«На наши мероприятия ходил сотрудник Центра „Э“. Мы его знали в лицо» Интервью основателей «Культраба» Егора Еремеева и Алины Музыченко — они делают одежду и помогают политзаключенным. Теперь они уехали из России
В 2017 году супружеская пара — IT-специалист Егор Еремеев и театральный режиссер Алина Музыченко — основали бренд одежды «Культраб». Бренд хотел влиять на политику через культуру, и только одеждой проект занимался лишь в самом начале: «Культраб» делал мерч для интернет-издания «Медиазона», групп «Кровосток» и Pussy Riot. Со временем вокруг «Культраба» возникло целое сообщество, в котором были активисты, художники, музыканты и просто фанаты бренда. Егор и Алина начали проводить мероприятия в поддержку фондов, помогающих женщинам, политическим заключенным, людям с наркотической зависимостью и представителям ЛГБТК+. А потом и вести трансляции с уличных акций протеста. Из-за тем, которые поднимал «Культраб», с ними не очень охотно сотрудничали магазины и площадки, при этом к деятельности бренда проявляли внимание силовики. В августе 2021 года Алина и Егор покинули Россию. Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова спросила их, как они к приняли это решение и чем будут заниматься теперь.
«Надписью на футболке сейчас не поможешь»
— Почему вы уехали из России именно сейчас?
Егор: Мы всегда внимательно следили за политической ситуацией в России и всегда оценивали свои риски. Раньше нам говорили: «Вы не боитесь это делать?» Мы сильно не боялись, так как понимали, что репрессии точечные и в основном [происходят] в отношении оппозиционных политиков. Но в 2021 году мы видим, преследовать начали всех. Истории с «иностранными агентами», «нежелательными» организациями, пропагандой среди несовершеннолетних… Причем ты не знаешь, когда тебе прилетит. Каждая история — шок.
Алина: Шок и шоу. То есть ты наблюдаешь за открытым насилием. Уже нет дискуссии, это никакое не заигрывание. Нет ни правосудия, ни законодательства, просто к тебе подошли и ******* [ударили]. Ощущение, что они могут себе это позволить. Все это делается показательно, чтобы запугать. И нужно делать выбор: ты сидишь и ждешь, когда к тебе в четыре утра постучат или примут на улице. Или принимаешь решение сохранить свое ментальное здоровье и думаешь: «А что я могу сделать полезного в предлагаемых обстоятельствах?»
— То есть отъезд скорее превентивная мера? Сложно вам далось это решение?
Егор: Для меня это было несложное решение, потому что я уже уезжал в 2014 году после Крыма — тогда тоже была волна эмиграции. Но мне было важно вернуться, потому что я хотел еще действовать, еще участвовать. Я [и сейчас] верю, что будет возможность вернуться и с новыми силами начать что-то делать. Поэтому для меня это легко. Это разумный, рациональный и понятный шаг в этой ситуации.
Алина: Мне было очень сложно, Кристин. Откровенно говоря, я до конца не понимала. Егор уехал в апреле, а я осталась, так как тогда была еще вписана в другой проект, потому что весной наш заработок [в «Культрабе»] закончился.
Одна из главных идей, которая стояла в основе «Культраба», — одежда как медиа. Когда [в январе 2021 года] Алексея [Навального] арестовали, начались митинги, задержания, мы начали делать коллекцию одежды и поняли, что таким способом, которым мы действовали раньше — то есть надписью на футболке, — сейчас не поможешь. Мы были еще эмоционально сильно вовлечены, потому что это касалось наших друзей — Маши [Алехиной], Люси [Штейн].
И ты просто сидишь и думаешь: «Что я могу сейчас сказать через одежду? Как по-другому я могу сказать?» И мы поняли, что не можем идти против себя, и перестали выпускать новые вещи. Уже тогда мы сменили приоритет: в марте выпустили видеоролик для «ОВД-Инфо», в апреле был NFT в поддержку Алексея, в мае — мерч для [правозащитной организации] «Апология протеста».
Егор: Еще с января, когда началась новая волна протестов, мы вели трансляции с митингов в инстаграме. Мы были полностью погружены в этот процесс. И приняли для себя решение, что хотим максимально помочь этому движению.
Алина: В общем, я уехала к Егору в конце июня. И уже здесь до конца осознала, что уехала не на неделю-две.
Егор: У тебя же еще был экспириенс [эмиграции], ты же из Беларуси.
