«Она говорит: не надо, у нас все есть. Я спрашиваю: это потому, что я русская? Она отвечает: это потому, что я вас не знаю» Фрагмент книги Катерины Гордеевой «Унеси ты мое горе», которая вышла в издательстве «Медузы» (и ее уже можно купить)
Многомесячный штурм Мариуполя — один из самых страшных эпизодов российско-украинской войны. Именно в этом городе жила одна из героинь книги Катерины Гордеевой «Унеси ты мое горе», которая только что вышла в издательстве «Медузы». Это книга о горе, обрушившемся на людей из разных уголков Украины, с самыми разными судьбами и политическими взглядами: война стала их общей бедой, она разбросала их по множеству городов России и Европы. С этими людьми Гордеева провела много часов и дней. С Мариной и ее семьей она встретилась весной 2022 года на российско-эстонской границе. Мы публикуем главу, в которой рассказана история Марины.
Вы можете уже сейчас купить книгу Катерины Гордеевой и другие наши книги по этой ссылке.
Тараканы
29 апреля 2022 года. Утро. Граница России и Эстонии. С русской стороны она называется Шумилкино, с эстонской — Лухамаа. Четыре пограничные будки (три российские, одна эстонская) расположены на линии в полтора километра вдоль оставшейся с советских времен трассы Рига — Псков. Вокруг лес. Иногда к людям, которые пересекают границу, выбегает лиса. Она не дикая, но и не подходит близко: выходит, смотрит и уходит обратно в лес. А потом снова выходит, с другой стороны границы.
Сразу за эстонским пограничным пунктом — кафе. Там водителям-дальнобойщикам обычно готовят сытный завтрак: огромная яичница с беконом, картошкой фри и гренками.
Я беру кофе.
Заходит женщина: ребенок на руках, ребенок за руку, следом муж несет три большие клетчатые сумки и катит чемодан. Она подходит к стойке, по-русски просит чай и шоколадку и спрашивает, можно ли заплатить рублями.
— Нельзя.
Спрашивает, можно ли заплатить карточкой российского банка.
— Нельзя.
Спрашивает, можно ли заплатить гривнами.
— Нельзя.
Она не дослушивает, разворачивается.
Спрашиваю ее спину: давайте я вам куплю?
Она не оборачивается. Оборачивается ребенок, девочка. Но мать тянет ее за руку. И девочка отворачивается.
Я покупаю две шоколадки и чай. Они стоят в предбаннике кафе. Я протягиваю шоколадки и чай, они не берут. Я говорю, ну что же вы, ну как же так можно.
А она говорит:
— Как можно что? Что значит «как можно»?
Она не кричит, но я вижу, она злится. Она с силой сжимает в своей руке руку дочери.
Я ничего не говорю.
А она говорит: нам не нужны ваши шоколадки, у нас есть термос.
Я опять ничего не говорю.
А она говорит: мы из Мариуполя.
Я говорю: я поняла.
Но я ничего не поняла. У меня в руках два «Твикса». Я стою и не двигаюсь. Потому что я не знаю, как лучше: уйти или остаться. И еще эти шоколадки.
Поэтому я говорю: меня зовут Катя.
— Марина, — говорит она, кивает на дочерей — Аня, Лена. Это мой муж Сергей.
Я говорю: как вам помочь?
— Нам не нужна помощь. За нами сейчас приедут. Мы едем в Польшу.
Я говорю, у меня есть знакомые в Польше. Хотите, я им позвоню и, может, они смогут там вам помочь устроиться? Это срабатывает, Марина соглашается.
Мои польские знакомые, к счастью, берут трубку, и мы договариваемся, как они встретят их в Кракове.
Зачем я после этого опять спрашиваю про шоколадки?
Она говорит: не надо, у нас все есть.
Я спрашиваю: это потому, что я русская?
Она отвечает: это потому, что я вас не знаю.
И добавляет: «Простите».
Я предлагаю подождать с ними тех, кто повезет их в Польшу, вдруг что-то случится, а у меня есть машина.
Марина говорит, что не надо. Что они сами подождут.
Но мы остаемся впятером сидеть на скамейке в предбаннике столовой погранпоста Лухамаа на российско-эстонской границе.
Мы молчим. И дети тоже молчат. Дети молчат и не двигаются с места — это очень странно выглядит.
От нашего общего молчания становится душно.
Выхожу побродить снаружи.
Следом, покурить, выходит муж Марины. Он говорит:
—— Она вообще у нас веселая. Она на баяне умеет играть, песни поет. На нашей свадьбе она сама пела и играла, можете себе представить? Она в школе завучем работала, за культмассовый сектор отвечала: концерты, мероприятия, она детям шутки в КВН придумывала. И все смеялись. Верите? Я сам не верю. Мы просто три недели сидели в подвале, мы такого насмотрелись. У Марины был нервный срыв, я думал, она вообще с ума сойдет. У нас младшей годик там, в подвале, исполнился. 23 марта.
— У меня тоже день рождения 23 марта, — говорю я, чтобы что-то сказать. Я так и стою с шоколадками. Всходит солнце. Марина с девочками выходит на улицу. Чтобы занять время, рассказываю им про лису.
