«Такими жалкими мы себя не чувствовали ни во время выборов, ни во время митингов» Как в России лечат людей с коронавирусом и следят за ними. «Медуза» изучила устройство этой системы на примере одной семьи

В Москве, по данным на 1 июня, коронавирус выявили у 183 тысяч человек. Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с 36-летней москвичкой, у которой вирусом заразилась вся семья — муж, трое детей и родители, — о том, как работает система здравоохранения на всех этапах заболевания, каким образом лечению мешает бюрократия и почему непросто выйти с карантина.

Безопасное место — больница

20 марта моего папу положили в 20-ю больницу; у него была плановая операция на сердце. Для нас это было спасением: папе 60 лет, мы боялись, что он может выйти [на улицу] или пойдет в магазин. В день перед выпиской папа почувствовал себя плохо, но не придал этому значения: «Было открыто окно, меня продуло». Плюс он ужасно хотел домой — курит по две пачки в день, а в больнице на тот момент уже был введен карантин, нельзя было выходить. Для него это было пыткой. 

28 марта его выписали. И на следующий день вместе с мамой на такси — в перчатках и маске — приехал к нам в гости, потому что очень соскучился по внукам. Сначала мы не хотели, чтобы он приезжал, потому что боялись его заразить: в начале марта мы с мужем по работе общались с иностранцами, но на тот момент уже полторы недели не выходили из дома. Мы не ожидали, что в итоге заразит нас папа. В тот день папа чувствовал себя неважно, но не мог понять причину — разграничить состояние после операции и простуду. Говорил, что ему было некомфортно от открытой форточки, потом появилась боль в мышцах. Нам даже в голову не пришло, что это может быть коронавирус. Казалось, что в больнице он был в безопасности. 

Следующие несколько дней папа был дома один (моя мама переехала к нам, чтобы помочь с детьми — им семь, пять и два года, — пока мы с мужем удаленно работали), когда его состояние стало ухудшаться, мама срочно поехала домой. Ко 2 апреля у него была температура 39,7, которая не сбивалась, дикая слабость, одышка и отсутствовало обоняние. Обычно мы в семье стараемся не злоупотреблять вызовом врача, но тут били во все колокола. После итальянских историй я понимала, что папа в зоне риска по всем пунктам: у него несколько серьезных заболеваний (в том числе сахарный диабет), только что прошла операция на сердце, где ему подавляли иммунитет, чтобы организм не отторг стент. Нужно было срочно принимать решение.

Мы вызывали скорую три раза, мама умоляла врачей забрать папу, но его отказались госпитализировать. Даже несмотря на то, что у него была низкая сатурация — 92, не сбиваемая температура, операция, одышка, сопутствующие заболевания. В итоге [6 апреля] маме удалось каким-то чудом положить папу в больницу: из районной поликлиники, куда передали вызов, пришла врач с опытом. Она вынудила скорую забрать папу. Сказала, что берет ответственность на себя, потому что видит, что у него очень плохое состояние.

Папе дали бесплатное место в «Медси». В больнице его состояние резко ухудшилось: когда его повели на КТ, он потерял сознание из-за нехватки кислорода. А очнувшись, уже тяжело дышал. На второй день я отвезла ему жаропонижающие, чтобы сбить температуру — из-за нее он не спал несколько суток. [В «Медси»] есть инструкции, что они сбивают температуру только после 38,4 или 38,5. У папы было на пол или десятую градуса меньше, и он мучился. Тогда врач сказал: «Мы не дадим [жаропонижающее], но если хотите, чтобы ему сбили температуру, привезите — это будет его лекарство, он сам его выпьет». Я оставила посылку с лекарством в больнице, но до папы она ехала больше 12 часов — такая загруженность у сотрудников.

Папу сразу подключили к кислороду. Первый анализ [на коронавирус] у него был отрицательным. Только когда второй или третий тест показал положительный результат, его перевели на другой этаж и стали лечить по схеме лечения COVID, которую рекомендовал Минздрав. Там очень тяжелые препараты: несколько видов антибиотиков и противомалярийный препарат «Плаквенил». 