Алина: Это не первый отъезд, да. Мне было очень сложно уезжать [из Беларуси], потому что я не знала, пройдет десять лет или две недели, когда я смогу вернуться. Поэтому [сейчас], когда я уезжала, мне было немножко страшно. Мне понадобилось время, чтобы выдохнуть, переосмыслить и понять, что я могу сделать, что я не могу сделать, что я хочу и так далее. Было сложно прощаться, но мы и не прощаемся.
— Вы неоднократно рассказывали, что у вас возникали сложности в связи с «Культрабом». Я знаю историю про отказ предоставить вам площадку для поп-ап-магазина. А проблемы с полицией были за эти почти четыре года?
Егор: Да, но это всегда было фоном, всегда что-то происходило.
Алина: Не было открытых рисков.
Егор: Можно разделить это на два блока. Первое — это самоцензура магазинов или площадок. И второе — это какое-то государственное влияние. И то и то было.
Например, мы точно знаем, что на наши мероприятия ходил сотрудник Центра «Э». Мы его знали в лицо. Он года два с нами был.
Алина: Было видно, что он не очень комфортно себя чувствует. Он практически с первых тусовок к нам ходил. Сначала мы узнавали его по борсетке.
— То есть прямо по классике, борсетка?
Алина: Потом он сменил ее на рюкзачок. Расскажу прикол. Мы делали мероприятие «Россия 228» в поддержку Фонда Рылькова и [корреспондента «Медузы»] Ивана Голунова. И был момент, когда уже само мероприятие прошло и началась тусовка, к стойке, где мы продавали вещи и пили алкоголь, подошел этот мужичок и попросил зарядить телефон. Наша подружка разрешила. Подходим мы…
Егор: Мы ему сказали, что нам нужны розетки. И он — такой наглый — начал просто упираться: «Я хочу зарядить телефон, почему я должен уходить?»
Алина: Я подхожу к одному из парней, говорю: «Слушай, вот этот чел из Центра „Э“, надо что-то сделать, чтобы он нас не слышал». Парень, недолго думая, идет к администрации площадки, берет у них дрель и просто становится рядом с челом и начинает сверлить, прикинь? Это было смешно. Он прямо расстроился, что ничего не слышал.
Егор: Когда вышел Олег Навальный, мы делали вечеринку «Матушка всех вечеринок» в «Делай культуру». И к этому мероприятию сразу было внимание. Пришли полицейские, стали спрашивать, что мы делаем — а у нас там была продажа мерча с бирками «Навальный». Начали ходить по «Делай культуру».
Алина: Олег тогда же бил татуировки. И эшники (или не эшники), которые пришли с полицией, такие: «А это у вас что? Это татуировки?» Читают: «Russian resistance tattoo». И: «А как это переводится? Я понимаю, что такое Russian и tattoo. А что такое resistance?» Марийка, основательница «Делай культуру», говорит: «Не знаю, сама английский не очень знаю. Резистинирующий». Они такие: «А, ну понятно». То есть ты всегда немножко на «ха-ха».
— Вы про это со смехом рассказываете, и обычно про это говорят именно так. Но на самом деле это же вообще не смешно. За вами два года ходит какой-то дядька, что-то делает — это не может не давить.
Егор: Оно идет по нарастающей. Копится-копится, потом давление становится все больше, больше и больше. Но начинается все с «ха-ха». Просто эти «ха-ха» помогают тебе не останавливаться, иронично относиться к происходящему. Наблюдает, ходит — ну и ладно. Были и другие случаи. Например, мы недавно узнали, что на нас в инстаграме подписан какой-то опер. [Участница Pussy Riot] Диана Буркот выложила в инстаграме переписку с ним. Мы посмотрели, на кого он еще подписан. Там — мы, «Медиазона», Pussy Riot, один наш знакомый дизайнер. Какая-то странная подборка.
Алина: Есть ощущение, что они не шарят. Подписываются «как бы чего не вышло», наблюдают. Pussy Riot тоже начали задерживать, «как бы чего не вышло». Я с ужасом наблюдала, как их закрывают на вторые 15 суток. Люся Штейн шутила: «Выйди [из спецприемника] и нормально зайди».
Егор: Давят и давят без разбора, и в какой-то момент тебе уже не смешно, ты понимаешь, что это приносит психологическую травму — так было со мной в [спецприемнике] в Сахарово.
—Тебя задержали на митинге за Навального?
