбие Путина и большинства его соратников — как выходцев из силовых структур бывшего Союза, так и полукриминальных бизнесменов и коррумпированных чиновников, получивших власть в девяностые.
Проблема в том, что Москва так и не смогла предложить ближайшим соседям модель действительно взаимовыгодного сотрудничества. Тем же украинским олигархам было сложно понять, какие выгоды принесет им подчинение Москве, где водятся более крупные и хищные рыбы, чем они сами. Иными словами, Кремль сам не смог освоить ту сферу влияния, которую себе нарисовал.
Тем временем в путинской элите шли изменения. Если в весьма благополучные для РФ нулевые «гражданская» и «силовая» составляющая в российских верхах более или менее уравновешивали друг друга, то позднее произошел перелом в пользу людей в погонах. Его символом стало подавление протестного движения 2011–2012 годов и возвращение самого Путина в президентское кресло.
Это превращение стало следствием изначальной криминализации постсоветского капитализма и специфики его политического оформления. Всего за десять лет, с 1993 до 2003–2004 годов (захват ЮКОСа), Россия пережила транзит от нестабильной демократии к столь же нестабильному конкурентно-олигархическому правлению. А оно, словно в игре «Царь горы», сменилось концентрацией власти в руках путинской группировки, победившей конкурентов. О деятельности самого Путина в период его работы в мэрии Санкт-Петербурга, как и о сложившихся тогда связях будущего президента и его окружения с криминальными структурами, сказано и написано много. Но сама эта деятельность, как и постепенное формирование «питерско-чекистской» группировки, была частью более широкого процесса сращивания госаппарата, в том числе силовых структур, крупного бизнеса и преступного мира в масштабах всей России.
К концу девяностых, когда большая часть собственности была перераспределена и времена самого дикого «первоначального накопления» остались позади, начался процесс, который Марк Галеотти описывает так: «Самые крупные [криминальные] авторитеты и не столь откровенно криминальные… теперь нуждались в стабильности и безопасности для того, чтобы воспользоваться плодами своих успехов. [Одновременно] определенные группы из числа военных и офицеров спецслужб, мотивированные как националистическими чувствами, так и личными и корпоративными интересами, начали выступать за возрождение сильного российского государства и прекращение бардака».
Три наиболее организованные структуры постсоветского общества — мафиози, часть олигархов и чекисты — нашли друг друга.
В результате победы Путина и его группировки в конкурентной борьбе на рубеже девяностых и нулевых сложилась единая система власти с определенным распределением обязанностей. В рамках нее часть прежних олигархов, проявившая лояльность к победителям, и новые олигархи из числа «приближенных к телу» обеспечивают накопление и приращение богатства и максимальное срастание власти и собственности. При этом, как могли убедиться многие представители крупного бизнеса, впавшие при Путине в немилость, никаких реальных прав собственности при таком порядке нет: она скорее вручена во временное пользование, а главное условие — безусловная лояльность интересам правящей группировки и лично ее лидера.
Разного рода «уважаемые люди» получили возможность ускоренно инкорпорироваться в деловую среду, легализовать свои капиталы в обмен на те или иные «деликатные» услуги системе (см., например, историю возвышения «повара Путина», Евгения Пригожина). В итоге Россия стала «страной, где нет ясного разделения между преступностью, политикой и правоохранительной деятельностью». Поскольку неотъемлемая составная часть функционирования описанной системы — самые разнообразные преступления (от рейдерских захватов до заказных убийств), можно говорить о том, что правящий слой в РФ представляет собой организованную преступную группировку (ОПГ).
Вот ее основные черты:
- иерархичность при беспрекословном авторитете первого лица;
- формальный статус той или иной фигуры не всегда соответствует ее реальному положению и влиянию; подобно тому, как у главы мафиозного клана бывают свои доверенные лица и советники, не располагающие высоким публичным статусом, люди типа Игоря Сечина или Юрия Ковальчука на разных этапах истории путинского режима обладали куда бóльшим весом, чем премьер-министры или члены правительства;
- тесное, но при этом неформальное слияние отношений власти и собственности;
- особый «кодекс чести» членов группировки, не совпадающий ни с формальными законами, ни с преобладающими в обществе моральными нормами, — в частности, одержимость расправой с «предателями»;
- приверженность насилию за рамками законных процедур, в том числе в «нестандартных» формах (заказные убийства, отравления и проч.), как средству расправы с противниками и конкурентами;
- крайняя закрытость и непубличность механизма принятия важнейших решений.
