Перейти к материалам
Я хочу поддержать «Медузу»
истории

«Трудно найти в Москве татуировщиков, которые бы меня не знали» Мы поговорили с пожилыми людьми, у которых на пенсии жизнь не менее увлекательная, чем до нее

Источник: Meduza
Юрий Смитюк / ТАСС / Vida Press

В мае программа поддержки благотворителей MeduzaCare посвящена людям в возрасте. По просьбе «Медузы» трое пенсионеров рассказывают о своей жизни, о том, когда они почувствовали себя старыми — и как не обращать внимания на годы.

Генрих Эммануэль

73 года, пенсионер

Корни у меня хорошие, а вот корешки уже не те. Мой предок — Георгий Эммануэль — был сербом. Он отказался служить австрийскому королю и перешел на сторону Павла I. Потом воевал на войне 1812 года, был одним из героев.

Я родился в Москве, у товарища Грауэрмана (Григорий Грауэрман — московский акушер, его именем был назван родильный дом № 7 вблизи Нового Арбата — прим. «Медузы»). В начале [Нового] Арбата есть такой роддом — там родилось большинство, скажем так, элиты. Как я туда попал — непонятно. Мой папа воевал в Гражданскую и Отечественную войны. [Потом] командовал транспортом на Микояновском мясокомбинате. Мама была домашней хозяйкой. Мы жили в Козицком переулке, недалеко от магазина «Елисеевский».

Мое детство было послевоенным: деревянные игрушки, чугунные подоконники. Редко у кого [воспоминания о детстве] бывают тяжелыми. У меня [они] были светлыми, по крайней мере, до 15 лет. Когда мне было 16, папа умер от рака. Люди умирают либо вообще, либо от рака. По-другому не бывает. Для меня это было не первое столкновение со смертью. Дворы в Козицком переулке жили своей жизнью, поэтому я видел разные смерти. Первый раз помню: мне было 10 или 11 лет, выхожу во двор, а у нас в беседке лежит зарезанный человек. Дворовое воспитание в те времена было совсем другое, мы были привыкшие ко всему: к курению, смертям, радостям. Тогда жили не так, [как сейчас]: люди были добрее, внимательнее друг к другу. Здесь нет противоречия, я говорю об отношениях между людьми, а случаи бывают разные, для них может быть множество разных причин.

В пионеры меня принимали в колонном зале Дома союзов. Я стоял у знамени, такой правильный был, а потом перестал быть нормальным пионером. Сменил четыре школы — [меня] выгоняли за неправильное поведение и несоответствие понятиям «пионер» и «советский школьник». Например, в седьмом или восьмом классе я на уроке спросил преподавателя труда: «Павел Петрович, а вы яйца на Пасху как красили? Кисточкой или окунали?» Вышибли [из школы] в очередной раз.

[После смерти отца] я еще год проболтался в двух разных школах, а потом поступил в Высшее техническое учебное заведение при заводе Лихачева, там же работал слесарем. Во-первых, надо было куда-то идти, чтобы дома был доход. Во-вторых, старшая сестра там работала. Где-то через два года я перешел в Ленинградский институт киноинженеров (ЛИКИ), но меня сразу загребли в армию. Служить я не особо рвался. Я был в ракетных войсках, из трех лет два с половиной просидел в подземелье. Человек такая сволочь, ко всему привыкает. Этих ракет уже нет, но тогда они считались последним словом техники. Устаревает все: и техника, и люди. Мне жалко этих лет [в армии], я бы мог провести их гораздо продуктивнее. Как может понравиться, когда ты представляешь из себя гайку, винтик? Это все ни к чему.

В армии была достаточно приличная библиотека. Я раньше очень много читал. Мне нравился [Джеральд] Даррелл, [Эрнест] Хемингуэй, [Эрих Мария] Ремарк. Как-то раз меня вызвал замполит, спросил, почему у меня только иностранные авторы в библиотечной карточке. Я ему объяснил, что читаю и советских авторов, когда они мне интересны. Но дело в том, что тогда были эти Шолоховы, Кочетовы, всякие кавалеры золотой звезды. Знаете, была эпиграмма: «Не всякое золото чистой воды, не всякое золото звонко, и кавалер золотой звезды не стоит хвоста „Золотого теленка“».