Позже маме в районной поликлинике неофициально рассказали, что врачи из отделения, где лежал папа, тоже заболели [коронавирусом]. Мамин тест оказался положительным — у нее взяли анализ, когда папу госпитализировали. У мамы был кашель, температура, слабость, головокружение, отсутствовало обоняние, болели мышцы. Через две недели ей принесли противовирусный препарат «Тамифлю», но это уже было неактуально. 

Я попросила родителей не говорить, что мы контактировали. Мы социально ответственные люди, самоизолировались. А по информации того периода, если заболевает ребенок, родитель без коронавируса ложится с ним в больницу; если заболевает взрослый, его госпитализируют во взрослую больницу. Непонятно, кто тогда будет сидеть с детьми, если у меня мама на самоизоляции, а от услуг няни нам пришлось отказаться. Но дальше заболели и мы.

Идите. Не попадайтесь полиции

Шестого апреля у мужа поднялась температура. Восьмого и девятого — у меня и детей. Сначала мы не хотели сдаваться. Я хотела иметь возможность отвезти папе что-то в больницу, если потребуется помощь. Тем более он был уже в очень плохом состоянии. Врачи не давали прогнозов, говорили, что его состояние с каждым днем ухудшается. И даже не отвечали, будет он жить или нет. Но нам становилось хуже, мы испугались, и как только у папы подтвердился коронавирус по анализам, вызвали взрослую и детскую скорую.

Каждый день мы удивлялись системе. Мы с мужем как руководители (я работаю директором по рекламе) думали: «Как можно настолько шиковать во время пандемии и тратить человеческий ресурс на абсолютно бестолковые операции?» Детская скорая провела у нас два часа, взрослая — четыре. Нас осматривали пять минут, все остальное время врач заполнял бумаги. Нам было ужасно жаль девушку, которая приехала на вызов. Она была в полной защите, брала у каждого мазок. Перед этим она должна была куда-то позвонить, подтвердить паспортные данные и страховой полис, дождаться ответа, а взяв мазок, снова сделать звонок — и так по каждому члену семьи. Она делала работу, которая в ситуации, когда людям нужна помощь, [кажется] избыточной. 

Дети легко перенесли заболевание — у них только двое суток была температура и диарея. Старший немного кашлял, но это тоже быстро прошло. У мужа где-то неделю было неприятное состояние: ощущение сдавленности в груди, кашель, невысокая температура, отсутствие обоняния и вкуса. Я чувствовала себя хуже всех. У меня была ужасная интоксикация. Три недели я лежала пластом сначала с температурой 38, затем — 37,4. 

Не было никакой координации между врачами скорой, поликлиники и штаба по ковиду. Безумная каша: никто не понимает, кто за что отвечает. Больничные выписывают одни, продлевают другие, анализы берут третьи. Чтобы получить ответ на банальный вопрос, нужно было позвонить по всем доступным телефонам: от Роспотребнадзора до главного врача.

Про результат анализов на ковид мы узнали через неделю: нас стали мониторить по телефону. По факту тест у моего мужа положительный, у двоих сыновей — тоже. У дочери — отрицательный, хотя она болела. Мне сказали, что мой тест потеряли. 

За первую неделю болезни я дважды вызывала скорую, потому что боялась пропустить момент, когда состояние ухудшится настолько, что поможет только больница. А если вдруг мужу станет плохо, то куда мы денем детей? Первая скорая приехала, сказала, что поводов для волнения нет. Послушать меня они уже не могли, потому что были в [защитных] костюмах. У меня были все признаки пневмонии: дышать тяжело, появилась одышка. Слабость такая, что даже встать не можешь. Головокружение, серьезный кашель, отсутствие обоняния, ужасные боли в мышцах спины — я ночью из-за этого не спала. Врачи списывали это на вирус и интоксикацию. Когда мне в очередной раз было плохо, мы позвонили в поликлинику. Там сказали вызвать скорую. Приехала скорая, говорят: «Это тоже не мы, вы должны были вызвать врача, а уже врач должен был вызвать нас». Но в итоге меня согласились отвезти на компьютерную томографию. 