Бандитизм с идеями
На Западе это перерождение российского режима по большей части, прямо сказать, проморгали. Поначалу развитие России толковалось в общем контексте посткоммунистического транзита, причем практически с самого начала многочисленные проблемы списывались на «особый случай» с учетом масштабов, исторических и культурных особенностей страны. Затем на РФ стали смотреть как на одну из развивающихся автократий, стремящуюся наряду с Китаем и прочими странами БРИКС составить конкуренцию западному влиянию в мире. Такой взгляд возобладал на фоне нарастания авторитарных тенденций в российской политике и охлаждения отношений с Западом, начавшегося после «оранжевой революции» в Украине (2004–2005 годы).
Многочисленные скандалы, злоупотребления и преступления режима — от дела ЮКОСа и смерти Магнитского до «болотного дела» и эпопеи Навального — рассматривались в демократических странах как эксцессы в целом «стандартного» авторитарного режима, а не как неотъемлемые свойства деятельности ОПГ. Между тем разница есть, и весьма существенная.
«Стандартные» автократии, например современная китайская, обладают мощной институциональной базой, их политические практики, в том числе самые неприглядные и репрессивные, вроде преследования уйгуров или подавления восстания в Гонконге, системны и по-своему рациональны. Путинский режим — это новообразование, выросшее на слабом, еще не успевшем толком оформиться государственном организме постсоветской России. Его смысл — в поддержании существования и воспроизведении самого себя, включая передачу власти и собственности следующему поколению членов клана. Цели этой можно добиваться любыми методами, в этом отношении режим, как и любая ОПГ, весьма неразборчив.
Политологи описывают это свойство путинского режима по-разному. Николай Петров отмечает «необязательность внешних/общих правил при жесткости правил внутренних». Глеб Павловский говорит об «отказе от нормальности», который «из технологии превратился в повседневность Системы. Затем перерос в доктринальное презрение к норме внутри РФ… <…> Поведение силовиков и судебных инстанций в отношении политических противников — всероссийский спектакль презрения к государственной норме. Их месседж — ничтожность закона в отношении людей и организаций, включенных в „стоп-листы“ Системы РФ».
Иными словами, это не государство в том смысле, в каком государством являются и демократии, и «стандартные» диктатуры.
Именно это «негосударство» уже 15 лет находится в столкновении с западными странами, которые очень долго толком не представляли и, вероятно, не до конца представляют себе даже сейчас, чтó это за противник. При этом многочисленные «обзывалки» западных политиков и аналитиков в отношении путинской России — «клептократия» или, по выражению Джона Маккейна, «бензоколонка, выдающая себя за страну» — в очень слабой мере отражают суть дела. Хотя и колоссальная коррупция, и «сырьевое проклятие» остаются существенными чертами РФ при Путине, не они определяют суть этого режима. Ее можно определить иначе: это бандитизм с идеями.
Воры, разгневанные на полицейских
В определенной степени программа взаимодействия раннего путинского режима с Западом была выполнена. «Полицейские» приняли по меньшей мере часть предложенной им «ворами» взятки: хорошо «упакованная» российская элита обосновалась в Лондоне и других западных столицах, русские деньги, нередко весьма сомнительного происхождения, заструились по жилам финансовых систем Европы и Америки. Однако чаемого «ворами» обещания — выделить им свою зону ответственности, так сказать, Солнцево в масштабах 1/6 части суши, и закрыть глаза на происходящее там — «полицейские» не дали.
Причиной откровенно антизападного курса, взятого Путиным начиная с Мюнхенской речи, произнесенной в начале 2007 года, стала та самая неудача в диалоге с «полицейскими»: невозможность получить от них своего рода ярлык на великое княжение на постсоветском пространстве. Причем эта невозможность проистекала не из какой-то особой принципиальности Запада (Шредер, Саркози, Берлускони — можно ли считать их олицетворением принципиальности?). Скорее, речь шла об отсутствии у западных правительств какого-либо стратегического видения и нежелании брать на себя ответственность за серьезные решения. Тем более по отношению к таким странам, как Россия или Украина, с которыми в Евросоюзе и США чем дальше, тем меньше понимали, что делать.