Генрих Семенович после поездки на мотоцикле друга

Вернувшись [из армии], я не пошел на [завод] Лихачева. Продолжил учебу в ЛИКИ, [изучал] механику проявки пленки, всю эту химию. Мне это было интересно. Я с детства любил фотографировать и тянулся к этому делу. У меня [в детстве] не было денег на фотоаппарат, мне друзья давали. Снимал, что нравилось: людей, пейзажи, просто улицы. Параллельно [с учебой в ЛИКИ] я работал в разных студиях.

С женой Анной мы встретились в 1969 году. Господи, какая она у меня старая! Она пришла к нам на работу, в лабораторию кондиционирования. Я там был мастером. Мне тогда было 23, а ей 17. В молодости разница [в возрасте] очень заметна, в старости это мало влияет. Потом, она была пай-девочка, а я — шпана центровая. Жизнь нас как-то подвела друг другу. Общались, встречались. Через два с небольшим года она спросила, что дальше [будем делать]. Я сказал, что не знаю. А она: «Поженимся?» Вот и поженились на ее несчастье. Мы уже 47 лет вместе, я ей очень сочувствую. Потому что знаю, какой я нехороший. Характер взрывной, со мной тяжело.

[С женитьбой] изменилось то, что я переехал к ней, на хреновы рога с Козицкого. Для меня это было серпом по голове, я к центру привык. Первый год притирались друг к другу: ссоры, все, что угодно [было]. Но когда все устаканилось, она меня начала понимать, я — ее, стало нормально. Хотя «притереться» — неправильное слово. Самое главное — научиться уступать. [Сейчас] у нас уже не чисто любовь. Любовь — это страсть, ревность. А у нас какое-то прорастание друг в друга: можем одни фразы говорить, об одном думать. Она меня спрашивает из другой комнаты, что за артист по телевизору. Я ей оттуда кричу, а как узнал, не знаю.

Нам вместе не скучно. Скучно с человеком, который тебе не интересен. Нюра меня по-прежнему интересует как человек, как жена. Она — мое второе я в конце концов. Нам всегда есть о чем поговорить, молчание ягнят у нас не происходит. Иногда и поругаешься из-за пустяка. Причем это ругань такая: поругались, через два часа спрашивает, буду ли я кушать, и все заканчивается.

В 1982 году у нас родился сын Ромка. Как раз началась гребаная перестройка, чуть ли не голод в стране. В девяностые тоже с трудом выживали. Я работал кем угодно: от дворника до директора. Надо было заботиться о семье, добывать [средства]. Помню, Ромке было три или четыре года, я добыл два торта «Пралине». Мы с Нюркой сластены. Предлагаю Ромке попробовать, отказывается. Странно, но не хочет — не надо. Съели с Нюркой по кусочку, поставили в холодильник. Слышу ночью, открывается дверца холодильника и сразу закрывается. Вхожу на кухню, стоит карапуз и откусывает от нетронутого торта. За ночь до него дошло, что он упускает что-то вкусное. Забота о ком-то всегда тебя меняет: если тебе не все равно, волей-неволей обязан перестраиваться. Мы [с сыном] близко общаемся. Он живет отдельно, частенько приезжает. Тесно общаться — не значит, что человек возле тебя все время. Просто ты знаешь, что он есть, любишь его.

Старость — сложное понятие. Душа все равно остается молодой. Я каким был в 18, таким и остался. Но тело постарело. Отсюда раздрай. Обычно он наступает у мужиков после 40 лет. Это, кстати, тяжелый момент для семьи, потому что мужик желает доказать, что он мужик и пускается во все тяжкие. Но если этот момент пережить, дальше все идет уже ровно. Еще в старости начинают вылезать болячки, которые [раньше] не замечал. Я более-менее всю жизнь занимался спортом — не для рекордов, а для себя. Но с появлением болезней, все это потихоньку отошло на задний план.

Многое зависит и от того, как к этому [старости] относиться. Я, например, не могу общаться с ровесниками. Мне не интересны все эти пенсионные разговоры про таблетки, докторов, гадов-внуков. У меня только один старый друг, еще со школьных лет. Но мы с ним практически не видимся. Иногда созваниваемся, друг друга с днем рождения поздравляем — фактически узнаем, сдох или нет еще. А как по-другому? У меня отношение к смерти всегда было такое: летай иль ползай, конец известен. Гораздо больше мне нравится общаться с молодежью. С ними не стареешь или не очень стареешь. Пока рос сын, я общался с его ровесниками. Но более плотное общение [с молодежью] началось, когда я в 62 года начал делать тату.

