«На том свете нас спросят не о политических взглядах, а о том, кому мы помогли» Интервью Оксаны Карас, которая сняла фильм «Доктор Лиза» о Елизавете Глинке

В прокате идет «Доктор Лиза» Оксаны Карас — фильм об одном дне из жизни доктора Елизаветы Глинки, во время которого героиня успевает утешить, обнять, согреть и спасти сотни людей. Главную роль в картине исполнила Чулпан Хаматова, вместе с ней там играет множество ведущих актеров: Евгений Писарев и Анджей Хыра, Константин Хабенский и Андрей Бурковский, Юлия Ауг и Татьяна Догилева, Тимофей Трибунцев и Алексей Агранович, Елена Коренева и Яна Гладких. Режиссер Оксана Карас рассказала «Медузе» о том, какого эффекта она хочет добиться фильмом про благотворительность в России. 

— Вы с Елизаветой Глинкой были знакомы?

— Нет. И это и плюс, и минус. Когда я начала работать над фильмом, все вокруг знали Елизавету Петровну Глинку, у каждого из этих людей она была своя, все с ней дружили, работали. В какой-то момент я поняла, что для меня как для режиссера это обстоятельство [отсутствие знакомства] хорошо, потому что я смогу сохранять объективную позицию по отношению к своему герою. Ведь не попасть под обаяние Елизаветы Петровны было невозможно. Она фигура такого масштаба, человек такой харизмы, что любой, кто был в поле ее деятельности, тут же становился ее последователем и ездил потом к ней в фонд волонтером. Невозможно было выйти с этой орбиты, на которую она тебя запускала. 

— То есть для режиссера, как и, например, для журналиста, важно не восхищаться героем?

— Елизаветой Петровной невозможно не восхищаться. Я-то как раз, наоборот, считаю, что и журналист, и режиссер, и адвокат, и врач — это очень страстные и очень зависимые от пациента, клиента, героя профессии. Я всегда должна своего героя оправдать, полюбить. Это мой путь. Но я знаю многих режиссеров, которые могут с холодным носом, математической и даже биологической страстью исследовать своих героев, как жуков в банке, как организмы под микроскопом. Но я так не умею.

— Разве Доктора Лизу нужно за что-то оправдывать?

— Даже [муж Елизаветы Глинки] Глеб Глебович Глинка, который ее очень любил и который своей заботой и поддержкой позволил ей стать тем, кем она стала, категорически не хотел, чтобы у нас получилось «житие святой». Он был за то, чтобы мы снимали живое и объективное кино, а Елизавета Петровна была в нем очень противоречива. Она была настолько крута, что могла себе позволить пить, курить, ругаться матом. И делала это обаятельно и круто — но в фильме у нас это запикано. А еще она была авантюрна и далеко не всегда, знаете, носила белое пальто. Но в то же время она была человеком огромного, бездонного сердца, так что не полюбить ее невозможно. 

— Глеб Глебович в фильме не менее обаятелен. Отсюда вопрос: как вы думаете, бывают крепкие семьи, в которых оба — пассионарии, на передовой? Или кто-то один всегда должен быть тружеником тыла — таким ироничным, спокойным и надежным, как Глеб Глинка?

— Наверное, [кто-то один] должен. Но я считаю, что Глеб Глебович тоже пассионарий — просто пассионарий с другим темпераментом. Он очень крутой американский адвокат, успешный, состоявшийся, он прямой потомок того самого русского композитора Глинки, его отец — поэт. Он сам родился в Бельгии, первые 20 лет прожил там, а потом переехал в Америку. И говорит по-русски с чудовищным акцентом, но очень быстро, как все адвокаты, у него живые, стремительные мозги. Он шутит так, как умеют только юристы высшего класса. Но при этом он, как это ни странно, человек русского менталитета. Это не советский человек, но человек, за которым стоят русская словесность, русская литература, русская музыка. Так что он пассионарий.

А вот как два таких человека уживаются — это вопрос. Мы снимали квартиру Елизаветы Петровны Глинки в настоящей квартире Елизаветы Петровны Глинки. Просто в какой-то момент сбились с ног искать что-то похожее, и Глеб Глебович сам предложил нам снимать у него дома. Я переспросила: «Глеб Глебович, мы киношники. Мы сейчас придем, будет хаос обязательно. Серебряные ложечки пропадут, и даже если найдутся, то осадочек останется». А он отвечает: «Оксана, я 30 лет прожил с Елизаветой Петровной Глинкой. Чем ты хочешь меня напугать?» 

— Когда снимаешь фильм в партнерстве с НТВ, возникают трудности, например, с тем, что у тебя один из героев — гей?

