«Правда у каждого своя, а сила всегда чревата насилием» О чем рассказывает и умалчивает выставка «Балабанов» в петербургском «Севкабель Порту» — исполинская, но не такая страшная, как могла бы быть
В петербургском выставочном пространстве «Севкабель Порт» с 13 октября идет выставка «Балабанов», посвященная жизни и картинам российского режиссера Алексея Балабанова. Она продлится до 14 января 2023 года. Проводниками в этой интерактивной экспозиции стали сыновья режиссера — Федор и Петр Балабановы, которые озвучили аудиогид по залам, посвященным разным фильмам отца. «Медуза» побывала на выставке и рассказывает о том, что зритель может почувствовать, оказавшись в трамвае из «Брата» и услышав гул Кармадонского ущелья, в котором погиб Сергей Бодров.
Велосипед прочно держится за стену: это не зимовье, а выставочный образец. В наушниках два голоса — братья Федор и Петр — твердят о братстве, «центральной теме в фильмах Алексея Балабанова». Десять шагов назад началось путешествие по его мирам: своими ногами пройти «Брата» и «Груз 200», «Про уродов и людей» и «Морфий» — все равно что спуститься в ад. Прикидывая, хватит ли на это путешествие сил, пешком сворачиваешь за угол. Велосипед, любимый транспорт режиссера, стена не отдаст.
Почему именно Балабанов стал героем выставки в петербургском «Севкабель порту», совершенно очевидно, он — самый «народный» кинематографист России. Его смерть оплакивали журнал «Сеанс» и Дмитрий «Гоблин» Пучков, а президент Путин в начале своего третьего срока, соболезнуя семье, назвал режиссера «искренним и честным» мастером. Балабанов объединяет всех, он — то самое «наше все».
Но что, если поставить вопрос иначе: почему эта затея сбылась именно сейчас — в год, когда «все наше» подвергается суровому пересмотру? Что расскажет нам интерактивная выставка о Балабанове теперь, когда само пространство вокруг нее меняется неузнаваемо, напоминая о финальном вердикте из «Брата» — «вот и ты пропал»?
Балабанов за стеклом
За углом — не ад, никто не пугает. Прямо на стволы заводских труб наносится жизнь советских рабочих, проецируемая лучом хроники. На прищепках сохнет распростертая тельняшка (еще несколько встретятся на посетителях выставки), за стеклами — семейные снимки и рисунок папы, кругом рассеяны скудные приметы отрочества: рогатка и шахматная доска как два полюса. Но детству конец, пора выбирать дорогу.
Балабанов идет на переводчика в Горьковский институт. Его голос в наушниках комментирует: «Мама стояла на перроне, и я понял, что уезжаю из дома, в общем, навсегда. Поезд шел-шел, а я заплакал».
Еще два шага — и вот уже студент Балабанов позирует на фоне вывески «ВИНО». В 1980-м он попадает по обмену в Англию — помогли отличные характеристики по итогам первых двух курсов: к учебе относится серьезно, пропусков себе не позволяет, служит старостой. Живет в Манчестере: четверть часа велосипедом от «Олд Траффорда», столько же и до библиотеки, куда оформляет себе пропуск. За границей будущий режиссер открывает для себя группы Sparks и Bee Gees, которых привозит домой на виниле, равно как и моду ходить «босиком с холщовой сумкой наперевес».
И здесь, быть может, впервые ощущаешь недосказанность. Именно в Англии будущий режиссер начинает «разыгрывать пьески» благодаря свободомыслящему преподавателю Салмону. Но выставка эту важную встречу упускает из виду, предпочитая упереться в обытовленное — в зарубежные документы, в те самые запиленные винилы из семейного архива. А Салмон улик не оставил, нечего убрать под стеклышко.
После армии и Афганистана, которые тоже — слепое пятно («неприятные годы», говорил Балабанов, но что за этими словами, травма или скука?). Он пробует поступить во ВГИК, но уходит после анекдотичного случая с преподавателем:
Я написал рассказ — герой проснулся с похмелья, а у него на кухне вода разлилась холодная. И у меня была фраза: «Вода обжигала ноги». Он мне говорит: «По твоему сценарию будут снимать кино. Как ты сделаешь, что вода обжигает ноги?» Я посмотрел и подумал: «Чего, дурак, что ли?» Уехал с сессии и больше не приезжал. Чего у придурка учиться?