На КТ у меня подтвердилась двухсторонняя пневмония по типу «матового стекла». Сначала мне не хотели давать лекарство, но потом пришла старшая по смене и сказала дать мне «Плаквенил». Когда у нас брали анализы [на коронавирус], нам всем выписали постановление о том, что мы обязаны сидеть дома. На КТ мне предложили подписать все заново. Я отказалась, потому что это может быть бесконечно. Любое новое исследование — и тебя автоматически сажают домой, меняя срок. Мне сказали: «Идите», — но при этом я попала в какую-то базу по КТ.

Когда скорая везла меня на КТ, я была спокойна, что после меня также отвезут [домой]. У меня была температура 38, кашель. Но [в больнице] мне сказали, что все добираются сами — нас таких было десять человек, у девяти подтвердилась пневмония. У меня села батарейка на телефоне, я не могла вызвать такси. Но на такси меня все равно бы не посадили без пропуска. Получить QR-код я не могла, потому что у меня было предписание. Я, конечно, задала вопрос: «Как я пойду пешком? Там дождь. А если меня остановят, у меня нет никакого разрешения выходить». Мне сказали, чтобы я постаралась не попадаться полиции.

Я честно хотела пройти эти два с половиной километра пешком, но в тот момент для меня это было нереально. Я лежала неделю, практически не вставая — только приготовить детям еду. Мне было тяжело ходить. У меня не было зонта, а дождь был сильный. В итоге я проехала в двух троллейбусах до дома: я была в перчатках, маске, старалась ни к кому не подходить. 

Это абсолютно безумно, на мой взгляд. Система где-то дала сбой: они могли не заставлять машину скорой по четыре часа стоять у подъезда, пока врач берет анализы. При этом априори больным людям с ковидом или вирусной пневмонией говорят самим добираться [домой], как хотят.

Допрашивают как преступника

Позже мы поняли, что сами можем контролировать свое состояние, и больше не тревожили врачей. Но к нам еще приходили, чтобы взять мазок или просто проверить [сидим ли мы дома], — тогда еще не было социального мониторинга. К мужу приходил один врач, ко мне — другой. Не было такого, что кто-то один брал анализы у всех. Было забавно: мне плохо, муж уже оклемался, но так как он в базе ковида, к нему приходят, предлагают таблетки, а на меня — ноль внимания. Когда муж просил мне помочь, они неофициально [говорили]: «Попейте антибиотик еще, попейте вот это», — то есть назначали лечение, но оно нигде не проходило. 

Нас раздражало, что чрезмерное внимание уделяли тем, кому оно не нужно. А тем, кому реально нужно, — все мимо. У моей мамы тоже, предположительно, была пневмония: три недели не снижалась температура, не проходил кашель. Но как только ей пришел отрицательный анализ, ее состояние сразу перестало всех интересовать. Со мной, с моим потерянным анализом — то же самое. К врачам опять-таки нет никаких претензий: у них инструкции, по которым они обязаны действовать. К сожалению, вариантов у них нет никаких. Паноптикум какой-то. Как в книге Кафки оказался. 

То же самое было со звонками — нас просто доставали, по несколько раз в день звонили разные люди и задавали одни и те же вопросы о каждом ребенке, обо мне, о муже отдельно. По старшему сыну могли [за день] позвонить три раза, потом по среднему. Просили позвать их к телефону. Когда я объясняла, что это дети, они спрашивали: «И что?» Это [звонки] было бесконечно. Когда ты в таком состоянии, хочешь помощи, [задают] эти идиотские вопросы. Допрашивают тебя как преступника: не выходил ли ты никуда? Это дико неприятно.

Во всей этой ситуации меня больше всего возмущает, что у них нет задачи помочь. Например, мы пытались найти соцработников, которые помогали бы выбрасывать мусор — у нас по два пакета ежедневно, — но никто не дал нам никакой информации. У них была задача посадить дома как можно больше людей. И в очередной раз напомнить, что если мы куда-то выйдем, нас оштрафуют, а если кто-то умрет, то мы сядем. Ни для кого не секрет, что у нас полицейское государство.