Егор: Да, третьего февраля. Тогда всем, кого задержали, дали сутки. Сахарово, мне кажется, почти полностью был заполнен. Но интересно, что, когда срок [административного ареста] подходил к концу, всех по одному вызывали на разговор. Я пришел, там [в кабинете] сидят два человека. Один представился сотрудником уголовного розыска или что-то типа того. Второй — начальник по кадрам второго оперативного полка [МВД].
Вопросы, которые их интересовали: «Есть ли у тебя претензии к сотрудникам полиции? Не получится так, что ты сейчас выйдешь и нападешь на полицейского? Вот ты сейчас посидел, ты же понимаешь, что это лайт-версия тюрьмы? А может быть настоящая, там гораздо хуже условия. А вдруг ты выйдешь и сейчас какую-нибудь машину ударишь, можешь сесть». Это была профилактическая беседа, но на самом деле это были настоящие угрозы. Скрытые, но угрозы.
«Нам сказали, что так нельзя в России»
— Алина, когда ты уехала из Беларуси? И почему?
Алина: Я уехала в 22 года (сейчас Алине 36 лет, — прим. «Медузы»). В 18 лет я поступила на актерское, а в 19 ушла в режиссуру. У меня были конфликты, недопонимание с кафедрой режиссуры. И я пришла в школу, набрала подростков, арендовала помещение в Доме культуры и начала делать спектакли так, как я себе их видела, — на социально острые темы, об опыте употребления наркотиков среди подростков, об отношении общества к наркопотребителям и ВИЧ-положительным. И начались все эти беседы: ко мне приходили от директора площадки до участковых, говорили: «Ты же знаешь, что в Беларуси не так много ВИЧ-инфицированных? А покажи [их]». Я все равно продолжала работать. На третий год моей деятельности меня начали валить на фестивалях и дали понять, что работать мне не дадут. Я пыталась бороться, но один в поле не воин тогда был. И непонятно было, с кем вести переговоры: то с ментами, то с директорами этих домов пионеров, то с учредителями фестивалей, которые говорили: «Ну вы же понимаете, Алина». Вот это вот: «Ну вы же понимаете».
На самом деле никто не знает про мое экстремальное детство. В 20 лет я встречалась с наркодилером. Я была очень сильно влюблена. И ни в коем случае не обесцениваю это тем, что: «Ой, мы просто были постоянно под кайфом». В общем, его обвинили в распространении наркотиков. И я подверглась всем возможным испытаниям системы, которая пыталась выудить информацию, поставив всю нашу компанию, всех окружающих на колени. Однажды меня буквально разложили на машине возле клуба и предлагали «сотрудничество»: они дают мне травку, я накуриваю своих друзей, нас забирают, меня отпускают, а моему парню изменят обвинение на более мягкое. Это полнейший бред, рассчитанный на тех, кто не шарит, не знает закон. Наверное, тогда у меня сформировалось отвращение к ментам, которое я испытываю до сих пор.
Поэтому для меня история с 228 в России (в Беларуси — 328) — очень важная, личная. И так же важна работа с трудными подростками. Когда я переехала в Москву, я преподавала актерское мастерство подросткам в школе-интернате. В какой-то момент меня позвали в крупный бизнес, в парк развлечений. Затем я работала в event-агентстве аккаунт-менеджером. А после этого меня пригласили участвовать в строительстве разноформатных парков развлечений. Тогда же я много путешествовала: Австралия, Бали, Калифорния, Нью-Йорк и так далее.
И вернулась я окончательно в Россию, поняла, что хватит путешествий, хватит парков развлечений, после убийства Бориса Немцова. Я была в шоке, потому что Немцов был тогда одним из политиков, которых я читала, за которыми наблюдала. И меня это заставило задуматься о том, чтобы вернуться к работе с социальной повесткой. Я вернулась, мы познакомились с Егором и в 2017-м поженились.
— Егор, а чем ты до «Культраба» занимался? И почему тоже уезжал из России?
Егор: Я переехал в Москву в 2005 году, до этого жил в Хабаровске на Дальнем Востоке. Учился на управление инновациями — это когда нужно какое-то изобретение довести от лаборатории до выхода на рынок. Не закончил и ушел работать в семейный бизнес. При этом политика меня все больше и больше интересовала.