Анекдот известный; в этом путешествии вообще будет сказано мало новых слов — цитаты проверены временем и давно вобраны Википедией. Это не столько беда кураторов выставки, сколько проявление угрюмой немногословности Балабанова, который слова взвешивал и не расплескивался. Истый фанат может заготовить дома «Балабанов-бинго» из популярных цитат, и к концу экспозиции наверняка вычеркнет все.
За пределами выставочного повествования остается и фигура документалиста Виктора Косаковского, который надоумил Балабанова стать режиссером. Зато то тут, то там звучит голос Сергея Сельянова, еще одного немногословного рассказчика, сподвижника и продюсера Балабанова. Именно его кинокомпания «СТВ» организовала выставку, а значит, и ее нарратив.
Пространство сдвига
Разобравшись с докинематографическим периодом (до 1987 года), экспозиция уходит от привычной формы со стендами — пространства теперь пересобираются заново от фильма к фильму. Уголок электрички с окнами-экранами, свердловская квартира с рябящим телевизором и комодом, у которого в ящиках попрятаны кусочки истории, фрагмент студии звукозаписи — так оживает бедная среда учебных коротких метров, где нет еще ни игры в декаданс, ни обращения за помощью к любимым писателям-модернистам, зато есть дух новой музыки и предощущение скорых перемен.
«Счастливые дни» сопровождает уголок с идущими внахлест часами — время в этом дебютном полнометражном фильме Балабанова по рассказам Сэмюэла Беккета «вышло из пазов сустава». «Замок» — окошки со ставнями, тесные кабинки с безответным телефоном, «редисочницей» и фетровыми колпаками над головой. Сухоруков в наушниках рассказывает об «изумрудных случайностях» в их с Балабановым истории, Маковецкий — про «колючий холодный глаз» Иогана из «Про уродов и людей». А вот собрались стайкой и знаменитые клетчатые чемоданы оттуда же, символ всеобщего отъезда.
Где-то здесь обнаруживаешь, что по пути с экрана к выставке многие артефакты, или их копии, выдохлись, растеряли первичную мистическую силу, и никакая табличка с пояснительным текстом не помогает ее восстановить. Вот и чемоданы — это уже не символ проклятого времени, не рифма с «челноками» из девяностых и уж точно, судя по их виду, не рифма с Верхним Ларсом, а декоративная деталь откуда-то из фильмов Уэса Андерсона. Причудливая трансформация вещей напоминает эффект tilt-shift в фотографии, когда взятые сверхобщим планом вещи начинают казаться «игрушечными». Такой кажется и маленькая паровая лодочка, на которой Иоган отправлялся в дом к инженеру Радлову, просить руки его дочери. А должно было стать не по себе.
Пространство включенного в кавычки «Балабанова» само будто включено в кавычки, его хтонический потенциал деактивирован. Выделяется разве что сопровожденный табличкой «18+» уголок по тем же «Уродам…» — с альбомом эротической фотографии, духами и ширмой с накинутым исподним. Здесь, без аудиогидов и экранов, слышен даже запах чужой спальни — и оттого впервые становится действительно не по себе. Разве не этого ждешь всю дорогу, попав в кино Балабанова?
Рядом обнаруживается еще одна проблема выставки. Балабанов — самый народный режиссер, а тема его фильмов, как мы уже услышали от сыновей, это братство. Но «Балабанов» — путешествие в наушниках, принципиально разобщенное, и даже в беседке-склепе из «Брата» продолжают срабатывать аудио-триггеры. Вот и часы из «Счастливых дней» тикают только в наушниках. А когда ложишься на пол копии грузового трамвая, в котором спасался от бандитов подстреленный Данила Багров, взгляд упирается в очередной экран — на потолке. Задачу столь стремительной смены стимулов сто лет назад точно описывал теоретик массовой культуры Зигфрид Кракауэр: «Приковать внимание зрителей к периферии, чтобы они не угодили в бездну». Если вы хотели промерить глубину балабановской бездны, выставка подходящим инструментарием не располагает.
