В издательстве Individuum выходит сборник статей Элизабет Джейн Кокран (она же — Нелли Блай) — основоположницы жанра журналистского расследования и одной из первых корреспонденток в истории. В сборник «Профессия: репортерка. „Десять дней в сумасшедшем доме“ и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики» (перевод Варвары Бабицкой) вошли статьи Блай, опубликованные в американских изданиях с 1887 по 1915 год и ставшие классикой. Среди них — репортаж о принудительном психиатрическом лечении, для которого автор притворилась сумасшедшей, чтобы оказаться в центре событий. Ее текст «Десять дней в сумасшедшем доме» спровоцировал реформу психиатрических учреждений. Тексты Блай впервые выходят на русском языке. «Медуза» публикует фрагмент репортажа под названием «В ванне».

Несколько песен спустя мисс Груп велела нам следовать за собой. Нас привели в холодную, сырую ванную комнату, и мне приказали раздеться. Возражала ли я? Я никогда в жизни не пыталась уклониться от чего-либо с большей горячностью! Они сказали, что, если я не послушаюсь, они применят силу, и нежничать они не собираются. В этот момент я заметила, что одна из самых безумных женщин в палате стоит у полной ванны с большим линялым лоскутом в руках. Она разговаривала сама с собой и хихикала — как мне показалось, зловеще. Теперь я знала, что меня ждет. Я задрожала. Они начали меня раздевать и сняли всю одежду, вещь за вещью. В конце концов на мне остался лишь один предмет. «Я не буду это снимать», — сказала я возмущенно, но они не прислушались. Я бросила взгляд на группу пациенток, собравшихся у двери и наблюдавших за этой сценой, и прыгнула в ванну скорее энергично, нежели грациозно. 

Вода была холодна, как лед, и я снова стала протестовать. Но как бесполезны были мои протесты! Я умоляла, чтобы по крайней мере пациенток выгнали вон, но мне было велено замолчать. Сумасшедшая начала меня скрести. Не могу найти более подходящего слова. Зачерпнув мыла из маленькой жестянки, она обмазала меня им целиком — даже лицо и мои славные волосы. Под конец я не могла ни видеть, ни говорить, хотя и умоляла сперва не трогать мои волосы. «Три, три, три», — приговаривала старая женщина себе под нос. Зубы у меня стучали, а конечности покрылись гусиной кожей и посинели от холода. Внезапно мне на голову вылили одно за другим три ведра воды, все такой же холодной как лед: она попала мне в глаза, в уши, нос и рот. Думаю, мои ощущения были сродни ощущениям тонущего, когда меня, дрожащую и задыхающуюся, потащили из ванны. В кои-то веки я в самом деле выглядела безумной. Неизъяснимое выражение промелькнуло на лицах моих спутниц, которые стали свидетельницами этой сцены и знали, что та же неотвратимая участь ожидает их самих. При мысли о том, какое абсурдное зрелище я собой представляю, я не могла сдержать хохота. На меня, мокрую до костей, натянули короткую фланелевую сорочку, по краю которой шли большие черные буквы: «Лечебница для душевнобольных, О. Б., к. 6». Буквы означали: «Остров Блэкуэлл, коридор 6».

К тому времени мисс Майард была раздета, и какое бы отвращение ни доставила мне недавняя ванна, я приняла бы еще одну, если бы могла этим избавить ее от той же участи. Только представить себе, что эту больную девушку швырнут в холодную ванну, которая заставила меня, никогда не хворавшую, дрожать, как в лихорадке! Я слышала, как она объясняет мисс Гуп, что голова у нее еще болит после недуга. Волосы ее были коротко острижены и по большей части выпали, и она просила попросить сумасшедшую тереть полегче, но мисс Груп сказала: 

— Не больно-то мы боимся вас повредить. Молчите, или будет хуже. 

Мисс Майард замолчала, и в тот вечер я больше ее не видела. 