Ромка хотел закрыть татушкой шрам на руке. А у меня было семь старых, неинтересных татуировок на плечах, ногах и спине. Мы познакомились с мастером Санычем. Он сделал Роме дракона и закрыл мои портаки. А потом все пошло… Теперь у меня только лицо, ладони и подошвы чистые, а так места на теле нет. Мне нравится, как на чистом теле возникает картина — ее приятно делать мастеру, и приятно носить тебе. Друзья меня зовут «Веселые картинки» или «Мультик». Спрашивают: «Мультик, что еще нарисовал?» Но у меня места нет, только костяшки пальцев сейчас доделываю.

Есть вещи, которые я не приемлю. Люди делают [татуировки] с надписями, а я считаю, что я не забор и не газета, чтобы на мне писали. Я никого не осуждаю. Для меня самый главный критерий — не мешать другим. Сын, конечно, [надо мной] посмеивается: папа в таком возрасте увлекся этим делом [татуировками]. Нюра сначала очень переживала, это ведь довольно болезненный процесс, после сеанса можешь по-разному себя чувствовать. Но она знает, что меня не переупрямить. Сейчас тоже смеется. Когда идем куда-то вместе, все себе шеи сворачивают из-за меня. Я говорю жене: «У меня чистая кожа кончилась, пойдем тебе делать». Она посылает меня в путешествие с эротическим уклоном.

Сейчас трудно найти в Москве татуировщиков, которые бы меня не знали. Я захожу в разные студии, общаюсь. Ребята к моему мнению тоже прислушиваются — я несколько раз был судьей на тату-фестивале. По поводу тату я часто общаюсь в вэкашке (социальная сеть «ВКонтакте» — прим. «Медузы») и инсте. Я начал пользоваться соцсетями в 2010 году — студия, в которой я татуировался, решила показать, что к ним ходит такой старый и до сих пор не выживший из ума [человек]. Я сначала «Одноклассники» попробовал, но это совершенно дебильная соцсеть. Все общение там [сводится] к выяснению, кто жив, кто нет.

Еще я в «танки» [World of Tanks] играю — там тоже есть люди, с которыми я общаюсь по поводу электронных игр. В другие игры не играю. Только иногда в инсте — там игры попадаются. И когда в метро еду, [играю] в судоку. А так моя основная любовь — танки. Я не был танкистом, но мне по кайфу. У меня сейчас не очень хорошее зрение, но пока [его] хватает.

Я сейчас не работаю, я пенсионерю. Одному, пожалуй, было бы сложно [прожить на пенсию], вдвоем пока выживаем. Но это именно выживание, а не жизнь. В этом отношении я вспоминаю совок: тогда ничего не было, но люди, выходя на пенсию, сами жили, детям помогали и еще что-то откладывали. А сейчас человек работал 50 лет, а в результате получает плевок.

В старости меня пугает бессилие, то, что я сам не смогу себя обслуживать, стану обузой для других. Это самое страшное. Я мечтаю, чтобы раз и все [умереть]. Поверьте, это очень тяжело, когда люди болеют, а ты не в состоянии им помочь.

Генрих Семенович с женой Анной

Я жалею, что жизнь прошла. Есть такое выражение: «Если б молодость знала, если б старость могла». Я бы себе молодому сказал, что надо думать перед тем, как что-то делать и быть поспокойнее. Близко к сердцу можно принимать все, вопрос в реакции. Я в августе 1991 года провел три дня у Белого дома, а сейчас мне стыдно об этом говорить. Чаяния, с которыми мы туда шли, превратились в дерьмо. Эти три дня мы жили и надеялись, что все будет по-другому, по-человечески. В результате — кто-то зарабатывает в день миллион, а кому-то обещают три тысячи на месяц.

Переживать стоит за своих, за близких людей. Если у тебя нет людей, которые живут в твоем сердце, все остальное уже малоинтересно. У меня в жизни два главных человека — Нюрка и Ромка. В этом году будет 50 лет, как мы [с женой] знакомы. Ей со мной весело, говорит: «Никогда не знаешь, что тебе в голову взбредет, у тебя шило в заднице». Единственное, что в старости хорошо — можешь позволить себе жить, как хочешь. Пока человеку интересно жить, он не стареет. Конечно, жизнь в удовольствие тоже связана с деньгами. Но счастье, что у меня есть Нюра. Счастье, что у меня есть Ромка. Что я могу общаться с молодежью. Старость в некотором смысле имеет свои привилегии. У меня достаточно большой жизненный опыт, правда, он мало кого интересует. Но сложно найти событие, которое не происходило в моей жизни.

