«Портрет — это всегда борьба с расчеловечиванием» Интервью иллюстратора Виктора Меламеда. Каждый день с начала войны он рисует погибших в Украине мирных жителей
Виктор Меламед — иллюстратор и карикатурист с двадцатипятилетним опытом работы. В свое время он сотрудничал с The New Yorker, Rolling Stone и многими другими газетами и журналами. Написал книгу об иллюстрации «Машинерия портрета», а сейчас курирует курс иллюстрации в Британской высшей школе дизайна (БВШД). С начала войны Виктор Меламед каждый день рисует погибших от действий российской армии в Украине людей. Спецкор «Медузы» Саша Сивцова спросила у иллюстратора, зачем он рисует погибших и почему он использует хештег со словами главы МИД РФ Сергея Лаврова.
— 25 февраля вы у себя в инстаграме написали: «Вышел из ступора». Как вы переживали 24 февраля? И что помогло вам так быстро «выйти из ступора»?
— Не совсем точное слово «ступор». Это было сочетание паники, перегруза эмоционального и интеллектуального. Дело в том, что у меня есть студентки, они учились у меня в 2014 году. Сейчас живут в Киеве. Первые дни [войны] они провели под бомбежками в бомбоубежищах и метро. Я сразу же им написал. Но мы и до этого с ними списывались и общались.
Они очень быстро стали документировать свою жизнь и обстоятельства в условиях войны. Очень круто. И все это время их лица стоят передо мной. У меня оформилась перед ними ответственность, некий вопрос: «Что делать?» Я понял, что от меня ждут комментария или слов мои студенты, некоторое количество подписчиков. И когда я написал первый пост 25 февраля, мне ответили: «Я ждал, что вы скажете». Я чувствовал, что мне надо что-то сказать.
Как только появилась новость о погибшем Антоне Тарасенко, через короткое время я понял, что мне надо его нарисовать. Что мне нужно как-то осознать, что произошло. И мой способ это сделать — такой.
— У вас сейчас уже около 90 портретов. Вы каждый день их рисуете?
— Каждый день рисую. Первый день пропустил, а потом нарисовал один, второй… Не было такого, что в какой-то момент я подумал: «Дай-ка я буду каждый день рисовать портреты». Просто уже на третьем портрете стало понятно, что это качественная [художественная] форма, на которую стоит тратить время и силы. Чаще не могу, реже нет смысла.
Я просто пытался осмыслить эти смерти. И так вышло, что у меня есть инструмент — рисование портретов. Не знаю, надо ли говорить, но для меня это важный факт. Я занимаюсь портретами с 2004 года, у меня есть книга «Машинерия портрета», и я там прихожу к выводу о том, что «портрет — это объяснение в любви».
Портрет — это всегда борьба с расчеловечиванием, которого сейчас очень много. На мой взгляд, большая проблема с тем, что легко расчеловечить украинцев. Да и русских тоже. Раз я написал эту книгу, буду отвечать за базар. Мне повезло, что всю свою сознательную творческую жизнь я, не зная об этом сам, готовился к этому [сопротивлению расчеловечиванию].
— Чем отличается рисование погибших людей от живых?
— Хороший вопрос. На самом деле ничем, в принципе. Есть лицо. Я обычно смотрю на фотографии людей, когда они были живы.
У меня есть только один портрет, нарисованный по фотографии мертвого тела. Это эмоционально тяжело, но проблема не в этом, а в том, что мало информации. У меня была только одна фотография с одного ракурса — и мне пришлось додумывать, как человек выглядел в жизни. Упражнение, наверное, полезное, но это не портрет, а некая спекуляция, мое воображение. Тем не менее я считаю, что это стоило сделать. Потом я уже рисовал тех, чьи [прижизненные] фотографии смог найти. Хотя бы две. Бывает, что по одной.
Тот факт, что человек мертв, я не учитываю. Я стараюсь вообразить его живым, вспомнить его, не имея возможности вспомнить. Я стараюсь не рисовать с фотографии слепо, это должен быть некий заново выстроенный образ. Я могу не попадать. Скорее всего, часто не попадаю. Вероятно, многие портреты просто не похожи. Но это честное усилие. Во время рисования живых людей такой ситуации обычно не возникает. Меня просят нарисовать портрет, я рисую с натуры — и у меня есть достаточно информации.
— Какое их состояние вы стараетесь передать? Смотря на рисунки, я чувствую, что это обычные живые люди.
— Я пытаюсь угадать у них некую эмоцию. У каждого человека есть эмоция, к которой он возвращается в спокойном состоянии. Мимика, которая ему наиболее привычна и естественна. Она к нам прирастает с годами — к кому-то более злобная эмоция, к кому-то усмешка. Я пытаюсь вычленить общий знаменатель. Бывает непросто, поскольку я мало о них знаю, но стараюсь делать как могу.