Меня поспешно отвели в комнату, где стояло шесть кроватей, и велели лечь, но тут пришел еще кто-то и выдернул меня из постели со словами: «Нелли Браун сегодня должна ночевать одна, потому что она вроде шумная». 

Меня отвели в комнату 28 и предоставили устраиваться на кровати. Это было непосильной задачей. Кровать возвышалась посреди комнаты и была покатой с обеих сторон. Стоило мне опустить голову на подушку, как она промокла насквозь, а от моей мокрой рубашки отсырела простыня. Когда появилась мисс Гуп, я спросила, нельзя ли мне получить ночную рубашку. 

— В этом заведении такого не водится, — сказала она.

— Мне не нравится спать без нее, — ответила я.

— Ну, до этого мне дела нет, — сказала она. — Вы теперь в казенном учреждении, и вам не приходится капризничать. Это благотворительное заведение, скажите спасибо за то, что есть. 

— Но город оплачивает содержание таких мест, — возразила я, — и платит людям за то, чтобы они были добры к несчастным, которых сюда отправляют. 

— Ну, здесь вам не стоит ждать особой доброты, потому что вам ее не видать, — сказала она, вышла и заперла дверь. 

Подо мной была простыня и клеенка, другая простыня и черное шерстяное одеяло сверху. Я никогда не ощущала ничего более раздражающего, чем это шерстяное одеяло, которое я пыталась подоткнуть под плечи, чтобы под него не просачивался холод. Когда я подтягивала его повыше, мои ноги обнажались, а когда опускала пониже, снаружи оказывались плечи. В комнате не было абсолютно ничего, кроме меня самой и кровати. Поскольку дверь заперли, я полагала, что осталась в одиночестве на всю ночь, но вскоре услышала в коридоре тяжелую поступь двух женщин. Они останавливались у каждой двери, отпирали ее, а через несколько секунд запирали снова. При этом они ничуть не старались не шуметь, следуя через весь коридор по направлению к моей двери.

Тут они остановились. Ключ повернулся в замке. Я смотрела, поджидая, кто войдет. Вошли две женщины в коричневых с белым полосатых платьях с медными пуговицами, широких белых передниках и маленьких белых чепчиках, с тяжелыми зелеными шнурами у пояса, с которого свисали связки больших ключей. Поскольку они были одеты так же, как дневные надзирательницы, я поняла, что это санитарки. Первая несла лампу, она направила свет мне в лицо и сказала своей помощнице: 

— Это Нелли Браун.

Глядя на нее, я спросила:

— Кто вы?

— Ночная санитарка, моя дорогая, — ответила она и, пожелав мне доброй ночи, вышла и заперла за собой дверь. Несколько раз за ночь они входили ко мне в комнату, и даже если бы мне удалось заснуть, меня бы разбудил грохот отпираемой тяжелой двери, их громкий разговор и тяжелая поступь. 

Я лежала без сна, представляя себе, какая случилась бы трагедия, если бы в лечебнице вспыхнул пожар. Все двери были заперты, каждая по отдельности, а окна забраны решетками, так что спасение было бы невозможно. Только в одном здании, как говорил мне, кажется, доктор Ингрэм, содержалось около трехсот женщин. Все они заперты в комнатах, числом от одной до десяти. Если дверь заперта, выбраться оттуда невозможно. А пожар — отнюдь не невозможное и даже очень вероятное происшествие. Если здание вспыхнет, надзирательницы или санитарки и не подумают освободить своих умалишенных пациенток. Вы убедитесь в этом позднее, когда я поведаю об их жестоком обращении с горемыками, вверенными их заботам. Как я и сказала, в случае пожара и дюжине женщин не удалось бы спастись. Всех бросили бы гореть заживо. Даже если бы сиделки были добры (а добры они не были), понадобилось бы больше присутствия духа, чем отпущено женщинам их класса, чтобы рискнуть собственной жизнью, ступить в огонь и отпереть сотню дверей перед умалишенными узницами. Если ничего не изменится, однажды здесь произойдет кошмар, которому не было равных. 

