«Снимать кино про человека, который стреляет по людям, невыносимо. Я сказал, что про эту часть его жизни просто не хочу знать» Интервью Кирилла Серебренникова — о Лимонове и «Лимонове»
В мае на Каннском кинофестивале показали новый фильм Кирилла Серебренникова «Лимонов, баллада об Эдичке». Слово «баллада» в заглавии, по словам режиссера, ключевое — это не биографический фильм, а история о «не вполне Лимонове». При создании фильма автор основывался на автобиографических текстах лидера НБП и романе Эммануэля Каррера «Лимонов». Как этот выдуманный персонаж выглядит в 2024 году и почему в фильме нет многих противоречивых моментов из биографии Лимонова, Кирилл Серебренников рассказал кинокритику Антону Долину.
— Мне очень понравилось, что ты назвал Лимонова «русским Джокером». Интуитивно сразу ясно, что имеется в виду. Но все-таки попрошу расшифровать.
— Когда ты себе задаешь вопрос, зачем ты снимаешь это кино, что ты хочешь рассказать, в какой стилистике, надо найти формулировку. Плюс еще есть иностранный артист [Бен Уишоу, сыгравший Лимонова], хоть и гениальный, и он тоже просит как-то емко и просто сформулировать задачу, «про что кино». Тогда я и сказал: «Ребят, это такой русский Джокер», — имея в виду не только философские какие-то коннотации или сложную судьбу персонажа из вселенной DC, а именно того Джокера, которого в фильме Тодда Филиппса сыграл Хоакин Феникс. Мне он безумно понравился. «Джокер» казался идеальным фильмом, который меня вдохновил.
Лимонов, как и Джокер, это такой человек, у которого есть внутренняя драма и который при этом имеет очень яркую маску. Она иногда прилипает к лицу, иногда отваливается. Человек, у которого есть внутренняя боль, хрупкость, уязвимость: он поэт.
Но при этом есть все то, за что его и любят, и ненавидят, и воспринимают как культовую фигуру. Позиция рок-звезды, которая всегда против любой системы. Позиция «гуру», вдохновленная Юкио Мисимой. Позиция человека, который всех ненавидит и презирает, а любит только самого себя. Много мифов и масок, которые Лимонов сам придумывал. Бену Уишоу это было понятно, и стилистически нам было понятно, как это работает.
— То есть перед нами определенно не байопик?
— Это не биография Лимонова. Если кто-то захочет снять биографию, он и снимет — наверное, это будут «русские патриоты» — про Донбасс, про поездку на Балканы и стрельбу по Сараеву, про какие-то вещи, которые для них будут важны. А наш фильм — экранизация книги Эммануэля Каррера. В ней представлен не вполне Лимонов, хоть она и называется словом «Лимонов».
— Так ведь «Лимонов» — это псевдоним, то есть художественный образ, звали-то его иначе.
— Конечно! Это не роман про Эдуарда Савенко. Это роман про некоего персонажа, которого автор пытается понять и честно говорит, что не может, признается перед читателем в некой растерянности. Хотя это написано как увлекательный авантюрный роман, поэтому он очень понравился публике.
Я снимал кино про выдуманного отчасти персонажа, который состоит из лирических героев его книг. Он всегда выдавал их за автобиографические — «я могу писать только про одно, про самого себя и то, что прожил». Но это разные лирические герои, у меня они слились в некоего персонажа, и в итоге я снял кино про этого выдуманного аватара. Поэтому для меня было важно слово «баллада» в подзаголовке.
— Твой фильм неотделим от конкретного политического контекста, его судят с особым пристрастием и те, для кого Лимонов герой и идеолог, и те, кто его ненавидит и считает фашистом. Сожалеешь ли ты сегодня о том, как расставил акценты в своей картине? О том, что многие эпизоды его жизни в фильм не вошли?
— У Эммануэля роман тоже рассказывает о событиях вплоть до начала XXI века. И написан он не для русского читателя, который мог с ним согласиться или не согласиться. Это взгляд на Лимонова глазами западного интеллектуала. Мне было не сподручно начинать смотреть на него какими-то совсем другими глазами, тогда это была бы уже не экранизация. А так…
И без того задача была сложная, но фильм мы начинали снимать до войны, и он был про одно, а после начала вторжения России в Украину сам по себе стал про другое. Я всегда говорю, что не мы снимаем кино, а фильм снимает себя сам. Вдруг оказалось, что весь мир превратился в мир Лимонова. Воплотились все странные, страшные, безумные, как нам казалось, идеи, которые звучали в его последних публицистических статьях: восстановление империи, вечная война с Западом, который надо обязательно уничтожить. Конечно, фильм оказался в другом контексте, но снимался по сценарию, написанному еще до всего этого.