— Нет. Вообще никаких трудностей с этим не возникало, нас никто не проверял и цензуры не было. [Уже после выхода картины] я прочитала у нескольких кинокритиков, что титр НТВ как-то определяет художественную концепцию нашего фильма. Это просто смешно. Никто не влезал и уж точно не мог диктовать мне или оператору Сергею Мачильскому, какое именно визуальное решение выбрать. Мы захотели совместить документальный и художественный киноязык для этой истории, и так и сделали.

С продюсерами НТВ я виделась всего два раза. Первый раз в моей жизни было такое, что продюсер Вадим Островский, по-моему, во время читки сценария нам сказал: «Ребята, вы вообще должны как-то смелее быть. Мы же ждем от вас крутое кино. Будьте свободнее». Поэтому мы делали, что хотели.

Другой вопрос, что нельзя объять необъятное и в тот же формат одного дня всю огромную жизнь Елизаветы Петровны не вместить. Можно было снять, действительно, сериал про всю жизнь Доктора Лизы. Ведь есть огромный кусок ее жизни в Америке, есть период в Киеве, открытие там хосписов. Есть огромный кусок жизни и работы ее как врача, специалиста по паллиативной помощи, реаниматолога.

— Мне показалось, что цель фильма — расширить круг героев, к которым зритель почувствует эмпатию: в нем очень много персонажей, как в, условно говоря, «Отверженных». И они все живые, все интересные, все настоящие. Расскажите про сцену на Павелецком вокзале. Там все актеры? Или там есть бездомные? 

— Мне очень хотелось, чтобы это были актеры. Это был, наверное, самый большой кастинг в моей жизни. У меня висела на «Мосфильме» такая доска, кастинг-борд, длиной метров шесть, и вся она была в фотографиях актеров. И сперва было большое непонимание с кастинг-директором, которая занималась артистами массовых сцен. Она приносила мне каких-то прекрасных людей, а я говорила: «Нет». Она: «Ну посмотри, какой красивый, замечательный, ровный, гладкий». Я говорю ей: «Нет-нет. Нужны совсем другие лица!»

Для этой сцены на Павелецком вокзале искали актеров везде. В итоге мы нашли агенство Oldushka, которое занимается актерами в возрасте. Там можно найти очень интересных людей, которые никогда в жизни актерством не занимались, но, к примеру, после 80 лет, чтобы сделать свою жизнь интересной, пришли в кино. А еще есть прекрасное агентство Lumpen, которое занимается очень интересными лицами, лицами неформатными. У меня первое образование юридическое. В одном учебнике по криминалистике был раздел — теория Чезаре Ломброзо. Вот он как раз все это систематизировал, как умел: вырожденческие лица, лица насильников, лица людей, переживших насилие. Низкие лбы, надбровные дуги, тяжелые челюсти, большие уши, еще что-то. Все это, конечно, с моей точки зрения, фашистские теории, потому что мы все такие, какие мы есть. Но для сцены кормления бездомных на Павелецком вокзале мы и правда искали лица с бэкграундом. Нужны были также артисты — люди с ограниченными физическими возможностями. Важно было, чтобы у человека в жизни была какая-то боль, трагедия, травма, потому что никакой классический грим все равно не даст актеру этот взгляд, эту тяжесть, эту внутреннюю боль.

И мы каждого такого артиста — а их было 150 — отдельно одевали, подбирали ему образ, историю, [объясняли] кто он такой, почему он здесь оказался. У всех была своя линия, кто с кем в каких отношениях, потому что мне надо было, чтобы они существовали самостоятельно, без инструкций. И за несколько съемочных дней на Павелецком вокзале они прожили жизни своих героев. У нас там была, например, барышня, которую мы назвали Кармен, и у нее были мужчины, которые ее ревновали [друг к другу]. А в какой-то момент я поняла, что актеры массовых сцен даже не идут на обед, потому что едят реквизит — то, чем их по сюжету Доктор Лиза кормила. 

— Звучит как «Дау» здорового человека. А сцена с козленком, которого Доктор Лиза дарит умирающей девочке, основана на реальных событиях?

— Да, была настоящая история, произошедшая в киевском хосписе: умирал человек, который был олигархом, но все отказались от него в конце жизни. И Елизавета Петровна приходила к нему, она всегда старалась удовлетворять последние просьбы, что бы это ни было. Кто-то просил красиво накрасить, надеть красивое платье, еще что-то. Здесь человек стал плакать и говорить: «Хочу козленка как в детстве, мне мама дарила». И она принесла ему этого козленка. И когда я прочитала эту историю в книге Глинки «Я всегда на стороне слабого», то попросила сценариста Наташу Кудряшову добавить такую сцену. А она в ужас пришла: мол, это уже слишком. Но, спасибо ей, согласилась. 