— Вы сами в каком состоянии их рисуете?
— Это состояние называется просто — эмпатия. Когда я рисую человека, то насколько могу принимаю его выражение лица. И таким образом начинаю чувствовать эмоции человека в момент фотографирования. Мне нужно лучше понимать, что происходит с моим лицом, языком тела, чтобы это нарисовать. Потом я, бывает, замечаю за собой, что если человек смешливый, то у меня возникает инерция — я хожу и ношу его или ее улыбку.
Но вообще больше реву, конечно. Потому что истории бывают очень тяжелые. Просто мысль, что человек погиб в своей квартире под обстрелом, очень тяжелая. Короткое выражение — «погиб под обстрелом». Что это вообще значит? Я пытаюсь всю свою фантазию подключить, чтобы представить, что вообще может быть, когда в тебя прилетает осколок, огонь. Богатая гамма эмоций. Возможно, никогда ничего похожего со мной не происходило как с художником и человеком.
— Как вы рисуете эти портреты? Как проходит этот процесс?
— Обычно забиваю в фейсбуке или гугле по-украински слово «погиб» — «загинув», «загинула». Добавляю иногда дату или город. У меня есть список тех, кого я еще не нарисовал. Но обычно я стараюсь сразу сесть, найти [фотографию человека] и нарисовать. Кстати, если кто-то сомневаются в реальности погибших, то приглашаю их загуглить слово «загинув».
Какие-то лица мне кажутся более сложными. Или сюжеты, личные истории. Я прямо чувствую, что в какой-то день не готов рисовать человека. Был момент, когда я списался с мамой одного из погибших и она мне прислала огромный текст с подробностями [о своем ребенке]. Иногда я чувствую, что мне нужно сегодня попроще задачу поставить, а иногда готов к более сложным.
Потом я беру айпад и рисую. Что-то я умею, но у меня нет художественного образования. Я испытываю трудности технического свойства, но они кажутся необходимыми, чтобы рисование не происходило слишком ловко, чтобы скиллы не опережали мои мысли. Знаю по студентам и по себе, что так бывает — все понятно и торопишься нарисовать. Мне ничего не понятно.
— Сколько времени у вас занимает один рисунок?
— Час — полтора, бывает два. Обычно час.
— Вы хотите что-то делать с этими изображениями дальше?
— Сейчас я получаю довольно много откликов на эту историю. В принципе, это [для публики] открыто — кто хочет, берет в телеграме картинки, распечатывает. Я даже скорее рад, что они своей жизнью живут. Мне предлагали продать их как NFT, но мне кажется, это неэтично, даже если деньги пойдут на благие цели. Не уверен, что родственники жертв это оценят.
На самом деле этот проект личный, хотя он публичный. Я его делаю для себя, и ни в какой момент я не думал о том, что потом будет с этими рисунками. Это мой способ справиться, пережить ситуацию. Даже не пережить, а не дать себе от нее отвлекаться — и жить приятной жизнью москвича летом. Поэтому короткий ответ — нет никаких планов.
— Почему вы не хотите сейчас жить «приятной жизнью москвича»?
— Простой ответ — у меня есть друзья в Украине. Я не вполне способен не помнить о них. Поэтому, конечно, у меня вызывают некоторое раздражение те, кто переключился на повседневную жизнь. Я просто так не умею. Мне кажется, что сейчас отключаться неправильно. Но искушение такое есть, и с ним надо как-то бороться.
— С вами связывался кто-то из близких, знакомых или родственников тех, кого вы рисовали?
— «Связывались» — сильное слово. Недавно мне просто в инстаграме прокомментировали портрет словами «это мой любимый брат». Один раз я вступил в разговор — и не сразу понял с кем. А потом понял, что это мама одного их тех, кого я рисовал. Мы разговорились, она рассказала про своих бывших друзей в России, как они на все это реагируют. Что на новость о смерти ее сына они сказали: «Ты по натовской методичке тут все задвигаешь».
Буквально вчера [еще один портрет] прокомментировала моя близкая коллега. Сказала, что это ее друг, хороший знакомый. Они не связываются, иногда просто отмечаются в комментариях. Часто пишут теплые простые слова благодарности: «Продолжайте, не остановитесь».
На самом деле эти люди для меня уже не чужие. Я стараюсь притвориться, что их знал, — и для меня это критерий качества портрета, когда мне удалось этого человека [с портрета] полюбить.