Честно скажу, о многом я и не хотел снимать. Я понимаю, что участие в войне на Балканах, попытка государственного переворота, вся рижская эпопея, бросание помидоров в «бесогона» — это все часть его идентичности, именно поэтому Лимонов стал гуру для каких-то людей. И борьба с системой, выход на площадь 31-го числа в течение многих месяцев тоже принадлежит ему. Об этом обязательно снимет фильм кто-то еще.
А я вспоминал острое ощущение от первого прочтения его литературы, от романа «Это я — Эдичка», от «Истории его слуги», «Дневника неудачника». Той части, которая больше связана с эмиграцией, с невозможностью там находиться и вечным проклятием человека, который не может жить здесь и хочет жить там, но и там не может жить. Все эти метания условной «русской души» мне были интереснее. Поэтому большая часть фильма — это нью-йоркская эпопея и расставание с Еленой [Щаповой, его второй женой].
В первом варианте сценария было и его детство в Харькове, были сняты большие эпизоды с отцом и матерью, с маленьким мальчиком из романа «У нас была великая эпоха». Были в сценарии большие куски про Наталию Медведеву, и я очень хотел, чтобы они остались, но тогда это должен был уже быть какой-то бесконечный сериал. При монтаже какие-то эпизоды были просто выброшены в корзину, другие — не сняты из-за недостатка средств. Я бился за последние дорогие мне эпизоды 1993 года, бункера — без этого рассказать историю Лимонова невозможно. И все равно многое не вошло в картину. Что ж, мой фильм — субъективный взгляд на Лимонова. Никакой попытки объективности в нем нет.
— Я подумал, когда смотрел фильм, о том, что ты касался этой темы в своем балете «Нуреев» в Большом театре: тоже эмиграция из СССР, тоже сложная судьба, тоже тема гомосексуальности.
— Да, но Лимонов — не гомосексуал. Его знаменитый гомосексуальный эпизод в Нью-Йорке — это попытка поломать себя, найти что-то такое, что тебя освободит. Эта сцена произвела огромное впечатление на всех, потому что впервые на русском языке был описан гомосексуальный акт, причем так подробно и тщательно, что сомневаться в знаниях нюансов не приходится. Это был шок для огромного количества людей, включая меня, когда вышла книжка «Это я — Эдичка» в издательстве Александра Шаталова «Глагол». Мы прочитали и обалдели, как это возможно! Никогда по-русски такое не произносилось.
Для Лимонова это стало и, можно сказать, визитной карточкой, и проклятием. Всегда находился какой-то человек, который спрашивал: «А секс с черным парнем у вас был?» Ему приходилось отвечать каждый раз по-разному, как у нас в фильме показано. Но вместе с тем у него была абсолютная обсессия по поводу женщин, которых он любил, у него были самые красивые женщины, и он в них растворялся. Гомосексуальный эпизод — это попытка Лимонова превратить себя в Елену! Он старается поставить себя на место любимого человека — это Орфей спускается в ад за любимой.
Каждая женщина Лимонова — это сюжет, я бы вообще отдельный фильм посвятил Наталии Медведевой. Для меня это такая фигура потрясающая! У нас в фильме есть версия ее песни «Мне мало». Ее переделали и перевели на английский Shortparis.
— Так вот, возвращаясь к сравнению с Нуреевым. Ведь отверженность Лимонова в эмиграции тоже часть литературного мифа. В той же Франции, где начинается действие твоего фильма, он был весьма успешным литератором, особенно для эмигранта.
— Все у него было, а ему было мало. Поэтому так важна эта песня Медведевой. Ему всегда было мало. Вот я стал знаменитым писателем, ну и что? Умру тут, похоронят на [кладбище] Пер-Лашез лауреатом Гонкуровской премии. Мало! Нужно стать революционером, взорвать страну, стать руководителем политической партии. Юкио Мисиму я не случайно вспомнил — хотел бы я снять кино и про него. Лимонов очень жаждал, мне кажется, и славы, и жизни, и революции, и войны.
— У тебя есть что-то общее с твоим героем? Ведь есть такое мнение, что необходимо ощутить это родство, чтобы рассказать о чужой жизни.
— Когда ты снимаешь биографию, то должен стать своим персонажем. А этим персонажем не так-то просто стать. У нас очень разные взгляды на мир. Я человек абсолютно либеральных взглядов, а он ровно наоборот, он имперец и человек войны, он «совок». Более противоположного существа, наверное, мне трудно найти. Но это же тоже интересно!
