Как Антон упал на лед Фрагмент книги Микиты Франко «Дни нашей жизни» — о ребенке, растущем в гомосексуальной семье

В издательстве Popcorn Books вышла книга молодого автора Микиты Франко «Дни нашей жизни». Главный герой — мальчик Мики, который в раннем детстве лишился родителей, но не попал в детский дом. Его усыновил младший брат матери Слава, живущий в неофициальном браке с мужчиной по имени Лев. С разрешения издательства «Медуза» публикует фрагмент романа, в котором одноклассник Мики Антон становится изгоем в классе и приходит на урок с разбитым лицом.

Как Антон упал на лед 

В феврале Лене исполнилось восемь лет, и я впервые попал на детский день рождения. Там было десять человек — девять девочек и я. Я пожалел о том, что пришел, уже через пятнадцать минут, потому что со стороны остальных гостей мне уделялось агрессивно повышенное внимание. Меня все время намеревались то ударить, то лишить стакана сока, то напугать взорванным над головой шариком. 

А еще Лене не понравился мой подарок. Я два часа выбирал для нее книгу и остановился на «Королевстве кривых зеркал», но, увидев ее, она заявила: 

— Ненавижу читать. 

Странно: Лев сразу сказал мне, чтобы я не дарил книгу, потому что книги ей не нужны. Как так получилось, что он понял Лену лучше, чем я? 

Мы с ней даже заспорили на эту тему. Она сказала:

— Зачем книги, если есть телик?

— Но это тоже телик, — ответил я. — Только в голове. Лена надо мной засмеялась: 

— Если у тебя телик в голове, то это глюки! 

Что такое глюки? Почему другие дети всегда знают больше слов, чем я? 

Я это понял, еще когда Антона начали дразнить за колготки. Илья называл его «гомиком» и «голубым». Но к зиме мне стало ясно, что не про все, о чем узнаешь в школе, надо спрашивать у родителей. Например, что такое «мудак» и «гондон» (рифма к имени Антон) — лучше не надо, потому что они опять спросят: «Это ты в школе услышал?» — и странно переглянутся. Короче, в школе иногда говорят плохие слова, которые взрослых очень расстраивают. 

Я почувствовал, что «гомик» и «голубой» тоже плохие слова, поэтому обратился к главному специалисту по мату — Лене. Она стала специалистом, потому что у нее был старший брат. Двоюродный. Он учился в шестом классе и знал много заковыристых словечек, о которых то и дело ей рассказывал. 

В общем, я спросил об этом Лену на дне рождения, когда она раскладывала трубочки по стаканам. 

— Что значит «гомик»? — поинтересовался я.

— Это значит «пидор», — ответила Лена. Легче не стало.

— А это что значит? 

— Ну, типа представь: тебе нравятся другие мальчики…

— И что?

— И все, — как-то обреченно сказала она. — Значит, ты гомик.

Видимо, это тоже часть злой реальности.

— А при чем тут Антон? — не понял я. 

— Он же колготки носит!

— И что?

— Так гомики делают. Они вообще как девочки. Понятно?

Меня это разозлило. Я хотел ответить ей, что знаю об этом побольше ее, потому что мои папы любят друг друга, но они не носят колготок, и у нее глупые, неправильные представления о таких, как они. Однако стало бы только хуже, поэтому я промолчал. 

Позже, за столом, когда мы ели торт, речь снова зашла об Антоне. Лена рассказала маме, что на днях его окунули головой в унитаз. 

— Он вышел с мокрыми волосами, красным лицом и все равно продолжал улыбаться! 

— Бедный мальчик, — похихикала Ленина мама. — Такими темпами он каким-нибудь маньяком вырастет. 

И еще раз похихикала. Другие дети подхватили этот смех. Я не понял: что тут смешного? 

Тогда я впервые смутно почувствовал, что на самом деле взрослые — не гарант защиты. Что они не всесильные, не мудрые, не всемогущие. И если они не посчитают нужным, они не защитят тебя, маленького, ни от чего. 