Татьяна Овчинникова

78 лет, пенсионерка

Мой дедушка был начальником группы хозяйственного управления Кремля. Когда началась война, он не хотел, чтобы отец шел на фронт: его второй сын, мой дядя, погиб в первые дни [боевых действий]. Дедушке удалось сделать так, чтобы моих родителей эвакуировали в Алма-Ату вместе с заводом «Красный Пролетарий», на котором они работали. Папе и маме я была не нужна — они сами еще были детьми, им было по 20 лет. Я осталась с бабушкой и дедушкой, потому что у них были силы и достаток. Мы эвакуировались в Куйбышев, а после войны какое-то время жили все вместе в Доме правительства. Но в 1948 году разъехались из-за того, что бабушка плохо ладила с моей мамой. Родители получили квартиру рядом с «Шаболовской», вскоре у них родился сын. А мы с бабушкой и дедушкой переехали на «Октябрьскую», где я живу до сих пор.

Мое детство было прекрасным. У нас была государственная дача — сначала на Сходне, а потом в Жуковке. Мы, дети, были совершенно свободны: собирались в большие компании, веселились. Иногда нам привозили кино: взрослые натягивали простыню, мы садились на лавочки, смотрели. Еще там жили очень интересные люди. Моим соседом был [академик Андрей] Сахаров — правда, я его никогда не видела. Другим соседом был [композитор Дмитрий] Шостакович — он все время гулял с двумя эрделями (собаки породы эрдельтерьер — прим. «Медузы»). Рассказывал мне, что у его эрделей разные характеры. У меня тогда еще собак не было, я была дура совершеннейшая и думала: «Господи, какую ты глупость, дедушка говоришь! Одинаковые собаки, какой у них вообще может быть характер?» [Оперная певица Галина] Вишневская и [виолончелист, пианист и композитор Мстислав] Ростропович тоже там жили. Ростроповича я видела много раз, он был очень обаятельным человеком: всегда доброжелательный, раскланивается. А Вишневскую встречала два раза: она была такая гордая, неприступная. В 1966 или 1967 году у них жил [писатель Александр] Солженицын. Он очень дружил с их зятем, внуком [Корнея] Чуковского (имеется в виду кинооператор Евгений Чуковский — прим. «Медузы»). Мы ходили в магазин за Можайским молоком, а они уже с утра туда [шли] зигзагом за портвешком. По тем временам на него [Солженицына] смотрели, как на какого-то алкаша.

Дедушка умер, когда мне было 17 лет: я только окончила школу и осталась с бабушкой, которая даже не знала, сколько стоит хлеб. Потому что [раньше] у нас был водитель, государственная дача, кремлевка — талоны, которые можно было отоварить в специальной столовой. Я поступила на химфак в текстильный институт — он был близко к дому. Потом, когда училась, ненавидела его. Не могу согласиться, что студенчество — лучшее время [в жизни]. У нас был преимущественно женский коллектив. Я бы не сказала, что было интересно и весело.

После института я устроилась на работу в Институт нефтехимического синтеза. У моей коллеги был муж, военный. Как-то раз ему и его друзьям было негде отметить какой-то праздник, и они попросились ко мне. Так я познакомилась с Валей и Володей. Они были в меня влюблены, все время приглашали куда-то, мы везде ходили втроем. Потом мне это надоело, и я позвала в театр Владимира Николаевича. Он мне больше нравился, но сейчас я считаю, что ошиблась. В 1961 году мы поженились, через год у нас родилась дочь Марина — единственное хорошее из этой истории. Володя пил и гулял. Я терпела лет пять, а потом развелась.

Мне все говорили: «Что ты разводишься? Ты одна останешься. Все-таки муж военный, у него нормальная зарплата». Но я хотела доказать всем, что смогу выжить. Мы тогда жили в основном на бабушкину пенсию, я тоже какие-то копейки получала. Я была железным человеком: не брала деньги, которые мне [бывший муж] давал на Марину, копила на машину много лет. У меня появилось правило — никогда не покупать вещи, мебель, посуду на время. Нужно брать только то, что тебе хочется. Тогда будут деньги.