Лидеры Запада на вершине своего могущества в нулевые в целом были склонны к тому, что называют business as usual, рутинизации политики — и только чрезвычайные обстоятельства, вроде волны терактов, организованных джихадистами, могли подтолкнуть их к более решительным действиям. Единственным исключением (и удивительно глупым) стала война в Ираке, с которой начался упадок глобального лидерства Соединенных Штатов. Период 2008–2013 годов, когда произошло решающее укрепление кремлевской ОПГ, Запад провел, погруженный в свои заботы: в глобальный экономический кризис; в раскол Евросоюза на благополучный север и задолжавший юг; в рост могущества нового глобального конкурента — Китая; наконец, в «арабскую весну».
Затеянная администрацией Барака Обамы перезагрузка отношений с Москвой стала практически открытым посланием Кремлю: давайте жить спокойно, нам сейчас не до вас. В ходе президентской кампании 2012 года Обама высмеял республиканского кандидата Митта Ромни, который назвал Россию главной внешнеполитической угрозой США. Но в Москве миролюбие Вашингтона было истолковано прямо противоположным образом — как обманный маневр, направленный на блокирование России, ее окончательное вытеснение из Восточной Европы, с Балкан и Ближнего Востока.
«Арабская весна», которой Запад не желал, не ждал и в ходе которой вел себя откровенно бездарно, до сих пор интерпретируется в России как попытка западных держав «подмять под себя богатые нефтью страны». При этом главными бенефициарами тех событий стали как раз российский, иранский и турецкий режимы, значительно усилившие свое влияние в регионе. И, конечно, еще более острой оказалась реакция Кремля на Евромайдан и «революцию достоинства», которые трактовались в Москве исключительно как спецоперация Запада, направленная на вытеснение России из Украины. Аннексия Крыма и разжигание войны в Донбассе явились, с точки зрения путинского режима, адекватным ответом на это наступление извечного геополитического противника.
Через пару лет после Евромайдана, когда на востоке Украины уже вовсю шла война, мне случилось побеседовать с европейским дипломатом, занимавшим в конце 2013 года высокий пост в аппарате Еврокомиссии. От него я услышал следующее:
Мы, конечно, хотели заключить это соглашение с Януковичем. Но совсем не для того, чтобы привязать к себе Украину: таких договоров с самыми разными странами у Европы полтора десятка и они не являются гарантией даже кандидатского статуса [для этих стран] в будущем. А для того, чтобы проевропейские украинцы на какое-то время успокоились, ну а потом, через пять, семь, десять лет нам бы стало яснее, что к чему. С человеком вроде Януковича во главе Украины в Европе в любом случае делать было нечего, да и с Россией мы тогда всерьез ругаться не хотели. Многие [в Брюсселе] были рассержены отказом Киева, кому-то это сильно повредило в карьере, но никто не ожидал, что этот отказ вызовет такую реакцию в самой Украине, а потом в России.
Как видим, в субъектности Украине, да и региону в целом, привыкли отказывать не только в Москве, но и в западных столицах. Это важно понимать — и именно это стало канистрой бензина, которую вылили в украинский костер.
В том же духе были выдержаны и отношения НАТО с Украиной. Перспектива вступления в альянс, обрисованная перед Киевом в 2008 году, была весьма расплывчатой. США не поддержали настойчивость восточноевропейских союзников, настаивавших на предоставлении Украине и Грузии более конкретных планов действий по вступлению в НАТО. Госсекретарь США Кондолиза Райс тогда заявила: «Мы думаем, что комиссии Грузия — НАТО и Украина — НАТО могут быть структурами, в рамках которых мы интенсифицируем диалог. Таким образом, нет необходимости в дискуссии относительно МАР».
И кстати, в тот момент Москва не имела ничего против такого варианта: тогдашний президент Дмитрий Медведев заявил, что «разум возобладал».
