Две войны «Медуза» поговорила с украинцами, пережившими Великую Отечественную. Из-за российского вторжения они снова оказались на войне — и были вынуждены оставить свои дома
С начала войны Украину уже покинули пять миллионов человек. Одной из стран, где люди искали спасения, стала Молдова: границу с ней пересекли почти полмиллиона украинцев. Среди них — люди, пережившие Великую Отечественную войну. Фотограф Сергей Строителев почти два месяца снимал беженцев из Украины в здании бывшего ковидного госпиталя в Кишиневе и пообщался с некоторыми из них о том, что они чувствуют сейчас, переживая вторую в своей жизни войну.
Сергей Строителев
фотограф
Украинские беженцы, пережившие Великую Отечественную войну, сейчас в очень преклонном возрасте и никак не думали, что им придется еще раз пережить ужасы военного времени. Они живут в бывшем «ковидарии» в Кишиневе — в выставочном комплексе «Молдэкспо», который во время эпидемии коронавируса переделали под медицинские цели. Их новый дом — пластиковые боксы без потолков и дверей, но они не жалуются, наоборот — благодарят за прием. Здесь круглые сутки несут службу медики, к ним можно обратиться в случае проблем со здоровьем.
Я проработал в «ковидарии» более полутора месяцев и смог познакомиться с этими людьми поближе. Я поговорил с ними о двух войнах, закольцевавших их жизни.
В один из дней в «ковидарий» внесли человека — он уже не ходил сам, не мог говорить и только пил воду. Его дочь рассказала, что ему 94 года и он участвовал в боевых действиях в Харькове в Отечественную войну. Я не знаю, жив ли он сейчас. Страшно, что человек, который заслужил спокойную старость, лишился дома, вынужден ехать за многие километры и ютиться в боксе.
Эта история выходит 9 мая. На постсоветском пространстве в этот день празднуют День Победы над фашизмом. В этом году все совсем по-другому.
Владимир
92 года, Николаев
[Великая Отечественная] война началась, когда мне было 12 лет. В августе 1941-го у нас в селе под Николаевом уже были немцы. Два моих старших брата пошли воевать, и мое беззаботное время закончилось. В речке Буг, где мы с братьями ловили рыбу и купались, немцы чистили форму и военную технику. Нас не трогали. Спустя год пришли румыны — мадьяры, им немцы обещали эту территорию после окончания войны.
Оккупация длилась три года. Морально это было сложное время. Родители получили весточку с фронта, что старшего брата убили, а среднего ранили. Я со старшим братом во сне разговаривал какое-то время, очень хорошо это помню. Но под румынами мы не голодали, хочу это отметить. Они всех детей села угощали конфетами время от времени. Даже устраивали какие-то гулянки в местном клубе. Они были чем-то на нас похожи, на украинцев, в плане характера. Может, они и сами это чувствовали. В 1944 году к нам пришли власовцы, отступая. Вот они учудили разгром: избивали людей, расстреливали, чинили изнасилования. Нам пришлось сестрицу в солому зарывать, чтобы они ее не нашли. Хорошо, что только два дня побыли в селе и ушли.
После окончания войны, в 1945-м, начался голод: не было урожаев, поля были выжжены. Батя лежал долго пухлый, а потом помер. Я работал пахарем. Мне тогда было 15 лет, но я работал наравне со взрослыми, обеспечивал семью, ведь средний брат работать не мог после ранения. В 1946 году начали поднимать тяжелую промышленность по всей Николаевской области — и меня перевели из колхоза на судостроительный завод, где я трудился кузнецом. Так и проковал всю жизнь — 51 год стажа, никуда не уезжая. Обзавелся дочерью, дважды был в созыве городских депутатов родного города, а сейчас стал беженцем.
В марте 2022-го начались обстрелы Николаева российскими войсками. Если честно, я не за себя боялся, а за дочку. Бомбят — я сижу спокойно, чай пью. У меня просто проблемы со слухом, я их и не слышал почти, а Катя вздрагивает. Мы прятались в подвале — мне помогали туда спускаться дочь и соседи: под руки брали и несли по лестнице. А в подвале мы спали на матрасах. Однажды я увидел оранжевую яркую вспышку из окна, в комнате стало светло: прямо над домом пролетела ракета. В итоге мы с Катей решили бежать. Я не хотел, дочь уговорила. Собрались за 20 минут, Катя даже борщ не доварила. Добрались до Одессы, а потом через Паланку в Кишинев. В Молдове я был в 1980 году, поэтому знал, куда едем. Тогда я ездил туда как турист, купил газовую плиту — у нас было не достать.