И тут она говорит:
— Когда началась война, у нас пропали тараканы. Просто взяли и исчезли в один день. Мы на первом этаже жили, все с мужем думали, как их травить, развелось ужас сколько. А тут раз — и нет, умные такие твари. Куда они все делись, вы не знаете?
А у нас даже мыслей не было, что надо бежать, спасаться. И мы никуда не поехали. Даже когда уже бахало. До последнего не верили, что такое может случиться. Думали, ну как обычно, там, окраины пострадают, ну постреляют и успокоятся, как все эти восемь лет. Мы же слышали, как они стреляли, то сюда, то отсюда. Ну какая война? Нет, мы не верили. Получается, что мы глупее тараканов, что ли?
Я молчу.
Марине двадцать восемь лет. Она очень маленького роста, по локоть своему высокому мужу. Черноволосая, с большими карими глазами на как будто застывшем лице. Ее старшей дочери Лене осенью будет восемь. Лена родилась в 2014-м в донецком роддоме, под грохот первых обстрелов.
— Мы рожать поехали в Донецк, до свекрови, — говорит Марина, — она акушер-гинеколог. Чтобы все под контролем. Ага, как же. Мы потом с дитем грудным так из этого Донецка тикали, а он, — Марина кивает на мужа, — места себе не находил, что послал нас к матери своей. Ну вернулись домой. У нас квартира была новая с окнами на море, только моря не видно, потому что этаж низкий. Но запах чувствовался. Полчаса ходьбы до моря у нас квартира была. Очень хорошая квартира, я ее очень любила. Нам там было хорошо, уютно, так обставили все мы с ним. Ну для себя, понимаете? Телевизор вот новый купили недавно. Хорошая квартира, что сказать. Две комнаты. А теперь ее нет. И покоя нам нет. И нигде теперь не будет нам покоя. Нигде нам не будет. Нигде.
Я боюсь, что она сейчас заплачет. Но она не плачет. Она просто повторяет:
Нигде. Нигде. Нигде.
Плачет младшая, Аня. Ей дают попить чай из термоса.
Звонит телефон. Волонтер, который должен их встретить и отвезти на границу с Польшей, задерживается, я говорю: давайте вы поедете со мной; мы будем ехать навстречу волонтеру.
Она не хочет. Но соглашается. Едем.
Она говорит: здесь такая интересная природа, прямо северная, такие ели высокие. Или это сосны?
Она говорит: я никак не привыкну.
Спрашиваю: к чему?
Она говорит: я ни к чему не могу привыкнуть, понимаете? Я не таракан! Мне не все равно. И я не могу уходить, когда опасно, и приходить, когда появляется еда, это вы понимаете?
Сергей трогает ее за локоть: Марин.
Она говорит: да все в порядке со мной, я не нервничаю. Я просто никак не могу привыкнуть, понимаете?
Марина то говорит, много и быстро, то замолкает. Сейчас, когда Сергей ее остановил, она молчит. Мне кажется, она не договорила, но она молчит и смотрит в окно. Там сосны, сосны, сосны.
Полчаса мы едем молча. Заканчивается Эстония, и начинается Латвия.
Сергей говорит: здесь такие хорошие дороги. В России хуже. У нас в Украине тоже хорошие дороги. Были. Теперь и дорог, наверное, нет никаких. Те, что не разбомбили, порезало танками.
Он так и говорит — «порезало». Почему не «разрушило», «раздавило», «испортило»?
Он говорит:
—— У нас город последнее время нормально отстроили. При новом мэре мы прямо хорошо зажили: отремонтировал все старые дома, дороги отремонтировал, драмтеатр, все красиво сделали, потом этот новый Ледовый дворец построили, чтобы дети в хоккей играли. И еще пляж очень красивый.
Вы знали, что в советское время в Мариуполе у нас жило до миллиона человек? А потом разъехались уже, когда Союз распался. Но сейчас стали возвращаться, я имею в виду, до войны возвращались. Такой город у нас красивый стал, у нас такие фонтаны были, вы себе представить не можете! Мы даже думали, что этим летом никуда из дома не поедем, останемся и на своем море отдохнем. Отдохнули.
Он закуривает.
А Марина говорит:
—— Он у меня нормально зарабатывал, на «Азовстали» работал. У нас в городе все в основном или на «Азовстали», или на «Ильича», это тоже такой большой завод. Там в 1990-е плохо платили, а в последние годы стали нормально. Но я не про это.
Когда все началось, вот эти сирены, авиатревога, муж был на работе. Звонит и говорит: «Бери детей, приезжайте, тут на заводе открывают бомбоубежище». А я бегаю по квартире, мечусь, и у меня все из рук валится. И я как будто бы не успела собрать вещи. Глупая причина, чтобы не поехать, да? Не знаю, как вам объяснить, но мы не поехали. А потом стало вроде потише немножко.