— Хочу у вас спросить про выражение Сергея Лаврова collateral damage, что в переводе значит «побочный ущерб». Он упоминал это в интервью, отвечая на вопрос о гибели мирных жителей. Вы используете это выражение в хештеге к своим работам. Полный хештег: #следуетпомнитьтерминcollateraldamage. В чем его смысл?
— Многое из того, что говорит наше правительство и дипломаты, вызывает некоторый зубовный скрежет. Был момент, когда я понял, что мне нужно придумывать хештег, — и просто прилетела эта новость, вопрос сразу получил ответ. Цитата сразу встала на место. Это позволяет не забыть, какое отношение к войне существует в природе. Два неких полюса. Я стараюсь быть на другом полюсе, нельзя к этому [гибели мирных жителей] относиться как к collateral damage. Кажется, это очевидно.
— Вы рисуете по большей части украинских погибших. Почему?
— Я рисую именно украинских погибших. Среди них есть граждане России, жившие на территории Украины и погибшие именно в связи со «спецоперацией».
Я рисую только мирных жителей, не рисую военных. В самом начале я нарисовал двух военных, потом решил, что нет. У меня была идея, что российские солдаты, которые идут на войну, тоже жертвы. Сейчас мне так не кажется. Хотя понятно, что в какой-то степени им хочется сочувствовать. Но это несопоставимо с тем, что чувствуют сейчас украинцы.
У меня [в серии портретов] есть история девушки, которой 19 лет. Она погибла будучи военнослужащей в теробороне, до войны она была студенткой полиграфического института, училась на дизайнера. [В таких случаях] непонятно, где проходит грань между мирными жителями и военными.
Когда я только начал рисовать, я еще вывешивал рисунки в фейсбук. Потом я его закрыл и перестал [публиковать рисунки в фейсбуке]. Там сразу стали писать: «Рисуй всех ангелочков Донбасса». Правда в том, что есть и погибшие в Донбассе. И они заслуживают эмпатии. Но просто сейчас счет настолько не равный, что мне хватает и тех, кто погиб от действий российской армии. И их хватит надолго.
— Чьи примеры переосмысления войны в среде иллюстраторов вызывают у вас отклик?
— Этих девушек — Ани Иваненко и Жени Полосиной, про которых я говорил вначале. Это мои студентки, окончили курс в 2015 году — и с тех пор безостановочно развивались и росли. Я сейчас просто слежу за ними в инстаграме, они очень крутые. Они выбрали точнейшую интонацию и язык для сегодняшних событий. Сейчас публикуют работы в западных изданиях. И действительно, если я успел чему-то научить их за два года, то мне есть чем гордиться. Их работы — это образец того, как может выглядеть графическая журналистика. Но так как они сами в гуще событий, то это еще задирает планку.
Есть [у Иваненко и Полосиной] комиксы, зарисовки ежедневного быта, есть вещи плакатного характера, информация о том, что происходит на геополитическом уровне. Это мощная история. Мне важно рядом с ними не слажать и быть достойным коллегой. И то, что они общаются со мной… Далеко не все мои украинские коллеги сохранили какую-то связь [с российскими коллегами], многие демонстративно ее порвали. И я их понимаю, в общем-то, прекрасно. А Аня и Женя меня продолжают поддерживать.
— Раньше вы делали иллюстрации для журналов и газет. Если бы вас сейчас попросили сделать обложку номера о событиях, которые идут уже больше трех месяцев, что бы вы там изобразили?
— Это зависит от того, какой контекст, какая газета, журнал и так далее. Сейчас, особо не задумываясь, я бы поставил на обложку портрет, который мне кажется удачным, [человека,] о ком достаточно информации. Любая человеческая жизнь — это самый сильный комментарий. Этот человек погиб. Конкретно этот. Он был такой, у него было такое лицо, он смотрел на мир так. Я, конечно, не берусь за такие иллюстраторские задачи давно, но мне кажется, что портрет в этом смысле хорошая вещь. Он заостряет эмоциональное отношение для зрителя.
— Вы ведь живете в России?
— Да, я в Москве
— Собираетесь уезжать?
— Можно не буду комментировать? Пока что я здесь.
— Вы преподаватель во БВШД. Ваша работа продолжается сейчас?
— За последние два года у нас активно разросся онлайн [курс по иллюстрации]. У нас учатся люди со всего мира. Одна из студенток в Швейцарии опекала несколько десятков беженцев — и она из-за этого [опеки] не успела сделать финальный проект. Многие сейчас, что называется, не в ресурсе. Включая меня. Но мы делаем, что можем. И стараемся мягко людей подвести если не к какому-то гигантскому объему работы, то к высокому качеству.
Беседовала Саша Сивцова