С этим связан забавный эпизод, произошедший перед самым моим освобождением. Я разговаривала с доктором Ингрэмом о самых разных предметах и, наконец, поделилась с ним своими соображениями насчет пожара. 

— В этом случае санитаркам положено отпереть двери, — сказал он. 

— Но вы знаете наверняка, что они не станут задерживаться ради этого, — сказала я, — и эти женщины сгорят заживо. 

Он молчал, не находя возражений.

— Отчего вы это не измените? — спросила я.

— Что я могу поделать? Я до изнеможения вношу предложения, а что толку? Как бы вы поступили? — спросил он, обращаясь ко мне — официально душевнобольной девушке. 

— Я настояла бы, чтобы установили замки, которые я видела в некоторых местах: повернув ручку в конце коридора, можно запереть или отпереть все двери по одной его стороне. В этом случае появится шанс на спасение. Сейчас, когда все двери заперты по отдельности, такого шанса нет. 

Доктор Ингрэм посмотрел на меня, его доброе лицо выражало тревогу; он спросил с расстановкой: 

— Нелли Браун, в каком учреждении вас держали прежде, чем вы попали сюда? 

— Ни в каком. Я в жизни своей не была ни в каком заведении, кроме школы-пансиона. 

— Где же вы видели замки, которые вы описали? 

Я видела их в Западной тюрьме в Питтсбурге, штат Пенсильвания, но не осмелилась сказать об этом и просто ответила: 

— О, в одном месте, где я побывала — я имею в виду, как посетительница. 

— Я знаю только одно место с такими замками, — сказал он печально, — и это тюрьма Синг-Синг. 

Вывод был однозначен. Я от души рассмеялась над обвинением, которое он подразумевал, и постаралась заверить его, что никогда не была заключенной в Синг-Синге и даже не посещала его. 

Когда стало светать, я заснула. Прошло, кажется, всего несколько минут, когда меня грубо разбудили и велели мне вставать, окно отворили и сорвали с меня одеяло. Волосы мои были еще сырыми, а все тело болело, как от ревматизма. На пол бросили какую-то одежду и велели мне ее надеть. Я попросила вернуть мне мою собственную, на что мисс Грэди (по-видимому, старшая сестра) велела мне брать что дают и помалкивать. Я взглянула, что мне выдали: одну грубую темную хлопчатобумажную нижнюю юбку и дешевое белое ситцевое платье с черным пятном. Я затянула тесемки юбки вокруг пояса и натянула тесное платье. Как и все платья, в которых ходили пациентки, оно представляло собой прямой тугой корсаж, вшитый в прямую юбку. Застегивая корсаж, я заметила, что нижняя юбка примерно на шесть дюймов длиннее платья, и на секунду присела на кровати, смеясь над своим нарядом. Никогда ни одна женщина не мечтала о зеркале сильнее, чем я в ту минуту. 

Я заметила, что другие пациентки спешат по коридору, и решила не упускать ничего из происходящего. В коридоре нас было сорок пять пациенток, а в ванной, куда нас направили, всего два жалких полотенца. Я видела, как сумасшедшие женщины с лицами, сплошь покрытыми страшной сыпью, вытираются полотенцем, а вслед за ними им пользуются женщины с чистой кожей. Я подошла к ванне и умылась проточной водой из-под крана, вытершись нижней юбкой.  