[Для снятия карантина] должно быть два отрицательных теста. Моя мама сама форсировала события, к ней не спешили приходить: она звонила, просила. Но даже когда у нее было два отрицательных теста, для того, чтобы ее сняли с учета, нужно было пойти к главврачу в [районную] поликлинику, по сути нарушая предписание не покидать квартиру. Пришлось идти, оставив дома телефон.

Нам с мужем врачи из поликлиники сказали, что мы можем выходить сразу после окончания официального карантина, больничный нам закрыли 5 днями позже.

Я очень удивилась, когда уже будучи свободной от мониторинга, мне позвонила девушка и сказала, что если я еще раз не подойду к телефону (я не могла ответить, потому что говорила по работе), мне придет штраф. Я говорю: «Зачем вы нас мониторите, если меня уже сняли [с карантина]? У меня закончился больничный, я официально работаю. На каком основании вообще вы это продолжаете?» Она ответила, что я прохожу по базе КТ и не снята с учета. 29 апреля не только мне, но и мужу пришло сообщение, что мы должны установить приложение «Социальный мониторинг». Муж сказал, что не будет ничего устанавливать — он прекрасно себя чувствует, предписание закончилось, о чем вообще речь. Я попыталась это сделать из любопытства, но тогда приложение не работало на айфонах. 

Сейчас я периодически проверяю «Госуслуги». Потому что мне даже 23 мая позвонили, спросили, как я себя чувствую, и сказали, что нас снимают [с карантина]. То есть уже прошло полтора месяца. Надеюсь, что штрафы мне не придут. 

Тогда мы не знали, что будет социальный мониторинг. Думали, есть предписание, мы его честно отсиживаем и дальше свободны. Если бы это случилось со мной сейчас, я не вызывала бы никакие службы. А нашла бы хорошего врача, который бы мониторил мое состояние удаленно. 

Бесконечный карантин

Пока болела, я постоянно звонила папиным врачам. В силу моего характера мне очень сложно потерять контроль над ситуацией. Сначала мне казалось, что в «Медси» папу не лечат — все наши силы были брошены на поиск врачей; я пыталась перевезти его в другие клиники. С папой мы говорили тогда мало: ему пришел положительный анализ, и он очень расстроился, отказался общаться с родственниками, потому что ему казалось, что все, пришла его смерть. Когда врач (каждый раз новый) приходил к нему и что-то объяснял, он ничего не понимал. У него такое трепетное отношение к врачам, что он никогда не переспрашивает, всему доверяет, боится лишний раз что-то сказать. 

Врачам мы звонили каждые три дня. Сначала они не хотели давать информацию. Я понимаю, что им было очень сложно выделять время на общение с родственниками пациентов. Но мы несколько раз просили хотя бы во время обхода звонить нам, чтобы мы на громкой связи слышали, что они говорят папе. Эту просьбу не удовлетворили. Но позже, когда я объяснила, что не могу быть все время в неведении, мне даже прислали анамнез. Это [отсутствие информации] — единственное, что нам там не понравилось.

Несмотря на то, что «Медси» — частная больница и там нет такого потока и наработанного опыта по COVID, это не самое главное (протоколы лечения во всех больницах одинаковые). Важно, что к папе приходили по пять раз врачи, медсестры, у него был все время кислород, ему три раза делали КТ. В самый пик заболевания у папы было 80% поражения легких. 26 апреля — после двух или трех отрицательных тестов — его выписали с 40% поражения [легких]. Мы потом смотрели, что такое лечение в [клинике] «К+31» обошлось бы нам в два миллиона. Мы благодарим всех, что ему дали это место [для лечения по полису ОМС] в «Медси». 