Есть и еще кое-что. Все 1990-е я читал газету «Лимонка» и даже распространял ее в Ростове-на-Дону. Я был не просто в фан-клубе, а дружил с людьми, которые бывали в лимоновском бункере. Они приезжали в Ростов и нам рассказывали, как это было. Желание для молодого человека найти вот эту антисистемную риторику — это как отыскать отзвук энергии, бродящей в тебе самом. Лимонов поэтому так легко завоевывал души молодых анархистов. И у меня были длинные волосы, и меня винтили на концертах, когда я прыгал на стульях, и куда было со всем этим идти? Конечно, читать и распространять «Лимонку»! Мы ее в штанах и трусах куда-то проносили, где-то рассовывали, где-то продавали. И читали-читали-читали-читали то, о чем Лимонов писал. Читали тех авторов, на которых он указывал, и это была очень хорошая литература.
Так что фильм «Лимонов» — трибьют юности моей. И знаешь, когда он уже в старости писал, не было человека, про которого он бы хорошее слово сказал. Он обсирал всех, меня в том числе. При этом я читаю «Старик путешествует» или «Книгу воды» и понимаю: ну да пускай обсирает, все равно литература хорошая.
— Твой «Лимонов» — прежде всего, портрет поэта. Но и в «Это я — Эдичка» он называет себя именно поэтом.
— Для меня было принципиально, что он поэт. Это особая связь — поэзии и смерти. Жестокость поэзии неизбежна, потому что поэт всегда отбирает самое важное слово, отрезает от языка «лишнее». Совершает вивисекцию языка. Жестокость поэзии интересно исследовать. Все эти большие французские «проклятые» поэты — Рембо, Бодлер, Малларме — у каждого ножик в кармане. Байрон — человек войны, Лермонтов. Романтики, но при этом, знаешь, с тесачком в руках. Вся их жестокость имперская выходит из поэзии.
— То есть, получается, когда сегодня обличают имперскость Пушкина или Бродского, для тебя это совершенно логично?
— Если ты поэт, то не можешь иначе. Если ты херовый поэт, то пишешь про розовое и воздушное. Понимаешь, поэт — это вообще жестокое существо. «Я люблю смотреть, как умирают дети», — пишет Маяковский. Что он, действительно любит смотреть, как умирают? Да нет, но внутри его это живет.
— Насколько в тебе отзывается болезненный опыт Лимонова как эмигранта? Кажется, ты своей востребованности в Европе не стесняешься и ее не скрываешь.
— Я не употребляю слово «эмиграция». С нами происходит что-то другое, этому еще нет названия, но это не эмиграция. Это трудное время, начать новую жизнь в другой стране нелегко, ты сам знаешь. Но раз так вышло, то нельзя отчаиваться.
Люди уезжают оттуда, где им плохо, туда, где им хорошо. Или, возможно, будет хорошо. Мы уехали оттуда, где нам угрожает опасность, где невозможно работать, невозможно находиться, невозможно дышать. Вот зачем там находиться?
Человек едет за счастьем, за чем-то хорошим. Я именно так воспринимаю все, что с нами происходит. Я стараюсь мотивировать себя и поддерживать других. Мы открываем новые возможности, мы встречаемся с новыми людьми, мы начинаем все с нуля или почти с нуля. Да, нам надо много работать. Там, где мы были и где нам стало очень плохо, у нас были имена, имена работали на нас, все было, так сказать, схвачено, а тут надо много, очень много работать. Но это молодит, заставляет организм развиваться. Тебе надо учить языки, куда-то ездить, выступать, все время думать, у тебя происходит активизация всех жизненных процессов. Давай во всем этом искать что-то важное и хорошее.
Это не совсем так произошло в случае Лимонова. Когда я сначала прочитал его тексты про Нью-Йорк и Америку, сделал вывод, что он не принимает эмиграцию. А потом я изучил Нью-Йорк 1974 года. Это ад на земле! Город с разбитыми стеклами, вонючий, страшный, где бастуют мусорщики, с вот такими грудами мусора и крысами, которые бегают по людям. Самый ужасный город мира. Мы приехали не в такие города. Мы приехали в благополучную, богатую, чистую, интеллектуальную Европу. Где градообразующими предприятиями являются театры и музеи. Системная ошибка Лимонова в том, что он не в том городе оказался. А когда он поехал во Францию, у него все получилось.
— «Лимонов» многих сбил с толку тем, что русские персонажи там разговаривают по-английски, — это первый такой твой международный англоязычный проект. Ну, в кино, поскольку в театре ты давным-давно ставишь на разных языках, иногда смешиваешь их.