Культура ОПГ не склонна к компромиссам
Еще за пару недель до 24 февраля серьезный политический успех Путина в затеянной им конфронтации казался вполне вероятным. Ему удалось навязать диалог западным лидерам, чередой поехавшим в Москву. Евросоюз выглядел расколотым, противоречия между его членами по поводу политики в отношении России казались почти непреодолимыми. Большинство наблюдателей, несмотря на скопление российских войск у границ Украины, не верило предупреждениям Вашингтона о том, что Кремль вот-вот начнет полномасштабную войну.
При этом фактическая оккупация российскими войсками Беларуси, где режим Лукашенко после волнений 2020 года оказался в полной зависимости от Москвы, прошла почти незамеченной. В то же время Запад не проявил желания пойти навстречу Путину в главном для него вопросе — украинском. И вторжение началось, поскольку логика ОПГ отличается от стандартной политической логики. Именно в этом смысле, вопреки утверждению Джона Миршаймера, «русские неразумны».
Во-первых, мафиозная субкультура не склонна к компромиссам. ОПГ, в отличие от государств, не может проигрывать. ОПГ тяжело играть «в долгую», и при признаках возможного проигрыша она повышает ставки — хотя менее рискованные действия в долгосрочной перспективе могли бы с куда большей вероятностью привести к успеху. Путин в игре против Украины резко повысил ставки дважды. Но если в 2014 году он не решился пойти до конца, то сейчас его намерения выглядят куда более серьезными. ОПГ живет лишь до тех пор, пока с помощью силы, страха и шантажа способна высасывать ресурсы из той системы, на которой паразитирует, — будь то ларьки, торгующие алкоголем и сигаретами, или огромная страна. Поэтому структуры такого рода склонны в своей деятельности к игре с нулевой суммой, а заключаемые ими союзы носят, как правило, сугубо тактический характер: выиграть, доказать свою «крутизну» и утвердить господство всегда важнее, чем достичь компромисса.
Во-вторых, мафиозная природа российского режима определяет восприятие им общественных перемен. Для Кремля, как известно, никакое социальное брожение, не говоря уже о революции, не может быть вызвано внутренними причинами. Каждое такое явление в путинской интерпретации — следствие происков внешних врагов. Навязчивый страх перед «цветными революциями» обусловлен восприятием политики как борьбы между мафиозными группировками за сферы влияния. Любые беспорядки в этой логике — свидетельство того, что данная группировка плохо «держит» свою территорию и может потерять ее, уступив конкурентам. Такой взгляд на мировую политику в чем-то перекликается с представлением политологов-«реалистов» о противоборстве великих держав — отсюда, видимо, и проявляемое ими понимание нынешних претензий Кремля.
В-третьих, как уже было сказано, путинский бандитизм «идейный». Срастание правящей группировки и государства привело к тому, что, оставив от государства с его институтами одну пустую скорлупу, члены ОПГ тем не менее ведут себя так, словно действительно возглавляют государство. Рэкетиры, как известно, аргументируют свое присутствие необходимостью обеспечить защиту тех предпринимателей, с которых они собирают дань, от неких опасных конкурентов. То же и с ОПГ, «берущей под охрану» страну и ее обитателей: она заявляет о себе как о защитнице национальных интересов. Ну а поскольку ее руководители и члены не инопланетяне, а люди, принадлежащие к данной стране и ее культуре, не удивительно, что они разделяют общие мифы и представления со многими из тех, на ком паразитируют.
О «национальных интересах» вы можете прочесть в выпуске новой ежедневной рассылки «Сигнал». Если вам понравилось — можете подписаться на нее здесь.
В случае с постсоветской Россией это целый набор настроений, стереотипов и представлений:
- постимперский ресентимент;
- «привычка» к централизованной и персонифицированной власти (прямая выгода для ОПГ, для которой это один из ключевых принципов);
- сформировавшееся в девяностые годы недоверие к демократическим механизмам как к «чуждым» и «несправедливым» (благодаря которому непубличность принятия ключевых политических решений не вызывает протеста);
- противопоставление закона и «правды» — довольно абстрактного представления о справедливости, в соответствии с которым даже беззаконная власть может быть права, если она отстаивает «правду»;
- восприятие Запада как главного и традиционного противника России.