С 2008 года, мне кажется, я стал ходить на «Марши несогласных». Я слушал передачи «Эха Москвы», мне это нравилось, хоть как-то у меня начала картина сходиться. Я думал, что так не должно быть. Когда [в декабре 2011 года] уже началась Болотная площадь, я был тем человеком, которому все писали, приглашали идти вместе. Я рассказывал, во что одеться, кому писать/звонить, если что. Потом с одной подругой делал разные городские проекты — нам было интересно посмотреть, кто эти жители [города] и готовы ли они объединяться. Мы сделали вывод, что они не очень готовы.
Когда было дело «Кировлеса», директор ФБК написал, что, если вы хотите помочь, можете сделать вот это и вот это. Я написал письмо, что могу настроить аналитику. Настроил ее, настроил еще что-то, и меня пригласили в ФБК. А спустя несколько дней началась избирательная кампания. Я попал в избирательную кампанию, занимался IT. Предложил систему, которая может управлять процессами внутри избирательной кампании. Организовал хакатон: люди написали всякие дополнения к этой системе — так появилась карта кубов, где можно было записаться на пикет. Дальше я работал в ФБК с проектами: «Народным депутатом», пенсионной реформой. Мы делали интерактивные лендинги, расследования. А потом я выгорел.
Я ушел в технологии, работал в разных проектах. Создал стартап, связанный с компьютерным зрением в области моды — то есть распознавание одежды по фотографии. Мы выиграли хакатон, и нас пригласили на месяц в Калифорнию. Я месяц жил в Сан-Франциско, изучал, как это все работает, и в итоге принял решение, что не готов сейчас браться за этот проект. Поехал в Нью-Йорк, где жили мои друзья — политические эмигранты. Мы очень много обсуждали, что можно сделать, чтобы помогать политзаключенным. Обсуждали одежду, мерч, новые механики. Как раз тогда была популярна история с дропами.
— Тогда и возникла идея «Культраба»?
Егор: После этого я вернулся в Россию и написал в «Медиазону». Пришел к ним в офис, рассказал о своем видении, что мне хотелось бы сделать мерч, но совершенно по-другому. Они согласились.
Здесь получаются два компонента. С одной стороны, хайп, мода. С другой — помощь политическим заключенным. И можно сделать мерч так, чтобы это было круто и интересно. Концептуально на широкую аудиторию. Ватник — это хороший пример. Чтобы ватники, которые делают в Иваново, немножко задизайнили.
Алина: Немножко! Вот этими руками и руками моих друзей просто немножко задизайнили. Книжка в кармане ватника, чтобы был упор, на пальце наперсток, втыкаешь иглу, чтобы пришить вот эти четыре шеврона из баннерной ткани, наперсток падает. Это будет час и исколотые пальцы. Несколько человек, все с исколотыми пальцами немножко задизайнили ватник, слышишь?
Когда мы его выпустили, нам писали, что мы ********* [не в себе]: «Чуваки, за десять тысяч рублей предлагать ватник из Иваново, что вы делаете?» А мы этого и хотели! Чтобы был общественный резонанс. Чтобы привлечь внимание, открыть эту самую дискуссию, споры. Мы были готовы отвечать на любые вопросы.
Егор: Тогда мы не знали вообще процесс производства. Даже не знали, где ткань купить, если честно.
Алина: Я проехалась по дизайнерам, потрогала свитшоты, шапки. Мы так и не нашли вещи хорошего качества. И тогда мы сами пошили футболки. Взяли лучшую футболку Егора, сказали, что нам нужна вот такого качества, такого уровня. Нам сказали, что так нельзя в России. Я сказала, чтобы везли ткань, мы будем выбирать, будем доделывать лекала. Но, по крайней мере, нам не стыдно за то, что мы сделали. И мы сразу заявили, что мы делаем мерч, который не просто печатаем на бланках. Мы хотим, чтобы это были вещи, которые можно было носить. А дальше закрутилось.
Егор: С дропом после отравления Петра Верзилова получилось очень интересно. Мы поставили себе цель, чтобы Следственный комитет завел дело. У нас была стикеровая кампания: мы напечатали много стикеров, которые можно было забрать бесплатно из разных мест. Также отправляли их почтой по всей России. Люди клеили. Тогда за счет этой кампании мы поняли, что одежда может быть активизмом.