С одной важной оговоркой. За очередным поворотом все-таки попросят снять наушники. Распахнутое пространство вдруг стиснется в щель. Эта остановка — сход ледника Колка в Кармадоне, унесшая жизни Сергея Бодрова-младшего, художника-постановщика Владимира Карташова и еще более 120 человек. Рассказывает Татьяна Гетман, автор идеи выставки:
Трагедия в Кармадонском ущелье — невероятно тяжелое событие, которое полностью перевернуло жизни многих людей, Алексея Балабанова в том числе. Погиб его лучший друг и «брат», его близкие, любимые люди. После Кармадона жизнь и творчество режиссера полностью изменились.
Проходя здесь [по выставке], слышишь звук камнепада с отголосками воспоминаний разных людей — документальные фрагменты очевидцев, родственников, поисковой группы смешаны с голосами актеров, зачитывающих эти же воспоминания и сводки новостей сейчас, сегодня.
Именно тут сценография пространства, звук и до того не совсем понятные серые глыбы кругом складываются и мощно бьют по всем органам чувств посетителя. Выбираешься, и уже не до кино. Вспоминаешь, как в полевом укреплении из «Войны» видел кадры с Балабановым, дразнящим съемочную группу в заснеженных горах: «Спокойно, выше снимать не будем». Бодров отправился выше.
Новое
Хотя у выставки «Балабанов» есть формальный повод, вещь подобного масштаба и подробности выделки слишком велика, чтобы возникнуть «по случаю». Читая таблички, сопровождающие кино, ищешь поводы обращения к режиссеру именно в 2022 году: все-таки это он не боялся трогать Чечню, когда она стала исчезать с экрана на сюжетную периферию, это он снял «Груз 200» — и, будем честны, это он жаловался, что «Хрущев, придурок, подарил» Крым Украине. Дает ли балабановское пространство ответы в него входящему?
Едва ли, хотя попытки актуализации есть. Несбывшаяся из-за личной беды якутская «Река» описана как трагедия колонизированного народа. «Война» намекает на другую войну: вторая чеченская, напоминают авторы, по документам называлась «контртеррористической операцией». В случае с «Мне не больно» разговор уходит от исходной мелодраматической формы в сторону ПТСР у героя Дмитрия Дюжева. А «Груз 200» кураторы отказываются овеществить, как все остальное — весь фильм укладывается в зал с мухами, только здесь они бесперебойно жужжат не из пространства выбеленной комнаты, как было в фильме, а из телевизора.
Есть и еще один значительный жест. Двухполоской тянется по стене сопоставление двух биографий, Бодрова и Багрова, в народном сознании слипшихся в сиамских близнецов с похожими фамилиями. Выписывая биографию интеллигентного мальчика Сергея Сергеевича (сын режиссера, кандидат искусствоведения, москвич), ребенка привилегированного, рядышком с его главным героем, авторы будто пытаются наконец хирургически размежевать этих Колю и Толю и восстановить автономность Бодрова.
Вчитываясь в тексты, замечаешь, что таблички нередко вступают в спор с критиками и зрителями того времени, «не так» увидевшими кино Балабанова. Самый «свой» режиссер то и дело оставался непонятым, либо попросту избегал однозначных трактовок. «Жмурки» сложнее, чем комикс. «Брат 2» — намеренный эпатаж. «Война» — отнюдь не разворот к патриотизму и «простодушному народному кино». А что тогда? «На самом деле „Война“ была про то, что правда у каждого своя, а сила всегда чревата насилием. […] Невинность на балабановской войне — худшая форма греха, высшая форма тщеславия», — сообщает табличка. Как читать эту справку после Бучи?
При всех трудностях сборки «Балабанов» — невиданный исполин, выросший на любимом режиссером Васильевском острове. Тело выставки хранит следы проблем роста: то выпадают братья-гиды, то выходит осечка со звуком. Здесь расскажут о Балабанове-ученике, о бескомпромиссном авторе и травмированном человеке, не выбравшемся из Кармадонской трагедии. А невозможность дать удовлетворительные ответы на новые вопросы сама становится частью высказывания. Знакомые свитер Багрова, малиновый пиджак Михалкова и туфли-лодочки из «Груза 200» — ничто не позволит проникнуть в задраенную душу автора.
Из 2022 года Балабанову хочется сказать: вот и мы пропали; вот и ты не нашелся.
«Медуза»