Первый брак меня ничему не научил. Я вышла замуж во второй раз через 11 лет, когда мне было 38. В то время я работала помощником академика [Никиты] Моисеева в Российской Академии наук. Мне было это очень интересно: я много ездила как по России, так и за границу, была на конгрессах в Индии и Италии. В Академии я встретила мужчину, которого тоже звали Владимир Николаевич, — он по совету академика, который за мной ухаживал, стал готовить мою дочь к поступлению в институт. Ходил-ходил к нам все лето. Дочь в институт уже поступила, а он все ходит и ходит. Я ему говорю: «Володька, что ты все ходишь? Оставайся». А он мне ответил, что любовником быть не может и согласен только на ЗАГС. Я подумала: «Какой порядочный человек! В крайнем случае, разведусь». (Смеется.) Я к нему ничего не чувствовала, но одной женщине жить плохо, а тут какая-то опора. Он был необыкновенного ума человек: доктор наук, профессор, знал три языка, писал книги. Мне с ним было очень интересно. Единственное, семьи у нас не было: мы практически жили в разных комнатах, как друзья.

Татьяна слева, на фото ей около 18 лет
Архив Татьяны Овчинниковой

В браке мы прожили семь лет. Если бы я не встретила своего третьего мужа, мы бы с Владимиром Николаевичем не развелись. Я очень устала из-за того, что он пил, но мне было его жалко. О своего третьего мужа я, можно сказать, споткнулась — мы встретились в одной компании. Через месяц мою дома полы в одних трусах, открывается дверь — я на ключ не закрывала ее никогда — и входит Николай Иванович с большой корзиной клубники, говорит: «Татьяна Борисовна, я был в отпуске, все время о вас думал, наверное, я вас очень люблю». Я думаю: «Ну вот, еще один!» Я работала в мужском коллективе, мы занимались интересной тематикой — экологические последствия ядерной войны — поэтому у нас было много военных, все обходительные, приглашали в рестораны. Мне было 40 лет, я хорошо выглядела, могла и пококетничать.

Коля необыкновенно ко мне относился, так меня любил! Он делал все только так, как мне хотелось. Совершенно безотказный, добрый. У меня с ним была другая жизнь. Не могу сказать, что я его любила, но привязанность, конечно, была. Мы прожили в браке 17 лет. Коля умер от рака, когда ему было 70. Я больше замужем не была, никто не взял. Понимаете, в таком возрасте трудно что-то [найти]. Дурак мне не нужен, мне и одной неплохо.

Самое важное в жизни — не работа, не достаток, а чтобы рядом был надежный человек. Мне всю жизнь хотелось к кому-нибудь прочному прислониться, и никогда этого не случилось. Все почему-то думают, что я сильная, а мне всегда так хотелось быть слабой. Тут дело даже не в любви, потому что все это сгорает, проходит. Остается уважение и чувство опоры в жизни. Я любила, наверное, только своего первого мужа. Но он настолько меня истрепал, что я бы согласилась вычеркнуть эти годы из своей жизни.

У меня, кроме дочери, никого нет. Она все время была со мной, куда бы я ни ехала, куда бы ни шла — вплоть до того, что я на свидания [с ней] ходила. Мы и сейчас каждый день по несколько раз созваниваемся. Когда я стала матерью, наверное, ничего не изменилось. А что может меняться [с материнством]? Ответственность у человека всегда должна быть. Если человек безответственный, он и матерью будет безответственной. По жизни за все надо отвечать.

Когда распался Союз, мы еще не понимали, во что это выльется. В советское время все жили одинаково, не было сильного расслоения. За счет Профсоюза можно было без напряга поехать в Баку, Тбилиси, Киев, Одессу, куда угодно. Все пользовались детскими садами и пионерлагерями. Медицина была хорошая, образование — бесплатное. Ельцинское же время было гадкое, грязное и совершенно жуткое. В 1992 году я вышла на пенсию, у мужа [Николая Ивановича] пенсия была 100 долларов, в общем, денег не было. Я занялась торговлей.

Через «Интурист» мы с подругами и соседками [по дому] поехали в Турцию. Сели в автобус у гостиницы Пекин и доехали до Стамбула, можете себе представить? Тогда это [билет] стоило 100 долларов. Мы продавали весь мусор, который можно было продать. Например, [моя подруга] Антонина Яковлевна привезла шинель и шапку своего мужа. Никогда не забуду, как мы на нее все это надели. Было очень весело! Потом мы стали ездить туда [в Турцию] за товаром, они быстро начали жить нормально. Еще в Польше закупались, в Китае я раз семь была.