Хуже было только понимание того, что иногда взрослые и есть источник угрозы. 

На следующий день после Лениного дня рождения я пришел в школу и увидел, что у Антона вместо лица какой-то раздутый переспелый помидор с синяками и кровоподтеками. Вживую я такого раньше никогда не видел, только в кино у актеров, но родители говорили, что это просто грим и все не по-настоящему. Но теперь-то по-настоящему? 

Все косились на Антона с какой-то опаской. Пошутить над ним больше никто не решался, даже Илья молчал. 

Инна Константиновна, зайдя в класс, сразу увидела лицо Антона. 

— Что случилось? — спросила она. 

Антон улыбнулся своей привычной наивной улыбкой, в ту минуту особенно жутковатой, и сказал: 

— Представляете, Инна Константиновна, я вчера шел, поскользнулся и упал лицом на лед. Я такой неуклюжий… 

Да, он всегда так говорил. Такими длинными, полными предложениями, которые неестественно звучали бы даже из уст взрослого. Иногда он использовал в речи причастные обороты и очень редкие выражения. А бывало, его сочинения хвалили наравне с моими, и я ощущал между нами негласную конкуренцию. 

Услышав его слова, Илья гоготнул с последней парты:

— Ха-ха, дебил кривоногий!

Казалось, какой-то барьер, запрещавший смеяться над Антоном, рухнул. Все мы чувствовали, что случилось что-то ненормальное, нехорошее, противоестественное, но когда мы услышали официальную причину, это ощущение прошло. Насмешки и обзывательства снова обрели законность. 

После уроков меня обычно забирал Слава, если только мы с Леной не шли к ней домой (она жила прямо напротив школы). В тот день он ждал меня на выходе из класса. 

— Что с лицом у Антона? — сразу спросил он. 

— Упал на лед. 

Тревога за Антона уже покинула меня. У него в самом деле очень большие зимние ботинки — непонятно, как он в собственных ногах не путается. Удивительно, что он первый раз так упал! 

Но дома, складывая форму в шкаф, я услышал разговор родителей. Они говорили об Антоне. 

— Невозможно так упасть на лед, — говорил Слава. — Ни на что невозможно так упасть. Это надо специально лежать и биться лицом, чтобы такое получилось. 

— И какие у тебя варианты? — нехотя спрашивал Лев. Видимо, ему не нравился этот разговор.

— На родительские собрания у него тоже ходит отец, — рассказывал Слава. — Мы с ним там вдвоем из отцов, поэтому он всегда подсаживается ко мне. Я тебе отвечаю: он психопат. Даже там он ведет себя как психопат. 

— Ты это к тому, что он избивает Антона?

— Естественно.

— Ну и какие у тебя варианты? — снова спросил Лев. Повисла тишина. Только тогда я поймал себя на том, что замер перед шкафом с одеждой в руках и так ее и не убрал.

— Не знаю, — наконец сказал Слава. — Но это же ненормально. Если мы знаем, что ребенка дома избивают, мы что — будем сидеть сложа руки?

— А это не мы должны делать, а его классная руководительница. Ты с ней говорил?

— Она поверила в историю про лед, — хмыкнул Слава. — Я был о ней лучшего мнения.

— Может, это не так уж и неправильно, — ответил Лев. 

— В смысле? 

— Ну а если она вмешается, скажет кому-нибудь и дело дойдет до органов опеки — что будет дальше? Мы же не знаем, есть ли у мальчика кто-то кроме отца, а она знает. Ну заберут его, отдадут в детдом. Думаешь, в детдоме не бьют? 

После недолгого молчания Слава произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь: 

— Я устал от этого проклятого русского выбора: между насилием и насилием. Здесь даже дети только и могут, что выбирать себе палачей. 

Так этот разговор и закончился, и мои родители тоже ничего не сделали. Оказалось, в тревожной, обступавшей меня реальности есть вещи, с которыми никто не может справиться. 

А я думал, что взрослые могут все.