Алина: Почему мы говорим, что «Культраб» — это экспериментальный бренд? Каждый наш дроп — это определенная механика, которую мы пробуем и смотрим, как она работает. Например, у Фонда Рылькова это была история про оформление пожертвований. Было очень важно, чтобы человек сделал это самостоятельно, а не мы. За это они [оформившие пожертвование] получали 20%-ую скидку [в «Культрабе»]. Причем мы понимали, что с финансовой точки зрения это неравномерно: 200 рублей в Фонд Рылькова и 20% от куртки, которая стоит 10 тысяч.
Бизнес-модель, естественно, существует. Егор в этом разбирается, он выстроил все процессы, можно сказать, что мы работаем по бизнес-модели. Но мы каждый раз отдавали приоритет тому, чтобы проверить: работает механика или нет, может ли она существовать на постоянной основе.
— Раз ты упомянула про деньги. Вы неоднократно говорили, что «Культраб» — это не про заработок, а идейная вещь. А доход от проекта был? Могли ли вы себе позволить жить только на него?
Егор: Мы всегда прибыль, которая у нас появлялась, направляли на коллекцию, действия, разработки, кампании.
— То есть на жизнь вы зарабатывали чем-то другим?
Егор: Условно, мы платили зарплату.
Алина: Это не называется зарплатой. Мы не используем этот термин, потому что очевидно, что 35 тысяч не могут быть зарплатой. Это благодарность. Как правило, к нам подключались люди, потому что им самим хотелось в этом участвовать. Часто они отказывались от бонуса [денег].
После денег, которые я зарабатывала до «Культраба», было сложно. Нам приходилось во многом себе отказывать. В какой-то момент я поняла, что не покупаю вещи. Егор ходит в семпле, я — в браке. Фокус сместился очень сильно: мы работали 24/7 без выходных и перерывов.
В 2019 году были протесты, и мы выпустили [коллекцию] «Параллельная Россия», где был свитер «Анархия». Часть вещей отправили политзаключенным. Эта коллекция показала хороший финансовый результат. Мы в первый раз за два года съездили в отпуск. То есть развитие бизнеса на втором году было совершенно благополучное. Мы хотели открыть магазин в марте [2020 года], но случилась пандемия.
«Молодые люди быстрее считывают то, что витает в воздухе»
— Когда говорят «Культраб», я представляю тебя, Алина, и тебя, Егор. Есть ли еще какие-то постоянные участники?
Егор: Нам много людей помогают на постоянной основе, потому что «Культраб» — это комьюнити.
Алина: Есть люди, с которыми мы сотрудничаем долгое время, наши друзья. Женя Егерева — дизайнер, которая вписалась в историю с «Анархией», когда еще была студенткой Британской школы дизайна. Второй человек — это Саша Чайка, самостоятельный авангардный художник, с которым мы тоже начали снимать «Анархию». И я хочу сделать акцент на моей подруге Ане Кортюковой — она с нами с первой коллекции «Медиазоны» и до сих пор. Я бы назвала ее фоторедактором — это человек, к рекомендациям которой я прислушиваюсь.
— Кто из вас за что отвечает?
Алина: Как правило, тема исследования — это то, что нам интересно здесь и сейчас. Или какая-то личная ситуация. Что касается идей, они формируются на кухне, между нами двумя. Егор скорее идеолог. Он видит идею, стратегию. А я креативный продюсер, целиком занимаюсь реализацией: от рождения идеи до выпуска проекта.
Егор: Меня интересуют на самом деле хаки. То есть придумать новую механику, что-то, что до этого никто не делал. Как еще можно поучаствовать в общественной жизни, как еще — нетрадиционным способом — можно помочь. Это предмет моего личного исследования на протяжении уже долгого времени.
— Вы намеренно обращаетесь больше к молодым ребятам, студентам?
Алина: На самом деле тут вообще мало что происходит намеренно. У нас есть какие-то механики, которые мы пробуем, или темы, которые мы хотим исследовать и высказаться. А вот такие вещи, как изучение целевой аудитории, маркетинговые ходы, — этого просто не существует у нас.
— Но вы согласны с тем, что у вас очень молодая аудитория? Меньше шансов, что женщина средних лет купит розовую футболку с надписью «*****» [pussy].
Алина: Купит, еще как купит!
Егор: Это просто люди с более подвижным мышлением. Они быстрее реагируют на тренды, быстрее схватывают информацию. Для них важен поиск себя, новые ощущения, самовыражение. Вся мода — не как индустрия, а как явление. Я надеваю такое, ты надеваешь такое, я подражаю тому-то. Молодые люди быстрее считывают то, что витает в воздухе. Но при этом само определение «молодые люди» не про возраст. Оно — про состояние души.