[После выписки] папа получил предписание и две недели сидел дома. Он очень серьезно подошел [к своему состоянию]: не курил, делал гимнастику. 18 мая они с мамой поехали на контрольное КТ. По КТ у него вирусная пневмония — ничего нового. Но папе тут же сказали, что его нужно везти в больницу, сейчас дают места на ВДНХ. Папа был деморализован, ужасно расстроился и согласился. Мама была против. Врач начала кричать: «Вы его убиваете, вы его убиваете». В итоге от госпитализации родители отказались, и папе по новой шлепнули предписание на 21 день. Родители пытались сказать, что уже два месяца болеют, просили посмотреть выписки из больницы и диск с КТ, но никто их слушать не стал. Либо сидите дома 21 день, либо в больницу, либо приедет полиция — жестко, ультимативно с ними общались. Папа все подписал, указав, что будет сидеть на даче. Потому что человеку с сахарным диабетом почти три месяца лежать на диване, по сути, без движения — это приговор. Ему нужен воздух и физическая нагрузка. Папе выдали таблетки «Калетра», но не дали ни предписание, ни результаты томографии (я потом самостоятельно поехала, чтобы мне записали его КТ на диск). 

Родители тяжело восприняли эту ситуацию. Дальше все было как по сценарию. Мы отвезли папу на дачу. И ему пришло сообщение о том, что он обязан установить приложение «Социальный мониторинг». Сделать это он физически не может: он не умеет делать селфи, у него кнопочный телефон Nokia. Мы с мамой стали везде оставлять жалобы, звонили, потому что понимаем, что сейчас начнут штрафы приходить. Не один час провели на телефоне, пытаясь понять, кто и за что отвечает. Никто ничего не знает из-за того, что слишком много создали ненужных сущностей. Еще дозваниваешься два часа, а тебе: «Ой, извините, вас не слышно, перезванивайте», — и вешают трубку. Ты просто от безысходности уже не знаешь, что делать. 

Параллельно я нашла толкового пульмонолога из частной клиники доказательной медицины, потому что переживала за папу. Он посмотрел и сказал, что мы все правильно сделали: ложиться никуда не надо, такое состояние у папы будет еще год точно. При этом он не заразный и может спокойно выходить. По КТ у него улучшение. Если бы врач в центре посмотрела [на результаты], а не просто шлепнула ему опять 21 день отбывать… Кроме того, ему нужно было получать дополнительную медицинскую помощь по его болезням, а он этого не мог сделать. 

Я занималась первой проблемой — тем, что папу незаконно посадили опять на 21 день. Мама — тем, что он не может физически осуществлять «соцмониторинг». Она неоднократно оставляла заявку на то, чтобы папе выдали телефон, это было бы доказательством в суде на случай неправомерных штрафов. Разумеется, мы не хотели подключать мониторинг, потому что само пребывание на карантине после двух месяцев лечения было абсурдом. Из «Соцмониторинга» нам ни разу не перезвонили и только однажды сказали номер нашего обращения, а потом отказывались его называть. При этом когда мы брали папин телефон и общались, нас тут же спрашивали: «А вы кто? Вы вместе? Дайте свои данные».

Такими жалкими мы себя не чувствовали ни во время выборов, ни во время митингов. Мы не против контроля. Но можно же выстроить благоприятный вектор по отношению к людям, которые вынуждены не покидать своих квартир. Приложение «Социальный мониторинг» преследует не цель, чтобы меньше людей заразилось, а цель — собрать как можно больше денег. Если бы было не так, не нужно было бы после трех недель предписания умолять вызвать врача, чтобы тебя сняли с учета, как это было у моей мамы. Штрафы приходят и через десять дней после того, как все закончилось. То есть ты тут должен доказывать, бороться. 

На мою жалобу в итоге отреагировала очень приятная врач. Она сказала, что все понимает, что папу сажать дома не надо, но они просто вынуждены так делать. Папин случай рассмотрела комиссия, и 28 мая его сняли с карантина. Это рекорд, обычно ничего доказать нельзя.

Мне легко в этой стране, потому что у меня есть возможность найти правильные контакты. Я могу как-то бороться за справедливость. Люди, которые лишены этого социального веса, остаются абсолютно беспомощны перед машиной, которая закатывает их в асфальт. Они берут самое незащищенное население — пожилых людей. Штрафуют их, не предупреждают о том, что предписание или социальный мониторинг заканчивается. И что они должны каким-то образом самостоятельно снять галочку в ЕМИАСе о том, что больше не на карантине.