Все деньги мы с подругами вложили в «Чару» (российский банк, оказавшийся финансовой пирамидой, — прим. «Медузы»). По тем временам у нас было много денег — 11 тысяч долларов. Мы с дочкой приехали получать проценты. Уже было видно, что что-то там не так. Марина забрала свои деньги, а я решила сыграть еще раз и все потеряла. Тогда я, наверное, расстроилась. Сейчас знаю точно — переживать стоит только из-за здоровья, все остальное приходит и уходит.

Старость я ощутила, пожалуй, только несколько месяцев назад — у меня заболела нога. Старость меня не пугает, стареют все. Самое ужасное — когда человек становится кому-то в тягость. Например, у моей мамы была болезнь Альцгеймера. Я с родителями мало общалась, но так как у мамы больше никого не было — мой брат умер, когда ему было 33 года, — я стала за ней присматривать. Приходила утром, кормила ее, мыла, стирала. Она [мама] могла сходить в туалет, сложить это в ботинок и поставить в холодильник. Еще мама иногда меня не узнавала. Ужасно, конечно. К моему счастью, это продолжалось года два-три: она умерла, когда мне было 66 лет. Я смерти не боюсь, чего ее бояться? Ко всем придет. Ужасно, когда это происходит с близкими.

В мыслях, мне кажется, я какая была [в молодости], такой и осталась. Мне все хочется! Мне интересно жить, потому что у меня есть такая возможность: от родителей мне осталась квартира, которую я могу сдавать. Я считаю, что старость должна быть обеспечена деньгами, иначе она ужасная. Жить на пенсию очень тяжело. Если заплатить за квартиру, купить лекарства, ботинки, еще что-то, получается выживание.

Татьяна Борисовна в туре по Европе, 2003 год
Архив Татьяны Овчинниковой

Я люблю двигаться. Думала, выйду на пенсию, будет много времени, но его все равно не хватает. Бывает, спланируешь [день], вдруг какой-то звонок, и все, летишь. Я хожу в театр и абсолютно на все выставки: вот только на Мунка еще не успела. Часто езжу в Кусково, там мне нравится выставка фарфора. Мне вообще любопытно везде бывать, я одна могу ходить сколько угодно. Мало того, я никому не отказываю в помощи. В моем доме много детей, с которыми я гуляю и даже получаю за это деньги. Мне дети не то чтобы нравятся. Я соглашаюсь [за ними присматривать], потому что мне неинтересно сидеть дома.

Не даром говорят: «Дай человеку вторую жизнь, он ее проживет, как первую». Единственное, что бы я хотела изменить — выучить [английский] язык. Еще пять лет назад я везде ездила со своей приятельницей — она старше меня на 12 лет, ей сейчас 91 год. Мы были много раз в Вене, Мадриде, Барселоне, Толедо, Париже. Теперь я довольно часто путешествую одна и чувствую себя ущербной, когда не могу объясниться. Опять же, я женщина — не могу пойти в ресторан поужинать, не могу сказать: «Принесите мне вон то, что там едят». Да и бабка пришла одна в ресторан — это тоже как-то напрягает. Хотя [скоро] поеду в Вену и пойду есть шницель, я просто умираю по этому шницелю! А осенью начну [учить английский язык]. Правда, голова уже пустая. Да и глаза у меня больные: разрыв сетчатки, наследственная глаукома. Я десять лет сижу на каплях.

У меня есть женщины, с которыми мы уже 50-60 лет вместе. Новых друзей не заводят. Я не могу сказать, что это такая дружба, но во всяком случае нам комфортно вместе. Мы собираемся раз в две недели, ужинаем. Приносим у кого, что есть: шпроты, ветчину, свинину, курицу, шоколад. Обязательно выпиваем водку или коньяк. Кстати, когда мы были молодые и бедные, покупали дешевое болгарское каберне, клали туда [сахарный] песок, резали апельсин и наставила это все два часа. Так было вкусно! Мы и сейчас, старые тетки, едим и пьем абсолютно все. Что значит чувствовать себя хорошо? Возраст есть возраст. Я думаю, секрет — в желании жить. Сейчас люди стали жить по-другому, больше недовольства жизнью. Мне [подруга] Тамара каждый день звонит и рассказывает, что Мясников (Александр Мясников — медик и ведущий шоу о здоровье «О самом главном» — прим. «Медуза») сказал, что не надо куда-то класть соль. А я так думаю: надо просто жить нормально и все. Пить, есть, двигаться. Жить!