Алина: Знаешь, мы работаем скорее не на молодых, а работаем с молодыми. Потому что мы с ними тусуемся.
— А вам бы хотелось, чтобы было больше людей постарше? Это же еще и на платежеспособность часто влияет.
Егор: Не влияет на платежеспособность. Бренд Supreme, например, — это молодые люди, но деньги у них не свои, а деньги родителей.
Алина: Когда мы «Анархию» сделали, пришла мама с девочкой — это было на моих глазах — и набрали всего на 20 тысяч. Для нас люди постарше — наши мамы. Мама Егора, Елена Николаевна, которой 55 лет, ходит в наших майках. Приходит, когда одна маечка выстиралась или она ее подружке подарила, другую забирает. Буквально с меня иногда снимает вещи. 55 лет человеку!
— У нее есть футболка «*****» [pussy]?
Алина: Она ходила в «*****» [pussy]. Когда у нее спрашивали, что это за футболка, она говорила: «Мои дети делают». Один раз ко мне на одной из тусовок подошла женщина — ей тоже далеко за 30 лет, очень приятная — у нее свое креативное агентство. Она говорит: «Я хочу пожать вам руку за »*****« [pussy], я лично привожу своим креаторам эту футболку в пример». Она сделала акцент на методе: розовый цвет и прописной шрифт выглядят мило и не вызывают агрессии, а надпись звучит достаточно резко, и это заставляет обратить на нее внимание. В современном мире очень сложно привлечь и удержать внимание, а это привлекает внимание, удерживает его и вызывает дискуссию. И кстати, эта женщина сама ходит в футболке «*****» [pussy].
— Есть теория, что бренды, подобные «Культрабу», в конечном счете работают против протеста/нонконформизма. Человек покупает футболку или худи с дерзким принтом и успокаивается, считая, что так он уже выразил свой протест. Что вы об этом думаете? И зачем, на ваш взгляд, вообще добавлять острые темы в одежду?
Алина: Когда ты покупаешь футболку, делаешь хотя бы это микродвижение — уже хорошо. Мы ни в коем случае не осуждаем людей, которые не выходят на протест, которые иногда боятся сделать перепост. В том состоянии, в котором находится сейчас Россия, ты никогда не знаешь… У меня есть знакомая, которая просто проходила мимо митинга. За ней приехали [потом домой], отвезли [в полицию], оформили штраф, а потом еще ходили по всем пропискам бабушек-дедушек, и бабушка с инсультом слегла. За что? Что девочка сделала? Она просто мимо шла. Поэтому покупаешь футболку — супер, даже если она дома у тебя лежит. И ты просто в инстаграме с кем-то пообщался, на кухне поболтал.
То, что мы делали через «Культраб», — это же в первую очередь дискуссия. Через одежду, через мероприятия, через любой акт. Мы никогда не испытывали злость или обиду на людей, которые не понимали, как мы работаем. Наоборот, нам было интересно говорить с ними, к чему бы этот разговор ни приводил. И очень интересно наблюдать спустя время, что те люди, которые когда-то подвергались самоцензуре, которым было тяжело, сейчас уже просто не могут не высказываться.
Егор: И говорят теперь: «Как же мы здесь без вас?» Это была для нас и цель, и игра — пробить как раз вот эту вот заслонку.
Зачем вмешивать политику в моду? Я считаю, что это вообще неразделимые вещи. Политика всегда в той или иной степени присутствует в моде. Например, мини-юбка — это одежда, но это одежда, которая выражает эмансипацию, права женщин, много чего еще. Одежда — это имитационный язык. Если мы говорим про Россию, то у нас на самом деле очень мало публичного пространства, где можно обсуждать политику, участвовать в ней.
Я увидел сферу одежды как возможность запустить через нее политическую дискуссию. Одежда всем интересна, с ее помощью можно находить единомышленников. Люди, которые носят нашу одежду, знакомятся друг с другом. Мы сознательно замешали больше политики в наши вещи, потому что люди хотят про нее говорить. Для них это важно, это такая форма высказывания. Я, может, не могу пойти на митинг, боюсь, но футболка — нормально. Пусть даже я буду гонять в ней дома и бесить своих родственников. Зато как-то буду с ними взаимодействовать.