Вечером в тот день он пришел со смены и говорит: давай собирайся, поедем на завод, там безопасно. Я говорю: Сережа, у меня то ли предчувствие, то ли еще что, но нам не надо туда ехать. Это западня: случись что, нам оттуда не выбраться. Я ему говорю, у нас первый этаж, нам ближе всего в подвал, давай дома останемся, тут свои стены, они нас защитят. И пока я это говорю, вдруг как бахнуло. Прямо как будто бы в комнату попало. Кругом дым, гарь, стало совсем темно и тихо. Оказалось, я на минутку или около того оглохла, оглушило меня. А у меня Анечка на руках, я ее держу. А Лены не видно. И вдруг начинают какие-то звуки доходить, как будто я под водой. Я слышу, Аня кричит, я слышу Сергея, меня зовет, спрашивает, целы ли мы, а я ору ему: «Лена, Лена! Лену ищи», а уже дом рушится, он складывался, как будто картонный.
Знаете, как говорят, когда земля из-под ног уходит? Вот так было. Ты вроде как со стороны на себя смотришь, но не можешь поверить, что это с тобой. Тебя охватывает ужас, но ты ничего не чувствуешь, ты все делаешь быстро, но тебе кажется, что как в замедленной съемке.
Я, видимо, совсем ничего не соображала, и Сергей нас с Аней буквально за шкирку выкинул в окно, а сам вернулся за Леной. Его долго, мне кажется, не было. Мы стояли с Аней на улице, как нас не убило, не знаю. Но, может быть, мне показалось, что долго. Он говорит, что сразу ее нашел: она испугалась и сидела за холодильником на кухне, вся в клубочек завернулась. Он ее схватил, они выпрыгнули — и весь наш подъезд рухнул.
И вот мы стоим, в чем были, во дворе нашего бывшего дома. А дом — это уже и не дом, так, груда панелек. Был мороз, не помню сколько, но мороз какой-то лютый совершенно. И я посмотрела тогда почему-то наверх. Не знаю, Бога я хотела увидеть или что-то еще в небе. Но неба над нами не было видно. Была такая серая муть, и из нее на наши головы сыпался черный снег. Этот привкус гари, отвратительный, блевотный, до сих пор у меня в горле. Я что только не делала, даже спиртом горло промывала, не могу избавиться.
Если бы не Сережа, я, наверное, так бы и замерзла во дворе. Этот черный снег на меня действовал как гипноз. Я ни Лену не слышала, ни Анечку, которая плакала у меня на руках. Но муж стал меня трясти за плечи и потащил в дом напротив.
Там не то чтобы бомбоубежище — бомбоубежищ как таковых у нас не было, это же все новые дома, панельки. Там подвалы.
Напротив нашего дома стояли две двенадцатиэтажки. В каждой было по подвалу. Знаете, это как судьба: вот мы выбрали свой подвал, а если бы пошли в другой — вы бы сейчас со мной не разговаривали. Туда попал снаряд почти сразу.
Я теперь знаю, за сколько сгорает двенадцатиэтажный дом: за сорок минут. И все. И нет больше никого. В наш подвал из того дома принесли мальчика уже без сознания, раненного в голову. Ручки-ножки висят, видно, что все уже, не спасти, такое белое лицо. Но люди не могли поверить, столпились, кто-то искусственное дыхание делал, кто-то пытался массаж сердца или что-то такое, я в этом не разбираюсь. А одна женщина стала рану промывать, хотела обработать чем-то. И вдруг я вижу — это мой мальчик, он из нашей школы, я знаю его имя, он пел на концертах у нас в школе. Голос у него такой тонкий, ангельский. Он у меня в ушах прямо зазвучал, и это уже никаких сил не было выдержать. Я тогда стала орать очень громко: «Суки, суки, ненавижу вас, будьте вы прокляты!» Меня муж по щекам бил, люди оттаскивали. Я потом долго-долго в себя приходила. Но что-то во мне умерло с этим мальчиком. Как будто сердце мне вынули. Вроде он мне не родной, вот родные дети, они живы, слава богу. Но я его белое лицо с такой огромной раной на углу лба никогда не забуду, я с этим буду умирать.
И я вам скажу, что именно в тот момент решила, что выживу и выберусь оттуда. И детей вытащу. И мужа. Мы не умрем. Я запомнила этот день. Это было 6 марта. Потом уже не считала дней. Только после того, как фильтрацию прошли, посчитали, что мы просидели в подвале двадцать один день. И Анечке годик там исполнился. Сергей сказал, что у вас с ней в один день день рождения. Вы, наверное, свой не так встречали.
Ее младшая дочь Аня спит на коленях у старшей, а старшая Лена смотрит на высокие ели, мелькающие вдоль дороги. Ее муж Сергей курит в окно. Мы доезжаем до условленной автозаправки на территории Латвии, встречаем волонтера, перегружаем их вещи в его машину. Я оставляю свой телефон на всякий случай. Мы прощаемся, они уезжают в Польшу. Я абсолютно уверена, что больше мы никогда не увидимся. Я испытываю по этому поводу что-то вроде облегчения. Мне трудно с ней разговаривать.
Но через пару недель она напишет: «Здравствуйте, это Марина из Мариуполя. Я вам рассказывала про тараканов. Можете говорить?»
Катерина Гордеева