Людмила Кузьменко

61 год, пенсионерка и волонтер в благотворительном фонде «Ангел»

Мой папа в 17 лет приписал себе год и побежал на фронт, прошел всю войну. Я иной раз смотрю на 17-летних пацанов и думаю: «Неужели и они могли бы так, как наши отцы?» [После войны] папа работал электриком. Здесь [в Пятигорске] много объектов, где он своими руками сделал разводку электрики — например, санатории «Руно» и «Дон». Мама окончила девять классов и была швеей. Я с самого рождения видела, как она бескорыстно помогала людям, лечила их травами целебными. Когда предлагали деньги, она всегда отказывалась, говорила: «Раз мне боженька дал такой дар, он меня защитит, ко мне вернется человеческая благодарность». Это [желание помогать людям] генетически передалось и мне.

Нас было трое детей у родителей. Я родилась в 1957 году, как раз [было] послевоенное восстановление хозяйства. Меня сейчас внучка спрашивает, какая у меня [в детстве] была любимая игрушка. Особых не было. Отец пришел с войны в одной шинели. Они с мамой начинали жизнь с нуля. Работали, всем троим [детям] дали высшее образование. Они учили нас трудиться и зарабатывать самим. Сейчас ребятишки растут, не знаем, какую игрушку купить. Дочка даром отдает их, пусть еще кто-то порадуется.

Я закончила Ставропольский политехнический институт, отделение «Технология продукции и организации общественного питания». Студенчество — лучшее время. В институте я познакомилась со своим мужем. У нас были сложные технические предметы, все объединялись группками: один лучше одно направление знает, другой — другое. К нам с подругой присоединились двое ребят, мы ходили вместе в библиотеку — тогда ведь не было интернета, один учебник на десять человек. Потом на демонстрацию вместе пошли, а после демонстрации — в кино. Два года с Сергеем [будущим мужем] повстречались и решили создать семью. За два года человека в любых ситуациях увидишь. Кроме того, у меня муж грамотный человек, мне с ним интересно. У нас были общие интересы по учебе, работе. Сказался и опыт родителей: мои прожили вместе 59 лет, его — 61 год. Семья — это святое. Невозможно жить без чего-то святого в душе. Если люди встречаются и сразу расстаются, в душе — пустота. Говорят: «Такая любовь, что побегу за ним на край света». Я так никогда не думала. Я считаю, что первые романтические отношения должны перерасти во взаимное уважение. Услышать боль другого человека, позаботиться о нем, помочь, поделиться с ним радостью — это дорогого стоит. В этому году будет 42 года, как мы [с мужем] вместе. Мы уже мыслим одинаково.

После брака мы сразу стали жить вместе. Мы на обеспечении родителей не были ни одного дня: он работал, я работала. Нам повезло, от бабушки нам осталась комната, где еще жил отчим моей мамы. Этот дедушка оказался на нашем обеспечении — убрать, накормить, наготовить. У нас [с мужем] никогда не было вопросов на бытовой почве, за что я ему очень благодарна. Кто первый прибежал домой, тот что-то сделает, приготовит. Не было и нет такого, чтобы кто-то пришел домой и наелся, пока другой голодный. Этим многое сказано: ты настолько с человеком единым организмом становишься. Работать — вместе, отдыхать — вместе.

Мы с мужем не подлежали распределению [после института], но все равно решили поехать в Томск — посмотреть, как там специалисты работают, какое там житье-бытье, какие морозы по минус 52 градуса. В Томске мы прожили 31 год. Я приехала, как [обычный] специалист и быстро стала директором — сначала одного предприятия, затем треста столовых. В тресте у меня было три с половиной тысячи рабочих. Тогда если что-то не так сделал, сразу грозили отобрать партбилет. Работа была с утра и до поздней ночи. Для себя я видела удовольствие [от работы] в конечном результате. Когда я только приняла предприятие, оно было убыточным. В 1991 году, когда трест закрывался, он был прибыльным. Повара начали получать достойную зарплату, а сама профессия приобрела статус. Кроме того, мы обслуживали промышленные предприятия, кормили рабочих. Как человек пообедал, какое у него настроение — так он и трудится на рабочем месте.