Ладно я — можно рукой махнуть. Но вот за внука я очень переживаю. Он бежал из Мариуполя, когда туда зашли немцы — ой, фашисты (так Владимир называет войска армии РФ, которые вошли в Мариуполь, — прим. «Медузы»). Но разве можно сказать, что он в безопасности? Тещу его убило осколком — она ходила за водой с бидончиком и не дошла несколько шагов до подъезда. Там и похоронили, где-то в огороде. Некоторых наших родственников угнали в Россию, отобрали документы, теперь с ними даже не связаться. Страшно говорить про это, ведь мы даже в 1941-м такого не видали. Хочется провалиться и ничего этого не вспомнить. Я жду только смерти, меня больше ничего не спасет.
Ирина
88 лет, Одесса
Во время [Великой Отечественной] войны мы с бабушкой жили в деревне недалеко от Измаила (город в Одесской области, — прим. «Медузы»). Немцы очень быстро вошли, нас никто не предупреждал. Началась жизнь по подвалам, мы постоянно прятались и сильно голодали. Люди гибли, немцы занимали их дома, забирали скот, танки стояли прямо в огородах, трупы лежали на дорогах.
Через какое-то время после начала войны в деревне появилась братская могила, где очутились и наши соседи, — я все это видела. Вспоминаю это тяжелое время и очень благодарю родителей: они тогда жили детьми и думали только о нашей с сестрами и братьями безопасности. Мы злились на них, потому что они не пускали нас играть на улицу, но сейчас я об этом вспоминаю с любовью. Румыны пришли в 1942 году, мне тогда было восемь. Из подвалов мы вылезли, но все равно жили в страхе. Мы — за родителей, а они — за нас.
Когда оккупанты покинули эту землю, там ничего не осталось. Они забрали многое с собой, включая некоторых людей. В основном это касалось молодых женщин. Пришли российские солдаты, с которыми вместе началось восстановления хозяйств. Все мы были из Союза. Постепенно, после первых урожаев, ситуация выправилась, у людей появилась возможность покупать скот. Мои родители работали на своей земле, были крестьянами-единоличниками, сами садили, сами собирали. У нас даже мельница была, мололи муку. Я была маленькой девчонкой, но надо было ходить в школу и помогать родителям по хозяйству, было не до игр и развлечений.
Вышла замуж я рано, в 18 лет. И за мужем поехала в Одессу, где работала на фабрике уборщицей, но получала достойные деньги. Ближе к тридцати у меня начались сильные проблемы с нервами, я вспоминала войну и то, что видела. Это, безусловно, наложило отпечаток на дальнейшую жизнь.
У нас браке родилось семеро детей. В 50 лет я осталась вдовушкой: муж умер от рака. Проблемы с психикой усугубились, и мне пришлось лечь в психиатрическую лечебницу. Дети уходили один за другим, по разным причинам, не хочу вспоминать, остался только один. Ему уже 68 лет, он и заставил меня уехать из Одессы, посадил на автобус. Я взяла с собой только платочек и все свои лекарства — целую аптеку — самое дорогое и необходимое, чтобы жить. Сын остался в Одессе. Сказал, что воевать пойдет, если понадобится, несмотря на то что пенсионер. Детей отправит из страны, а сам пойдет. «У меня звание, я был в армии, если я уеду, то буду чувствовать вину», — он так сказал. Все хлопцы наши повыходят, все наши люди.
Я никогда не думала, что все повторится. Русские же наши были люди, мы все были едины. Моя дочка за русского замуж вышла, и я только рада была. Перемешано все. Вы мне покажите, у кого родственников нема в России. У всех есть. То есть, получается, брат напал на брата и никто не знает, что будет завтра. Дай бог, уложится все, я поеду до дома, буду умирать там.
