«Градский умер, но голос его летит» Катерина Гордеева вспоминает свою первую встречу с Александром Градским: он отказался от интервью, но угостил штруделем и рассказал о детстве

Народный артист России, певец и композитор Александр Градский умер в Москве на 73-м году жизни. «Медуза» уже вспомнила знаковые песни, исполненные невероятным вокалистом: от его ключевой «Как молоды мы были» до кавер-версий Police. О своей первой встрече с Градским рассказывает журналист Катерина Гордеева — впервые она увиделась с ним лично в середине 1990-х и попробовала взять интервью.

В Копейске очень холодно. Деревянные тротуары, соскользнешь с которых — снег по колено, а если не снег, то слякоть, слякоть, слякоть.

Копейск — коричневый. По Копейску летит плотная пыль от шахт, которыми он окружен. Белого снега в Копейске почти нет. Может быть, только морозным утром, когда ребенка везут в садик по скрипучему снегу. Если верить Градскому, то в Копейске всегда — зима. А он — всегда ребенок, лежащий лицом в небо на санках, которые отец тащит в садик.

Мне было лет восемнадцать и это была то ли издевка, то ли проверка на вшивость от старших коллег: отправить меня на интервью к Градскому. 

Да, я не знала, что он презирает журналистов. Нет, мне не могло прийти в голову, что он называет журналистов журналюгами. Я потом где-то прочту, что вроде он это слово и придумал: журналюги. 

В общем, я просто ему позвонила. Это был отчаянный, но вполне объяснимый поступок: я выросла в семье, где Градского боготворили, где лучшей песней о любви считалась «В полях под снегом и дождем» на стихи Бернса в исполнении Градского, а лучшей песней о вечности «Дедова лодка» его же голосом из фильма «Свой среди чужих…» 

Мой Градский из детства — нелепый до нездешности человек в толстых очках с черными волосами до плеч, поющий голосом, от которого сами собой льются слезы. Обыкновенные люди так не поют. Так могут петь только особенные. Точнее, всего один — Градский.

Почему он сразу меня не послал, как делал это много раз до и еще множество после, — не знаю. Может быть, я успела пролепетать в трубку что-то типа «я выросла на ваших песнях», только более искренне? Может быть, оценил бесстрашие. В конце концов, тигр тоже не всегда сразу съедает входящего к нему в клетку незнакомца. А может потому, что мне просто было восемнадцать и он меня пожалел.

Градский был первым реальным человеком в моей жизни, который жил на улице Тверская. Прямо за «Елисеевским». Я совсем недавно приехала в Москву и мне казалось, что Тверская — не для жизни людей, а для красоты.

Он открыл мне дверь в трениках, злой, невыспавшийся. Кажется, он про меня забыл. Вот тут-то я, представившись, произнесла роковое слово «журналист». И он рассказал все, что думал про журналистов прямо в прихожей. Я засобиралась.

Но он остановился где-то посередине своих проклятий и спросил: «Любишь штрудель?»

Так стало понятно, что он сердит не на меня, а что-то случилось. Кто-то, кому он готовил штрудель, не съел его. Кто-то, кого он ждал, — не пришел. 

«Поешь со мной штрудель? — попросил Градский, — если никуда не торопишься. Ненавижу есть один».

Был жаркий летний день. За окном гудели людские голоса, периодически разрезаемые воем сирен. В форточку влетали островки тополиного пуха. 

Мы ели с Градским штрудель из одного судка, вилками, подбираясь к середине с разных сторон. Штрудель был, честно говоря, невкусный, но как об этом заговоришь.

Я спросила его, помнит ли он Копейск. И он запрокинул голову: показал, как именно смотрел в небо над Копейском со своих деревянных детских санок. Про шахты, на отвалах которых в Копейске его детства заливали горки и куда они с отцом ходили кататься. И еще, что у него была девчачья цигейковая шуба, в которой было тесно.

Потом рассказывал, как они с отцом и мамой переехали в Москву и какое ошеломительное впечатление произвел на него этот город после Копейска: «Белый снег, ты представляешь. И люди, незнакомые между собой».

Потом говорил о смерти матери и еще о том, что в четырнадцать лет, когда она умерла, его мир рухнул и ему навсегда стало самым важным ее не подвести. Не помню, кажется, я и до этой встречи знала, что фамилия Градский — это как раз от мамы. А, может, он тогда мне и рассказал. 

Штрудель кис и расползался в судке, и надо было уже с ним покончить. Но Градский разошелся: принес откуда-то журнал Billboard середины 1970-х, показывал статью по-английски, где про него писали, что он абсолютная звезда. Меня поразило слово «абсолютная» и то, как он, не стесняясь, это говорил. 

Потом рассказывал о Японии. Как его там принимали, какие предлагали сногсшибательные условия контракта в самой большой японской звукозаписывающей фирме.

«А почему вы не остались?» — спросила я и от испуга засунула в рот остатки штруделя.

«Они ни хера не понимали в моей музыке. Как можно работать с залом, который не понимает?» 

Его удивление было искренним. Сказав это, он поводил вилкой про пустому судку из-под штруделя и посмотрел на меня: съела последний кусок, пока он отвлекся. Он даже сказал что-то об этом, и мы посмеялись. Он курил, глубоко затягиваясь и смешно, рывком отрывая сигарету от губ, шумно выдыхал. Я сидела и пыталась понять, что вообще происходит.

Мне кажется, никогда ни до, ни после в жизни я не видела человека, настолько уверенного в собственной исключительности и настолько же не ошибавшегося. Мысль о том, что в мире крайне мало людей, которые его масштаб понимали, умели бы ему это сказать и, главное, имели бы для Градского хоть какой-то авторитет, — меня тогда поразила, да так и не покинула. 

Исключительная степень одаренности закинула его на совершенно недосягаемую вершину и сделала одиноким: даже не с кем разделить штрудель — как-то так я тогда поняла эту встречу. Разумеется, он не дал мне никакого интервью, мы распрощались, я ушла, а он остался в сумбурной квартире за Елисеевским магазином наедине со своим голосом.

Тополиный пух собирался в здоровенные белые клубы, забивался под бордюры и становился грязным. Я дошла до телеграфа и позвонила домой рассказать, что видела Градского. «Он и вправду великий», — сказала я домашним, опустив подробности встречи.

Потом мы несколько раз пересекались по каким-то делам: Градский не стал мягче, не изменил отношения ни к журналистам, ни к миру. Да и мир, кажется, не выучился понимать его лучше. В конце концов, есть такие явления вроде голоса Градского, масштаб которых обычной человеческой линейкой не измеришь. Этот дар без всяких просьб и вне зависимости от заслуг снисходит на обладателя, обрекая на трудное земное одиночество и ослепительное бессмертие. Градский умер, а его голос летит. Может быть, сейчас как раз пролетает над Копейском.

Я посмотрела прогноз погоды: там уже лежит снег и как следует приморозило.