Не успела я завершить омовение, как в ванную принесли скамью. Вошли мисс Груп и мисс Маккартен с расческами в руках. Нам было велено сесть на скамью, после чего волосы сорока пяти женщин были расчесаны шестью гребенками силами одной пациентки и двух санитарок. Видя, как чешут некоторые бедные головы, я подумала, что к этой процедуре я тоже не была готова. У мисс Тилли Майард была собственная гребенка, но мисс Грэди ее отобрала. Что это была за трепка! Я никогда прежде не понимала, что значит выражение «Я тебе задам трепку!», но теперь узнала. Мои волосы, спутанные и сырые еще с ночи, дергали и рвали, и после тщетных уговоров мне осталось только терпеть боль, сжав зубы. Мне отказались вернуть шпильки, заплели волосы в косу и перевязали ее красным хлопчатым лоскутом. Только мою вьющуюся челку пригладить не удалось — все, что наконец осталось мне от былой славы. 

После этого мы пошли в гостиную, где я стала искать своих спутниц. Сперва я тщетно вглядывалась, не в состоянии отличить их от других пациенток, но немного погодя узнала мисс Майард по стриженым волосам. 

— Как вам спалось после холодной ванны? 

— Я почти окоченела, а шум не давал мне уснуть. Это было ужасно! Мои нервы были расстроены еще до прибытия сюда, и я боюсь, что не выдержу такого напряжения. 

Я постаралась приободрить ее, как могла. Я попросила, чтобы нам дали недостающую одежду — по крайней мере, ту, которую предписывает женщине обычай, но мне сказали, чтобы я замолчала и что нам уже выдали все, что положено. 

Нас подняли с постелей в 5:30, а в 7:15 велели собраться в коридоре, где повторилась та же церемония ожидания, что и накануне вечером. Когда мы наконец вошли в столовую, мы нашли там по чашке холодного чая, по ломтю хлеба с маслом и по блюдцу овсяной каши с патокой. Я была голодна, но кусок не лез мне в горло. Я попросила хлеба без масла и получила его — невозможно передать, какого он был грязного черного цвета. Хлеб был жестким, а местами представлял собой просто комки сухого теста. В своем ломте я нашла паука, поэтому есть не стала. Я попробовала овсянку с патокой, но она никуда не годилась, так что я без особого успеха попыталась проглотить чай. 

Когда мы вернулись в гостиную, нескольким женщинам было велено заправить постели, а некоторым пациенткам поручили скрести полы, прочие получили другие поручения, составлявшие всю работу в отделении. Не надзирательницы поддерживали заведение в такой чистоте ради бедных пациенток, как я думала прежде, а сами пациентки, выполнявшие всю работу, даже убиравшие комнаты санитарок и стиравшие их одежду. 

Около 9:30 новых пациенток, в числе которых была и я, вызвали к доктору. Там игривый молодой доктор — первый встреченный нами по прибытии — обследовал мои легкие и сердце. Отчет составлял, если я не ошибаюсь, помощник смотрителя лечебницы, Ингрэм. Мне задали несколько вопросов и отпустили обратно в гостиную. 

Войдя туда, я увидела мисс Грэди с моим блокнотом и длинным карандашом, купленным специально по такому случаю. 

— Мне нужен мой блокнот и карандаш, — сказала я вполне правдиво. — Они помогают мне запоминать разные вещи. 

Мне не терпелось получить блокнот, чтобы делать заметки, и я была разочарована, услышав в ответ: 

— Вы их не получите, молчите. 

Несколько дней спустя я спросила доктора Ингрэма, нельзя ли мне получить блокнот назад, и он обещал мне об этом подумать. Когда я вновь затронула этот вопрос, он сказал, что, по словам мисс Грэди, у меня был при себе только блокнот, но не было карандаша. Я сердито стала уверять его, что карандаш был, вслед за чем получила совет не давать воли болезненному воображению. 

Поскольку погода стояла ясная, хотя и холодная, после того как вся работа по дому была окончена, нам велели отправляться в коридор и надеть шляпы и шали перед прогулкой. Бедные пациентки! Как страстно они желали вдохнуть свежий воздух, как жаждали хоть ненадолго выбраться из своей тюрьмы. Они не мешкая устремились в коридор, где разыгралось сражение за шляпы. Видели бы вы эти шляпы!