«Пап, пока» — спектакль Александра Кудряшова, в котором он рассказывает историю своего отца, ветерана второй чеченской войны Точный и честный портрет российской маскулинности

Театральная компания Александра Кудряшова — независимый московский коллектив, который делает очень экономные камерные спектакли. В новой работе «Пап, пока» актер и режиссер Кудряшов рассказывает о своем покойном отце, ветеране второй чеченской войны. Это не только редкий пример театра, уместного во время боевых действий, но и поразительно откровенная работа — притом что автор избегает говорить о своих чувствах. О постановке рассказывает театральный критик Антон Хитров.

С начала новой войны в Украине многие люди театра подписывают протестные петиции, кто-то — как директор Центра им. Мейерхольда Елена Ковальская или худрук Театра им. Маяковского Миндаугас Карбаускис — рвет отношения с бюджетными площадками, а некоторые — например, режиссеры Женя Беркович и Юрий Шехватов — выходят в одиночные пикеты и попадают в спецприемники. Ответственные за культуру чиновники закономерно перестраховываются и требуют от подведомственных театров публичной лояльности, которая в мирное время была не столь обязательной. В регионах театрам настойчиво рекомендуют брать пример с лидера «Табакерки» Владимира Машкова и вешать символ Z у себя на фасаде. В Москве негласно запрещают пьесы Михаила Дурненкова и Ивана Вырыпаева — оба драматурга выступили против войны.

Но как художнику делать свою работу, когда государство берет под строжайший контроль единственную тему, достойную в эти месяцы его внимания? Нужно помнить, что независимые коллективы тоже уязвимы, пусть их положение и не такое безвыходное, как у бюджетников. Если в ближайшем будущем в России останется этичный театр, ему, скорее всего, придется соблюдать те же правила, которым следует режиссер Александр Кудряшов. Первое правило — как можно меньше вложений: в условиях военной цензуры нельзя рассчитывать на привычные гранты. Второе — как можно меньше вовлеченных в работу людей. Это связано не только с экономией: в большой команде лидер вынужден осторожничать.

Художник, ограниченный такими правилами, неизбежно устремится к формату, известному в театральной среде как «актер и коврик» — или, с поправкой на сегодняшний день, «актер и проектор». Спектакль «Пап, пока» выглядит именно так. Театральная компания Александра Кудряшова играет его на частной площадке «Квартеатр», в настоящей московской квартире с тайным адресом, который зрителю посылают вместе с билетом. Нет ни сцены как таковой, ни привычного зала: для публики (их человек тридцать) накрывают стол с чаем и печеньем, одно место оставляет за собой режиссер, он же драматург и рассказчик.

Кудряшову 31 год, его театральной компании — два с половиной. Он работал с «Театром.doc», Ельцин-центром и Центром Вознесенского. Среди его проектов — «Уроки жизни», спектакль, основанный на псевдофилософских цитатах из «пацанских» пабликов, и «Мамблкор», где режиссер разыгрывал со зрителями сюжеты культовых голливудских фильмов. Драматург Вася Шарапов, якобы соавтор «Пап, пока», — на самом деле псевдоним, под которым Кудряшов пишет пьесы: одна из них, «Жизнь», состоит из одного слова «щас».

«Антитеатр» — так заявляет о себе Театральная компания Кудряшова. «Пап, пока» вполне отвечает этому определению. У рассказчика нет заранее написанного текста — только план, куда он не стесняется подглядывать. Кудряшов держится свободнее, чем актер, — скорее как дружелюбный преподаватель или докладчик на неформальном совещании. Чтобы видеть артиста, большинству зрителей нужно сидеть вполоборота: это минимальное неудобство создает заметную разницу между хорошо знакомым театральным опытом — когда сцена услужливо располагается прямо перед вами — и тем, что предлагает режиссер. Привычный театр уже не может быть пространством свободы, каким он был (или, во всяком случае, кому-то казался) до 24 февраля, — неудивительно, что Кудряшов старается от него дистанцироваться.

«Зачем я тут сегодня?» — с этого вопроса рассказчик начинает спектакль и тут же отвечает на него, выкладывая на стол несколько купюр. 2100 рублей — столько получал его отец каждый месяц как ветеран второй чеченской войны. В начале нулевых Анатолий Кудряшов служил по контракту в Чечне и в Абхазии. Он пробовал освоить и другие профессии, помимо военной — от ресторанного музыканта до диспетчера такси, — но особенных успехов нигде не добился. Семейная жизнь Анатолия Александровича сложилась не лучше профессиональной: вскоре после того, как родился младший брат Александра, Кудряшовы-старшие развелись — с тех пор дети видели отца только по выходным. С молодости и до последних лет у него была алкогольная зависимость.

Об отцовской службе Кудряшов сообщает немного: в этой работе его волнует не сама война, а обычный человек, который добровольно берет в руки оружие. Жизнеописание Анатолия Александровича совсем не похоже на героический сюжет о защитнике отечества, знакомый нам из российской пропаганды. Мы не знаем, во что верил и за что боролся Кудряшов-старший, что стояло за его выбором, кроме желания подражать друзьям, таким же контрактникам, — обо всем этом его сын намеренно умалчивает. Зато мы знаем, что он получил в итоге: страну, которая выплачивала ему две с лишним тысячи рублей в месяц и замалчивает тему Чечни по сей день. Военный путь Анатолия Кудряшова — это смутные мотивы и сомнительные результаты.

Вообще, как ни странно, режиссер обходит стороной все самое важное, что должно быть в биографии: какие у героя были цели, какие ценности, в конце концов, какие чувства он вызывает у рассказчика. По тону Кудряшова, по словам и деталям, которые он выбирает, легко заметить обиду на отца (чего только стоит история о сожженных отцовских письмах) — но она спрятана за шутливо-равнодушной маской.

Это, безусловно, сознательное режиссерское решение. Высказать без утайки все свои переживания — куда более очевидная альтернатива: театральная сцена к этому располагает. Почему Кудряшов поступает иначе? Может, он выбирает вести себя так, как это ему свойственно в повседневной жизни. Может, это именно то, что роднит его с отцом: закрытость, недоверчивость, страх выглядеть уязвимым. Может, он так мало знает об отце именно потому, что тот не делился с ним самым важным — так же как он сам не захотел делиться с нами.

Если эта гипотеза верна, перед нами — точная и честная картина российской маскулинности, которой ничто так не угрожает, как заметная чужому глазу слабость (настоящая или мнимая). В масштабах частной жизни цена этой культурной нормы — всего лишь отчуждение отцов и сыновей. Зато в масштабах страны она чревата войной.