Если мы говорим про нас, то, во-первых, одежда как форма протеста действует как медиа. Второе — это вовлечение людей в деятельность НКО, стать донором или волонтером, прочитать интервью, поучаствовать в ивенте или подписаться на какие-то организации, следить за ними. Три — это офигенный способ распространять информацию в fashion-медиа, то есть постепенное вовлечение через огромное медиа.
Важно, когда ты видишь, что это работает. Когда мы выпустили вещи для «Кровостока», мы пошли на концерт [группы] и увидели очень много людей в наших вещах из разных коллекций. Это непередаваемое ощущение совершенно. И был второй сентиментально-трогательный момент. Когда были выборы в Мосгордуму, люди приходили на избирательные участки и фотографировались с нашими обложками на паспорт и в наших футболках, постили в соцсетях, отмечали нас. У нас тогда как раз шла кампания за «Умное голосование», и мы это все репостили, получался такой коллективный огромный охват.
«Рано или поздно это закончится»
— Почему вы выбрали Грузию?
Алина: Два года назад мы были в Грузии — просто на недельку приезжали. Здесь куча знакомых. Егор сначала уехал, не потому что он бежал или что-то такое, мы просто очень устали, было эмоциональное выгорание. После Сахарово Егор прошел курс реабилитации в resistance. Он уехал в Грузию, ему здесь было хорошо. Потом я приехала. Грузия — прекрасная страна. Здесь хорошо, тепло, красиво. Когда ты оппозиционный деятель [из России], тебя принимают, поддерживают.
Егор: Здесь есть ощущение свободы и безопасности, несмотря на то, что здесь тоже сильно чувствуется влияние России. Здесь можно восстановиться, мы это чувствуем.
— Как долго вы можете по закону оставаться в Грузии и есть ли у вас понимание уже, на сколько вы там?
Егор: Здесь можно оставаться год.
Алина: А на сколько мы здесь, понимания нет. Нужно сказать, что мы не переехали конкретно в Грузию. Мы начали делать первые шаги навстречу миру. Пока мы в Грузии, через месяц мы можем оказаться еще где-то. Через еще месяц — еще где-то. И это, конечно, заставляет немного волноваться, но придает энергию и силы. Страха нет. Есть интерес, есть желание заниматься новым проектом. В то же время мы не [говорим]: «Россия, до свидания!»
— Да, вы писали, что «Культраб» изменится. А как именно? Как вы будете теперь работать?
Алина: Мы разделили направления. Первое направление — мерч и работа с НКО. Мы планируем делать то, что мы можем, для России. Идея поддержки НКО остается и становится в России главной. Мы не берем за это деньги, покрываем только операционные расходы.
Наш первый такой кейс был с «Апологией протеста». Ребята пришли и сказали, что хотят мерч. Мы взяли на себя полностью процесс: от поиска художницы, переговоров, создания рисунков, производства, съемки и так далее. Это был эксперимент.
— Есть еще и второе направление?
Алина: По поводу нового проекта — я не до конца понимаю, насколько готова его анонсировать. Потому что это эксперимент. Когда ты не до конца сформулировал — это как показывать недоделанные вещи.
После конфликта [из-за футболки с картиной Артема Лоскутова] я начала работать с психологиней центра «Насилию.нет». Она провела со мной тест, чтобы понять, а что для меня конкретно «Культраб». И в результате было выявлено, что для меня очень важно, что в какой-то момент после наших общих проектов с художниками, артистами эти люди начинают самостоятельно высказываться [на тему политики], через свое творчество в том числе.
Я пришла к Егору, он посмотрел на меня и сказал: «Алин, а где здесь бизнес?» Я говорю: «А нету». То есть для меня очень важен опыт, который приобретает художник. Диалог, дискуссия, через которые человек после работы с нами продолжает свою работу, уже затрагивая какие-то темы. И есть конкретные примеры. Например, [фотограф] Эмми Америка, которая пригласила нас поучаствовать в своей съемке для Vogue, говорит, что для нее работа с нами стала точкой входа в мир политического активизма в России.
И что мы придумали? Мы пригласили в Грузию трех дизайнеров: Женю Егереву, 20-летнюю девочку и 18-летнего мальчика. И в такой неформальной обстановке, находясь в эмиграции, которую один из наших участников назвал «вынужденное кочевничество», через этот опыт попытаемся разобраться, исследовать понятия «свобода» и «несвобода» и создать новый продукт. Он, возможно, будет более сложным, более экспериментальным.
— У вас есть понимание уже, это будет в России продаваться или там, где вы на тот момент будете?
