«Смени имя, забудь, откуда ты родом» Фотограф Евгений Фельдман рассказывает, как журналист родом из дагестанского села бежал в Нью-Йорк после каминг-аута

Фотограф Евгений Фельдман запустил сбор средств на издание седьмого выпуска журнала «Свой» — «Россия, которая уехала». В него вошли девять историй россиян, которые уехали из страны за последние пятнадцать лет. Это попытка показать портрет новой волны миграции, которая судя по соцопросам будет только увеличиваться. «Медуза» публикует одну из девяти историй — про московского журналиста родом из дагестанского села, который оказался в опасности после каминг-аута и уехал в Нью-Йорк.

Эзра Эриксон

Я родился в дагестанском селе, где жил до 2005 года, пока мне не исполнилось десять. До пятого класса я не говорил на русском языке, только на родном, которым владеют всего несколько тысяч человек. У него очень скудный лексикон, и ты не можешь полноценно себя выразить. Потом мы — я, три старших брата, папа и мама — переехали в Махачкалу. Я оказался среди людей самых разных национальностей и полноценно выучил русский.

Я всегда знал, что отличаюсь от окружающих, но думал, что в городе смогу найти круг общения. Этого не произошло. Классу к восьмому во мне созрело ощущение, что я в принципе родился не в том месте. Тут работает какая-то внутренняя навигация.

В Дагестане непонятная смесь представлений о мире. С одной стороны — российские законы, с другой — религия, влияние которой бесконечно растет, с третьей — мюридизм имама Шамиля («мы кавказцы, у нас особый путь»). При этом люди не соблюдают ни первого, ни второго, ни третьего. Я понимал, что не хочу там жить, и был готов использовать любую возможность, чтобы свалить.

Я тогда смотрел федеральное ТВ, были журналисты, которые мне нравились, особенно Вячеслав Духин из ВГТРК. Мне было лет 15–16, когда я нашел его почту. Мы переписывались некоторое время, и в итоге я так его задолбал, что он написал мне: «Приезжай в Москву, постажируешься у нас, посмотрим, что из тебя выйдет». Посреди учебного года я сообщил родителям, что мне предложили работу в Москве. Сказал с серьезным лицом: «Если вы меня не отпустите, я вам никогда этого не прощу». Они дали мне 25 или 30 тысяч рублей и отпустили.

Я жил в Печатниках, платил 10 тысяч рублей за комнату. У меня были большие проблемы с устройством в школу, потому что у меня не было регистрации. По-моему, я эту регистрацию купил. Помню, ходил к директору и объяснял, почему родители не могут прийти в школу вместе со мной. Да потому что их нет в этом городе!

Я доучивался в школе, параллельно работая на «России 2». Это было время Медведева, когда все говорили про Сколково, инновации, интернет и все такое. Я ездил к спикерам и записывал синхроны. Отличный способ увидеть Москву: меня бесплатно возили по всему городу к разным интересным людям.

Живя в Дагестане, я думал, что это я ненормальный, потому что все время протестую, не соглашаюсь, спорю. Я очень тепло вспоминаю протесты 2011–2012 годов — и не столько из-за политики. Это было очень ценное ощущение, что есть масса людей, которые думают так же, как я, и они очень классные, интересные, веселые. 

Постепенно у меня менялось сознание. Многие друзья, про которых я даже подумать не мог, что они относятся к квир-сообществу, начали постепенно мне открываться. Пока я жил в Дагестане, мне и в голову не пришло бы переспать с парнем — слишком большой риск. А в Москве у меня был разный сексуальный опыт. Я завел кучу классных друзей, стал самостоятельным, вообще не брал денег у родителей с тех пор, как уехал. Но братья, переехав в Москву, все время хотели меня видеть. В Дагестане ты должен слушаться старших братьев, просто потому что ты младший. А я не понимал, какого черта: у нас нет ничего общего, они ничего не сделали, чтобы мы по-настоящему сблизились. Я хотел с этим покончить. 

В 2015 году я сделал каминг-аут среди коллег, друзей. Ранее в этом же году у меня начались отношения с Феликсом, которые внезапно стали серьезными, и я подумал, что хочу сделать каминг-аут и дома. Я почти на сто процентов был уверен, что родные меня не примут, но все-таки хотел им сказать.