— Доктор Лиза в фильме отшучивается, что все, что она делает, она делает оттого, что она эгоистка. А вы сами как ее мотивацию объясняете?

— Что мне нравится и в Глинке, и в Чулпан Хаматовой, так это их самоирония. Они бы ни за что всерьез не сказали: «Знаете, я просто очень хороший человек». Но в каком-то смысле Глинка, конечно, делала это ради своего удовольствия. В каких-то интервью она говорила: «У меня есть азарт помочь человеку, от которого отказались все». Когда он не нужен никому: ни государству, ни обществу, ни родным, ни близким, ни друзьям, вообще никому.

Это было такое, наверное, продолжение ее основной профессии — специалиста по паллиативной помощи. Это ведь врачи, которые приходят, когда тебе уже никто не поможет, когда уже понятно, что скоро будет уход из жизни. Но врач пытается эти последние минуты твоей жизни сделать красивыми, достойными, спокойными, хорошими. И Глинка исполняла последние просьбы таких пациентов. Вот нужна конкретная собака, нужна грамота, нужно помчаться через весь город и держать кого-то на руках, обнимать — и она мчится. 

Она очень умела обнимать. В фильме есть история с девочкой с аутизмом. Она тоже настоящая. Я очень долго искала актрису, которая была бы очень высокого роста, и нашла замечательную Надю Карпову. В реальности эта девочка была еще больше. И маленькая Елизавета Петровна держала ее в своих объятиях, по-моему, шесть часов, не отпуская.

— А то, что у вас и Константин Хабенский, и Чулпан Хаматова, то есть два человека, которые больше всех, наверное, ассоциируются с благотворительностью во всей киноиндустрии, — это сознательный ход?

— Никого другого мы на роль Глинки не рассматривали. Кастинга не было. Мы ждали Чулпан, ждали ее согласия. И у нас ушел год на то, чтобы переписать сценарий, сделать его таким, чтобы она согласилась. Для меня в итоге это было выгодно, потому что наши с Чулпан художественные взгляды совпадали и ее замечания давали мне право мучить сценарий до победного конца.

А Хабенский [насчет своей мотивации] сказал: «У меня очень много знакомых врачей, которые находятся в адских условиях ежедневного чудовищного выбора. Людей, вынужденных принимать решения, которые их ломают. Хочу понять, как люди выживают в этой системе». 

— Мы как-то делали интервью с Хабенским, и он — вслед за Хью Джекманом — сказал, что добрые дела важно делать публично. Возможно, из-за этого ты будешь казаться самовлюбленным, но делать что-то и упиваться тем, что ты об этом никому не рассказал, — это тоже нарциссизм и кокетство. А огласка делает помощь эффективнее — потому что в нее включаются другие. Вы согласны с этим?

— Это очень интересный вопрос. Про себя мне сложно говорить, потому что я не делаю ничего в таких масштабах, как делают Хабенский и Чулпан. Я вообще не понимаю, как они выживают, когда каждую секунду их голова, их сердце заняты жизнями других людей. Но я соглашусь с тем, что мне, например, очень важно, чтобы они рассказывали про эти добрые дела, я хочу про это знать, потому что меня это подталкивает быть лучше. Вот вы даже сейчас задали этот вопрос, я начала думать: «А что делаю я?» И мне уже кажется, что ничего, и мне хочется что-то сделать. Так что важно слышать, что рядом кто-то что-то делает, помогает другим. Я могу сказать: «Ой, знаете, у меня трое детей, мне некогда». Но у Чулпан тоже трое детей, и у Кости тоже трое детей. Нечем прикрыться. Иди и делай. 

И уж точно не надо своих поступков стесняться, потому что вот в этом жеманстве таится еще больше гордыни. Сделал что-то — скажи. Да, вот мы таким людям помогаем, да, вот мы заботимся об этих детях, которые уже никому не нужны. Да, мы боремся с чиновниками, пытаемся им указать на слабые места в системе, о которых они, может быть, и правда не знают. Но мы же идем им навстречу, затолкав внутрь свое высокомерие, общаемся с чиновниками, с государством, с системой, мы ее меняем. 

Я очень благодарна Чулпан и Катерине Гордеевой за их книгу «Время колоть лед», потому что там все объяснено и рассказано. Можно сказать: «Ой, это вот они сейчас пропиарились». А можно прочитать эту книгу и все понять про благотворительность в России, про то, как она работает. Про то, как за 13 лет люди добились невозможного. Начиная с того, что родителей стали пускать в реанимацию, и заканчивая строительством новых медицинских центров. И когда Чулпан собирает тех детей, которые переболели раком, а сейчас они здоровые взрослые люди, и они приходят, фотографируются все вместе, то я даже не представляю, какие чувства она испытывает. 