Алина: Это и Россия, и мир. Мы понимаем, что Россия выражает агрессию по отношению ко всему миру, но мы хотели бы познакомиться с этим миром, репрезентировать себя каким-то образом, узнать больше о мире — это то, что дает нам возможность не замыкаться в этом ужасе, тревожности и так далее. Нам кажется, что это исследование было бы интересно не только для России, но и для России тоже. Потому что в России — и Беларуси тоже — очень много людей, которые думают об эмиграции. И наш опыт им поможет.
— У вас были опасения, что вас будут критиковать за отъезд?
Алина: Я очень переживала. Егор как-то спокойнее, более рационально отнесся к этому. А я боялась критики. Это правда. Я боялась того, что нам скажут: «А, ***** [блин], свалили». Но все нас поддержали. Был только один комментарий в инстаграме, который дословно звучал так: «Все с вами понятно». Ни один человек из сообщества, подписчиков, художников, с которыми мы коллаборировали, из близкого или дальнего круга не обвинил нас в том, что мы зассали или еще что-то.
— За последнее время и из России, и из Беларуси уехало очень много людей. Как вы на это смотрите? Для вас это не означает победу стороны, с которой вы боролись?
Алина: Мы уехали, чтобы вернуться. Мы уехали, чтобы сохранить свое ментальное здоровье, чтобы делать что-то важное и полезное, что мы можем делать в этой ситуации. Про Беларусь я говорю то же самое. Когда в прошлом году начались протесты, меня спрашивали: «А ты бы вернулась?» Я бы вернулась! По крайней мере, была такая мысль.
Егор: Я добавлю еще, что мы работаем через культуру. Культура — это такая штука, которая проникает везде. Никакой железный занавес от нее не поставишь, особенно в наше время. Как в Союзе слушали битлов и так далее, так и здесь. Оставаясь на свободе, ты можешь что-то делать — и это дает тебе силы.
Что касается того, что многие уезжают, я считаю, что и хорошо, и правильно делают. Потому что, когда настанет критический момент и нужно будет восстанавливать Россию после того дна, к которому она пришла, где брать людей с опытом, которые все это будут делать? Вот же, прекрасно! Русская эмиграция, которая поработала на Западе, получила опыт, экспертизу и так далее. Очень много людей готовы вернуться и вложить свои силы в это. Поэтому я бы не рассматривал это [эмиграцию] как поражение, я бы рассматривал как стратегию. Вся эта тьма в России обречена на провал.
— Обычно в ответ на это говорят, что нужно оставаться и изнутри, грубо говоря, разрушать систему. А вот вы все уезжаете, и вы этому никак не помогаете.
Егор: Какое-то время ты разрушаешь, а потом могут разрушить тебя, и тебе нужно подумать о себе тоже. Это важная тактика. Это часть игры.
Алина: Возвращаясь к вопросу о том, что мы работаем с культурой и вокруг нас много молодых людей, я хочу рассказать про момент, который дал старт новой идее, и, соответственно, формату. Когда Егор был в Сахарово, мы сидели с [другом] молодым дизайнером ночью на кухне, было грустно. И он мне сказал: «Алина, может, в России никому не нужна моя одежда?» Я подумала о том, сколько таких молодых и талантливых просто не верят в свое будущее в России.
И я решила: берем молодых и талантливых, вывозим, даем опыт, возможность развиться, покопаться в себе, какую-то экспертизу через нашу общую коллаборацию. И они возвращаются — потому что рано или поздно это закончится — здоровыми, умными, красивыми.
— Самая популярная ваша футболка — из мерча Pussy Riot, розовая «*****» [pussy], которую мы уже несколько раз упоминали за это интервью. Я знаю, что у нее много трактовок. Но хочу спросить вас: всему ***** [pussy]?
Алина: В 2017 году мы говорили: «Будет хуже». И очень многие говорили нам: «Боже мой, почему будет хуже?» Цеплялись к этому слову сильно. «А посмотрите, как похорошела Москва при Собянине! Как все расцвело! Зарядье!» Мне кажется, в 2021 году это уже просто no comments, потому что гипотеза доказана.
А по поводу ***** [pussy] хочу сказать, что ***** [pussy] рулит! Во всем мире процветает феминизм. И эта футболка продолжает быть популярной. ***** [pussy] рулит и в прямом, и в переносном смысле.
Беседовала Кристина Сафонова