Олег
81 год, Николаев
Помню, в двухлетнем возрасте я самостоятельно вышел со двора в деревне, был гололед. Поскользнулся, испугался, закричал. Бабка была молодая женщина тогда, прибежала, забрала меня. Но я отчетливо запомнил, как по улице шли строем немцы — сапогами бац-бац по льду. Почему-то это врезалось в память, их шаги были похожи на стук колес поезда. А еще в памяти пожары — все соседние деревни под Николаевом полыхали — и акации с небольшой канавкой под ними, мы там прятались то от бомбежек, то от водящего в прятки — дети же и в войну играли.
После войны отец вернулся с фронта — он был летчиком. Его отправили в Ленинград оканчивать партийную школу, ну и мы с матерью поехали с ним. Там я ходил в первый класс. Тогда немцы достраивали нашу полуразрушенную школу. Я и другие дети угощали их такими кругленькими булочками — пампушечками. Потом вернулись домой, в родную деревню, родители разошлись: не сложилось. Просто мать тогда была фельдшером, а батя занимал высокую должность, ему надо было, видимо, по чину женщину.
Матушка одевала меня в белые брюки, рубашку, туфельки парусиновые, натертые порошком. Меня деревенские пацаны встретили с криком «Снимай кальсоны свои!», взяли меня, кизяком (прессованный и высушенный навоз, — прим. «Медузы») зеленым обмазали — деревенское детство, но вспоминаю с весельем.
В подростковом возрасте я переехал в Николаев — мать там работала в областной больнице и забрала меня от бабки. Поступил в мореходку, пошел в армию, отслужил, встретил женщину — Лену. Ну, в общем, как у многих пацанов судьба. А потом случился черный период в моей жизни — Афган, я там лишился всех своих нервов и ноги. Самое худшее время моей жизни, о котором я жалею, — воевал за быдло.
Около полутора месяцев назад начались эти чертовы бомбежки. Сирены воют. Взрывы. Кто с ногами, тот быстро в подвал, а я сижу в зале себе, по хер. Это, может быть, и с возрастом связано, а скорее всего, я просто очерствел в Афгане. У дочки знакомый из Молдовы, она ему позвонила — и он сам предложил забрать нас всех, сказал, что буквально через полтора часа приехать может. Приехал, забрал, гнал 150 километров по трассе — вот тогда я испугался.
Мы с женой живем в этом «ковидарии» уже месяц. Меня уже достала эта война и эти ужасы в новостях, но я все равно их читаю. Не могу не читать, рука сама тянется к телефону. Это постоянный стресс. Хорошие новости для меня только одни сейчас — это когда колонну рашистов разгромили. Знаете, я ведь в молодости любил на машине попутешествовать, в России много где был, видел, как живут русские, видел их деревни. Им бы у себя порядок навести, а они к нам пришли.
Впереди неизвестность — если так продолжится, где мы жить-то будем? У нас во всем девятиэтажном доме осталось два мужика. Они скажут, если бахнет и квартиры не будет, но дальше-то что? Я хочу домой. У меня там около хаты мастерская, я там рукодельничал, любил что-то поточить руками, делал ключи друзьям забесплатно, просто для души.
Виктория
81 год, Харьков
Несмотря на то что я была совсем маленькой, когда началась война в 1941-м, — точнее будет сказано, что я родилась с первыми бомбами, — я убеждена, что я впитала в себя все горе произошедшего. Дети очень активно развиваются в это время, и психоэмоциональный фон важен. Тогда рядом были люди, очень сильно страдающие. Когда мне было полтора месяца, меня вывезли в эвакуацию: бабушка настояла. С родителями отправились в путь, в товарном поезде мы провели полтора месяца, через Астрахань и Каспий на барже под бомбежками, а потом в Сибирь. Мама и папа были студентами четвертого курса тогда, совсем дети тоже. Не представляю, как они все это пережили. Когда прибыли в Заполярье, нас к себе взяла местная, неравнодушные люди прямо на перроне встречали беженцев. Мать вышла из вагона совсем без сил, ничего уже не соображала, а у меня был тиф. Нас заприметила такая большая сибирячка Катя. Хвать! — и меня за пазуху засунула, а мать под руки — и к себе, несмотря на то что у нее своих детей было аж целых одиннадцать. Она меня отпаивала хвойными снадобьями хитрыми.
А отец мой Катиных детей всех выучил грамоте в знак благодарности — их папа погиб на фронте.