Власть путинского режима одновременно и паразитическая, и «народная», ставшая следствием развития России в последние 30 лет. Ее эклектичная идеологическая оболочка — «скрепное» радикально-консервативное православие и конструкции «русского мира» с элементами русского национализма, досоветской имперскости и симпатий к сталинизму — вполне отражает смятенное состояние общественного мнения.
Это общество не сформулировало за 30 лет ни сколько-нибудь стройного представления о национальной истории, ни трезвого восприятия современного состояния страны, ни наброска проекта ее будущего.
С определенного момента столкновение между путинским режимом и теми, кого он записал в свои противники, стало неизбежным. Когда именно наступил этот момент, понять непросто. Возможно, еще летом 2014 года, после катастрофы малайзийского «боинга». Может быть, в марте 2018 года, когда отравление Скрипалей в Англии агентами ГРУ привело к беспрецедентным дипломатическим санкциям против Москвы. Рубежом могла стать и драматическая история Алексея Навального.
Не исключено, что поспешный и позорный уход США из Афганистана в августе 2021 года создал у Путина впечатление, что закат Америки как глобального лидера будет быстрым и падающего следует подтолкнуть — а заодно силой взять у «полицейских» то, что они отказались дать Кремлю «по-хорошему». Расчет, как видим, оказался неверным — прежде всего потому, что путинская ОПГ, привычно отказывающая в субъектности постсоветским странам, катастрофически недооценила жизнеспособность Украины и волю ее армии и народа к сопротивлению. Что же до вялой западной политической элиты, то ей вторжение как будто влило свежую кровь в жилы — тоже, видимо, к немалому удивлению Кремля.
Но это не отменяет того, что западные элиты последних десяти — пятнадцати лет входят в число тех, кто сделал эту войну возможной. Полученных западными лидерами за это время «звоночков» и предупреждений относительно того, кто и что находится у власти в РФ, хватило бы, наверное, даже «умиротворителям» 1930-х для того, чтобы начать пересматривать хотя бы некоторые направления своей политики по отношению к потенциальному (а с 2014 года — вполне реальному) агрессору. Но, напомним, «Северный поток — 2» был заморожен лишь после начала вторжения в Украину, а газовые поставки по другим направлениям продолжаются и сейчас.
Да, противодействие демократий путинской агрессии оказалось куда более жестким и последовательным, чем можно было ожидать. Но, судя по шагам западных правительств в последние полтора месяца, чего-то похожего на долгосрочную политическую стратегию в отношении России — как сегодняшней, так и той, что может появиться в результате этой войны, — у них не появилось. Этому трудно удивляться, коль скоро для решения данной задачи Западу не хватило последних тридцати лет. Но иногда то, что очень долго откладывалось, приходится доделывать на бегу и не в самых комфортных условиях. «Беспризорность» постсоветской России принесла ядовитые плоды. Но нынешняя катастрофа не должна быть истолкована Европой и Америкой как повод для того, чтобы навсегда отгородиться от России — это заведомо невыполнимая задача. Необходимо, наоборот, понять, как западный мир и Россия могут сосуществовать. Пока же многие из спешно введенных санкций бьют по российскому обществу, в том числе по его оппозиционно настроенной части, куда больнее, чем по правящей ОПГ.
Как бы то ни было, главная ответственность за войну, естественно, лежит на тех, кто ее развязал в 2014-м и продолжил в 2022 году, — правящей в России группировке. Вне зависимости от того, чем и когда закончится украинская трагедия, РФ уже не будет в состоянии занимать в мировой политике и экономике то место, которое она занимала даже после 2014 года, не говоря о более ранних временах. Речь не только о вероятном катастрофическом эффекте санкций, но и о неизбежной и куда более плотной, чем раньше, политической изоляции, и о столь же плотной привязке к единственной мировой державе, с которой у Москвы сохраняются дружественные отношения, — Китаю.
Это при условии, что правящая группировка сохранит власть. В противном же случае речь неизбежно пойдет о переучреждении государства, поскольку Российская Федерация за 30 лет своего существования оказалась умерщвлена изнутри разросшимся внутри нее «полипбюро».
Ярослав Шимов