— Когда мне предложили снимать этот фильм, мы уже работали над «Черным монахом» и «Декамероном» — спектаклями, где соединяются немецкий, русский, английский, это все перемешано, и задача была — сделать это понятным любой аудитории. Мне вообще очень нравится идея ухода из языкового гетто. Нам всю жизнь внедряли идею, что русский язык — это проблема для артиста, что язык является тюрьмой. Да нет, современный театр и современное кино богаты всякими инструментами и возможностями, которые делают эту ситуацию гораздо свободнее. И артист легко может перейти с одного языка на другой — с акцентом, без акцента или вообще без языка. Или вообще это делать без слов! Все стало возможно. Следующий фильм я [уже] снял на немецком, испанском, португальском и венгерском языках.
— Меня восхищает твоя способность легко и с кайфом — или, во всяком случае, мастерски имитируя кайф — прыгать в любой омут и там резвиться.
— Честно говоря, мне помогает, что я не обласкан хвалебными отзывами и кинопризами. Человек, который получает какие-нибудь большие награды, думает: как бы мне снять следующий фильм, чтобы получить опять этот приз, или не хуже? А у меня ничего в этом смысле нет, мне нечего терять. Мне говорят: есть вот такой проект. Я смотрю, мне это интересно или нет. Например, знаменитый роман, возможность поработать на английском языке с артистом, которого я считаю одним из лучших.
На эту роль предлагались я даже не буду говорить кто, самые громкие имена, но Уишоу… Я сказал, ребят, давайте это будет Бен. Он, во-первых, великолепный, а во-вторых, он похож! Ставишь две фотографии — Лимонова в юности и Бена Уишоу — и понимаешь, что это в общем-то одно лицо. Грим там даже не особо нужен.
— А его техника, стиль? Чувствую, ты остался под сильным впечатлением.
— Ну, это чудо! Смотришь на него и думаешь — сука, ну как? Как, как он это ловит? Он работает, что называется, по системе Станиславского. Не играет, а становится персонажем. Он на площадке однажды потерял сознание от напряжения, не справилась хрупкая, так сказать, физиология британского человека. Внутренний русский убил, смял британца, придушил, отправил в нокдаун. Британец упал, а русский отряхнулся и пошел дальше. Бен поселил в себе этого Чужого. Мы видели, как из человека вылезает Чужой.
Это очень круто, я получал огромное удовольствие от работы с этим тончайшим, умнейшим человеком, в котором, честно говоря, ничего личностно общего с Лимоновым нет. Меня даже кто-то отговаривал: ты посмотри на его роли, он не сыграет. Но я был уверен, что сыграет. Он великий артист. Чудо этого времени, что мы живем одновременно с ним. В прошлых поколениях такими были Йен Маккеллен, Джуди Денч. Такой уровень.
— Ты сказал, что Бен поселил в себе Чужого. А что было для тебя самым дискомфортным опытом при работе над «Лимоновым»?
— В самом первом варианте сценария, который написал еще Павел Павликовский, фильм начинался с эпизода, в котором Лимонов стреляет по Сараеву. Для меня, например, снимать кино про человека, который стреляет по людям, было невыносимо. И Павел перестал работать над этим проектом, я уверен, именно потому, что выводил героя из этого эпизода. А я воспользовался тем, что снимаю не про настоящего Эдуарда Савенко, а про персонажа Эммануэля Каррера, и сказал, что про эту часть его жизни просто не хочу знать. Ее не будет. Мой герой будет революционер, который хочет гражданской войны и говорит, что она музыка для его ушей. Это будет. А стрельбы по людям не будет. Наверное, этот выбор и был самым болезненным.
— Ты уже много раз делал спектакли и фильмы о реальных людях, причем обычно это не исторические персонажи из каких-то прошлых эпох, а твои современники, как Лимонов. Есть люди, о которых ты очень хотел бы сделать фильм или спектакль, но по каким-то причинам пока этого не делаешь?
— Я пытался разобраться с собой, почему я ЖЗЛ какой-то бесконечный снимаю. Есть такое. Но вдруг вспомнил, как был зачарован безумными кинобиографиями Кена Рассела. Для меня это были просто открытия стилистические, открытия возможности говорить о вещах типа исторических настолько дико. «Дикие кинобиографии», они так, по-моему, и назывались. И я, знаешь, «Листомания», «Малер», «Готика», «Валентино», «Любители музыки» про Петра Ильича… Дикий кринж, да, но так безумно! С тех пор я знаю, что биография — это способ разговора про себя и про мир.
Ну вот я тебе сказал, что хотел бы про Мисиму снять. Будет прямо продолжение «Лимонова». А следующий мой фильм «Исчезновение», [который находится на стадии постпродакшена], — про доктора Менгеле. Тоже неплохо. Работать над сценарием я начал, еще сидя под домашним арестом. Я понимал, что эти парни до добра не доведут. Тяжеловато такое снимать. Но в этом движении или вглядывании в бездну, которая может взглянуть в тебя, есть и терапевтический эффект.
Беседовал Антон Долин