Я придумал легенду, будто исследую отношение кавказцев к меняющимся социальным и гендерным ролям, и попробовал про это поговорить, чтобы прощупать почву. Мама толком ничего не отвечала, только краснела: у нее десять классов советского образования, она плохо говорит по-русски, не видела мир, просто растила детей и занималась хозяйством, за пределами этого она ничего и не хочет знать. А папа отреагировал агрессивно: «Почему ты выбрал эту тему для проекта, тебе что, больше заняться нечем? Дай телефон своего преподавателя! Я считаю, что таких людей, как ты, надо убивать».

Я знал пару человек, которые перед каминг-аутом показывали родителям фильм «Молитвы за Бобби»: про ортодоксальную христианку, чей сын оказывается геем, она его не принимает, и там несчастливый конец. Папа сразу потребовал отключить этот фильм. Мама и тетя вышли во двор и стали меня отчитывать. И между делом в споре я сказал: «Мама, ну что я могу сделать, если я один из них!»

Настала гробовая тишина. Мама переспросила: 

— Ты что, хочешь сказать, что ты пидорас?

— Да, мама, я пидорас. 

Дальше мы долго сидели во дворе, мама плакала и задавала странные вопросы: «У тебя что-то не работает? Что-то болит? А ты можешь водить машину? А лампочку вкручивать?» Пыталась убедить меня, что я не гей. Рассказывать отцу они с тетей меня отговорили. Я спрятал на одной из книжных полок буклет питерской ЛГБТ-группы «Выход», набор самых популярных вопросов от родителей про своих ЛГБТ-детей, и уехал в Москву. 

Через несколько дней, когда я пришел к братьям с гостинцами от родителей, мне позвонил папа и стал задавать вопросы: «А что это за книжка? Ты вообще страх потерял, забыл честь?» — и далее по списку. Он требовал показать телефон моему брату и доказать, что я не гей: либо показываю телефон, либо еду обратно в Дагестан. Грозился, что я буду пасти овец где-то высоко в горах, где нет связи с миром.

В общем, я сел в машину к брату, дал адрес общаги и по пути сказал: «Дайте я хотя бы на работу заеду и напишу заявление об увольнении, нельзя же просто так исчезать». Брат остановился у офиса РБК, где я тогда работал. Пока он разбирался с платной парковкой, я зашел в офис, сказал охраннику никого не пропускать, позвонил нашей HR-директору — и отсиживался в ее кабинете до полуночи. Выключил телефон и пил, что нашел в холодильнике. Полицию вызвать даже мысли не было: что московская полиция будет делать с дагестанцами, которые пытаются увезти брата домой за то, что тот признался в гомосексуальности? 

Это продолжалось весь июль. Один раз меня заманили в Дагестан под предлогом того, что маме очень плохо. Когда я приехал и понял, что мама в порядке и это подстава, я дождался, пока все отвлеклись, перелез через забор и уехал к подруге. В тот вечер мама мне прислала видео в вотсапе — она смотрела в камеру и плакала.

Тогда я придумал историю будто уезжаю в Америку. Прислал фейковый билет брату — самому на тот момент адекватному — и сказал: «Все, пока». Он начал: «Ну давай встретимся, просто попрощаемся, я не буду тебя переубеждать!» А когда я пришел на прощальную встречу, появились другие братья и папа. Под давлением я снова поехал в Дагестан, там папа даже пытался меня ударить, и я в конце концов пошел на все их условия: обещал расстаться с Феликсом, переехать к брату, согласился, что братья будут выбирать мне друзей. Но в аэропорту на обратном пути мне удалось сбежать. 

Это был конец. С тех пор я больше ни с кем из них не общался, а папа написал одно, кажется, сообщение: «Смени имя, забудь, откуда ты родом». После этого я и стал Эзрой. 

Но мы с Феликсом все равно не чувствовали себя в безопасности. У нас были американские визы, и мы решили, что надо валить. В феврале 2017 года прилетели в Нью-Йорк, подали на статус беженцев и все еще ждем иммиграционного интервью. И еще мы сразу же расписались: пошли в сити-холл, соседка по квартире и ее парень были свидетелями. Потом мы переехали, но тоже быстро подружились с соседями по этажу. У нас общий ящичек для ключей, и мы доверяем друг другу настолько, что я могу попросить: «Можете зайти и покормить мою кошку?» В Москве такого и близко не было. 

На второй месяц в Америке работа нашла меня сама: я работал на разные проекты Ходорковского, на канале RTVI, а теперь еще изучаю UX-дизайн. 

Мы с мамой иногда переписываемся в вотсапе. Получаются такие странные диалоги: 

— Как дела? 

— Нормально. Подстригся вот. 

Предзаказать номер о новой волне русской миграции можно здесь.