Через семь лет после свадьбы, в 1984 году, у нас родилась дочка. От бабушек и дедушек, мам и пап меня отделяло пять тысяч километров. Очень сложно быть руководителем и не иметь возможности оставить коллектив на неделю, когда твой ребенок болеет. Мне повезло, на площадке с нами жила пожилая женщина, Галина Ивановна. Сама доброта, всегда помогала. Сейчас, наверное, пришло время мне помогать тем, кто нуждается. После выхода на пенсию мы переехали в Пятигорск. Я не стала искать новую работу. Свекр был тяжело болен — онкология — нужно было помочь. Внучка родилась — надо было помогать дочке. А три-четыре года назад я стала первым волонтером «серебряного» возраста в благотворительном фонде «Ангел» — о нем я узнала от дочери, она тоже с ним сотрудничает. Я свой возраст никогда не скрываю, могу многим молодым дать фору.

Людмила Николаевна дома у подопечного благотворительного фонда «Ангел»
Архив Людмилы Кузьменко

Помогать пожилым может каждый. У нас все думают, что помощь может быть только материальной. Действительно, когда тесно общаешься с людьми [подопечными фонда], диву даешься от их положения. Я и сама на пенсию живу. Изначально мне государство за 40 лет трудовой деятельности назначило 8 тысяч 46 рублей. Сейчас я получаю 12 тысяч, но все равно сильно не разживешься. Многим вообще до прожиточного минимума доплачивают. Они не могут себе позволить [необходимого для восстановления и ухода] специалиста. Я занимаюсь реабилитацией. Среди тех, к кому я хожу, — люди с переломами сложными, много тех, кто перенес инсульт. Есть те, кто ждет, как по взмаху волшебной палочки встанет и побежит. А есть трудяги, в которых достаточно поверить, дать им уверенность. Прихожу к [подопечному], он раньше лежал недвижимый, а сейчас меня с ходунками на пороге встречает. У меня поднимается настроение, кажется, что за спиной крылья выросли.

Я не считаю себя пожилой. Я про себя уверена, что старость меня дома не застанет. Поэтому я ее совершенно не боюсь. Обычно я встаю в семь утра, делаю домашние дела: у меня собачка, пять курочек, огородик. По времени расписано к кому [из подопечных] я должна пойти. У меня нога побаливает, но я все равно на месте не сижу. Я считаю, что положительная энергетика материальна. Зайду к мужчине [подопечному], ему 84 года, он говорит мне «детка», и я сразу себя такой молодой ощущаю.

Я и смерти не боюсь — она боится тех, кто ее не боится. Я призываю всех людей, которым помогаю, цеплятся зубами за жизнь. Что думать о смерти? Будет вопрос — будет его решение. Единственное, что может меня испугать — смерть близкого человека. Потому что ты не в силах что-то изменить, исправить. Я за всю жизнь жалею только о том, что не смогла спасти младшую сестру. Я ее вырастила, она меня мамой называла — у нас была десять лет разница. Она была записана в больницу в Ессентуки, но в последние минуты все переиначила и решила [лечь в больницу] в Пятигорске. Ей было 43 года. Она родила ребенка и умерла. Сказали, из-за тромба. Но у нее вся голова была рассечена — видимо, в реанимации ей сказали идти в палату самой. Бог им судья. Я растила племянника до полугода, сейчас он с папой.

Для меня главное в жизни — оставить след в чьем-то сердце. Если обо мне кто-то помнит — даже при жизни — это главное достижение. Мы рождаемся и сразу начинаем умирать. Но вопреки этому процессу, который придумала природа, надо пожить. Успеем еще в темной глубокой яме полежать! Что здесь [в жизни] может сильно огорчать? Ясное солнце, воздух, зеленые листики, букашки. Давайте жить и радоваться этому! Сколько нас могло родиться, а не родилось. Мы же выиграли эту лотерею — появились на свет. Я радуюсь этому выигрышу.

Если вы хотите помогать пожилым людям в своем городе, вот список организаций, с помощью которых это можно сделать

Список предоставлен фондом «Старость в радость».

Читайте также

Другие материалы программы поддержки благотворителей MeduzaCare читайте тут.

Записала Кристина Сафонова