Харьков освободили в 1943 году, мы вернулись год спустя — а дома нашего нет. У бабушки под Харьковом была небольшая дачка, поехали туда. Спустя пару лет отец получил другую квартиру, в самом городе, и меня забрали туда. Пошла в школу — сначала девичью, а потом, с подачи отца, меня перевели в физико-математическую. Папа считал, что ничего так не развивает человека, как эти науки. Но по этим стопам я не пошла. Я очень любила петь, и на одном из вечеров в местном клубе моим родителям, которые были в зрительном зале, передали записку: мол, хотим прослушать вашу дочь в консерваторию для особо одаренных. В итоге меня взяли на испытательный срок в один год, а по истечении оставили. Когда окончила обучение, я сразу стала преподавателем в училище и всю жизнь проработала на этой должности, до глубокой пенсии, о чем ни капли не жалею. Это было прекрасное время в прекрасном, самом лучшем на свете городе.
Я понимала, что война придет. Мы ведь были в курсе событий, читали новости, но поверить до конца в это было сложно. Дочка тоже до конца не верила, [пока не] услышали первые взрывы. Бегали в сырой подвал и в метро. Станции были забиты битком, страшно. Все это сильно повлияло на дочь — она очень восприимчивый человек. Кому-то все нипочем, а у нее начались панические атаки. Так же было и у моей мамы — она после войны той, давнишней, стала бояться салютов, затыкала уши ватой и сидела дома, в то время как мы с отцом шли смотреть. Это я к тому, что дочка моя совсем потеряла бы рассудок, если бы не уехали месяц назад. Сама бы я никогда не убежала из своего родного города — я закаленная, видела много человеческих судеб. Как говорится, помирать, так с музыкой!
Нина
81 год, Николаев
Я — ребенок войны. Родилась я в 1941 году в Николаеве. О тех временах мне рассказывали родители, но очень мало. Сама я особо не спрашивала, как-то не хотелось возвращать их в те времена, сама я сейчас понимаю, что это очень тяжело. Однажды мать вспомнила интересный момент — перед самым освобождением я спасла женщину. Представляете, в два с половиной года! Наша семья ее почти не знала — знакомая знакомых, она была бездетная, и таких женщин забирали на каторгу. Она подошла к матери на улице и умоляла о помощи, сказала, что за ней идут. Мать велела мне взять эту женщину за руку и называть мамой. В итоге они отстали — видимо, было не до проверок документов. Рявкнули что-то и ушли.
После войны начался голод, была засуха. Бабушка собирала какие-то крошки, как мышка, чтобы нас покормить с братьями. Ничего не было, даже куска хлеба. Но мы выжили с грехом пополам.
В 1962 году я вышла замуж, появились двое детей. Работала на рынке — на обуви, потом в большом магазине — на одежде. Там протрудилась 10 лет. В 1973 году устроилась в детский сад воспитателем, там уже задержалась на более длительный период — 23 года. В 1996 году — пенсия.
А сейчас… Помню, как дочка прибегает с работы с рынка и говорит: военное положение ввели. У меня сердце как упало! Потом пошли обстрелы, все хуже и ближе с каждым днем. Под бомбами мы сидели почти месяц. Бежали в коридор и закрывали все двери в комнаты, чтобы из окна до нас ничего не долетело. Но всему есть предел — выехали с дочерью и внучкой 20 марта. Наша администрация выделила пять бесплатных автобусов, и нам повезло в них втиснуться.
К сожалению, сейчас никак домой не вернуться, мы все порываемся, но куда там — невозможно! У моей внучки муж остался там, он держит в курсе происходящего, говорит, чтобы мы сидели в Молдове. В «ковидарии» — без потолков и дверей, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Старость выдалась печальная, мало того что братья умерли, сын погиб в автомобильной аварии, так теперь еще одна война. Я родилась аккурат в первый год войны, а теперь помирать, что ли? Я просто хочу покоя, тишины. Просто посидеть, посмотреть в окно. У нас дома красивый клен рос перед окном. Я на него целыми днями смотрела.
У меня в голове не укладывается, что против нас воюет этот народ. Давление поднимается, я просто не могу с этим смириться. Но все-таки надежды больше, чем безысходности. Молодые ведь должны жить счастливо и в мире — не только моя дочь и внуки, и не только украинцы. Все и везде.
Текст и фотографии: Сергей Строителев