— По поводу влияния кино на жизнь. Фильм «Розетта» побеждает в Каннах — и вот уже в Бельгии меняется законодательство в отношении труда несовершеннолетних. Как думаете, у нас возможно что-то менять через «Аритмию», через «Доктора Лизу»?

— Я очень в это верю, потому что я идеалист. Все, что объединяет все мои фильмы, — это мое идеалистическое отношение к действительности. Мне хочется, чтобы оставались свет и надежда. Даже если мой герой умрет, я все равно буду верить в то, что что-то изменится в мире после этого героя. В этом уникальное качество Лизы — апеллировать к каким-то закрытым сторонам нашей души, к каким-то атрофированным чувствам. И оживлять их, делать человека лучше. Как будто она как-то облучает своей любовью.

Мы же ходили в Госдуму, мы показывали там это кино. И у кого-то там был аргумент [против], что у нас события происходят в 2012 году. А я отвечаю, что за восемь лет ничего не изменилось — хотя это так много для страны, это два президентских срока. Мы могли бы увидеть двух разных людей на этих постах, и вообще все бы как-то, может быть, развивалось и менялось. А не изменилось вообще ничего. И главная проблема, которая освещается в фильме — это проблема обезболивания неизлечимых детей, — до сих пор не разрешена. Так, как это работает в Европе, у нас не работает. А хочется, чтобы как-то по-человечески все стало. 

— В одной сцене героиня говорит: «Я вне политики». А чиновник, которого играет Алексей Агранович, отвечает ей: «Знаешь, с властью надо дружить, подпиши-ка вот здесь». Это страшный момент, потому что всегда больно, когда хорошие люди оказываются в заложниках у больших сил. И это момент, напоминающий не только о жизни Доктора Лизы, но и о Чулпан Хаматовой. Расскажите, как возникла эта сцена?

— Это была важная тема, которую мы не могли обойти. Нам надо было заявить взаимоотношения с властью так или иначе. Елизавета Петровна умела обращаться к сильным мира сего и просить их сделать то, что ей нужно для спасения жизни других людей. В ее системе ценностей жизнь и здоровье другого человека были на первом месте. Поэтому нам нужно было показать те средства, к которым она вынуждена была прибегать, — ведь так устроена наша страна. Можно, конечно, сидеть в белом пальто в фейсбуке, писать гневные, очень аккуратные чистоплюйские посты: «Давайте не пустим во власть Нюту Федермессер». А можно действовать как Доктор Лиза. И даже после ее смерти многие не чураются ее критиковать. И таких людей очень много. 

Мне кажется, что на том свете нас спросят не о наших политических взглядах, а о том, кому мы помогли и что мы сделали. Понимаю, что то, что я сейчас сказала, — это такое опасное допущение. Но я бесконечно уважаю Елизавету Петровну за то, что она в тех обстоятельствах, в которые поставлены врачи и благотворители в нашей стране, находила возможность другим людям помогать. Это было очень-очень непросто. Вот, наверное, и весь мой ответ тем людям, которые будут об этом спрашивать и уточнять. 

— А еще там есть страшная сцена с органами опеки — когда в дом к отцу и ребенку приходит чужая женщина и демонстрирует свою власть. 

— Я эту женщину придумала. Она моя любимая. Вымышленный, но существующий персонаж. Женщину из опеки у нас играет актриса Ирина Гринева, красавица, которая ради фильма взяла и уничтожила свою индивидуальность и стала вот этой женщиной без лица. И за ее короткой сценой стоит огромная боль, потому что мы знаем, как травматично действуют зачастую органы опеки. Мы знаем, сколько там несовершенств и системных маразмов, которые заставляют людей страдать и проходить через настоящие круги ада.

Елизавета Петровна с Глебом Глебовичем действительно преодолели тяжелейший путь усыновления третьего ребенка — мальчика, который был сыном умершей от рака пациентки. Лиза была его четвертой мамой. Представляете, его родная мама умерла, а потом две другие, приемные, тоже умерли. И вот, когда он обрел новых родителей, начался этот бумажно-волокитный путь. Но Глеб Глебович про это безумие рассказывал нам с юмором. А мальчик вырос, стал фотографом, взрослым, интересным человеком, и все у него в жизни хорошо. 

— Как вы думаете, почему в системе, созданной с самым гуманистическим устремлением, вдруг бывают такие бесчеловечные проявления? В чем тут ошибка?

— Это очень сложный вопрос. Система создается, чтобы структурировать процесс и облегчать достижение гуманистических целей. Но вместо этого система пожирает саму себя и становится бездушным механизмом, который абсолютно обесценивает те цели, которые преследует. Почему так происходит у нас, но не происходит где-нибудь в Скандинавии, я не знаю.