«Я утратил веру. Молюсь только в самолете, там я ближе к богу» Режиссер Франсуа Озон — о фильме «По воле божьей», в котором жертвы насилия борются в суде с католическими священниками

В российский прокат 29 апреля выходит психологическая драма Франсуа Озона «По воле божьей» — история о борьбе жертв педофилии с виновными в этих преступлениях католическими священниками. Картина основана на реальных событиях — процессе, который до сих пор идет. На Берлинском кинофестивале «По воле божьей» получил гран-при. Кинокритик «Медузы» Антон Долин поговорил с режиссером перед премьерой.

Обновление. После публикации материала прокатчик фильма «По воле божьей» A-One Films сообщил «Медузе», что министерство культуры России рекомендовало перенести премьеру с 25 на 29 апреля — «после православной Пасхи».

— Сначала вы хотели снимать документальный фильм на эту тему, и только потом проект стал игровым. Как это произошло? 

— Судебный процесс очень меня заинтересовал, и я начал исследовать тему. Меня особенно тронул активизм группы «Освобожденное слово», состоящей из жертв священника-педофила Прейна и членов их семей. Я собрал огромное досье, хватило бы на солидное журналистское расследование — бери и снимай документальный фильм! Но вскоре я осознал, что жертвы, которые уже оставили немало свидетельств, дали огромное количество интервью и снялись в других документальных картинах, хотели бы вернуться к анонимности. По меньшей мере, от меня они ждали игровой фильм — неудивительно, ведь я всю жизнь снимаю игровое кино. Я пошел им навстречу. Но мой игровой фильм очень тесно связан с реальностью и основан на фактах. 

— Тогда и возникла идея трехчастной структуры — трех историй никак друг с другом не связанных жертв? 

— Структура рождалась спонтанно, сама собой. Сначала я узнал историю Александра, с которой начинается фильм. Потом она повлекла за собой другие, именно так и построена картина. Ее начинает Александр, который ведет свою битву внутри католической церкви, не выходя за пределы институции. Потом на горизонте появляется Франсуа, который делает этот сюжет медийным, привлекает СМИ. Наконец, третьим возникает Эмманюэль, и тогда мы входим на юридическое поле.

Конечно, это нетипично, когда главный герой вдруг исчезает с авансцены через 45 минут после начала, если не считать «Психоза» Хичкока. Продюсеров это тревожило, казалось им слишком смелым. Они бы предпочли более традиционную структуру с флэшбеками и флэшфорвардами, что-то в духе [режиссера Алехандро Гонсалеса] Иньярриту, а главное — с какой-то единой центральной сюжетной линией. Но меня это не интересовало, я хотел построить фильм именно так, в этом был вызов. Я стал вспоминать, было ли такое в кинематографе раньше? Вспомнил только один телесериал, где каждая серия была версией событий, рассказанной с новой точки зрения. 

— Трехчастную структуру нарушает четвертый персонаж — молодой доктор. Его история как бы намечена, но не рассказана, в финале он выходит из общего сюжета. 

— Я включил в фильм персонажа Эрика Каравака, потому что этот человек существует на самом деле и он был очень важен для формирования организации «Освобожденное слово». Не мог же я просто игнорировать его. Но мне не хотелось делать его главным героем — он из того же социального слоя, что Александр и Франсуа, а мне хотелось найти менее устроенного и благополучного персонажа, без стабильной работы, без детей. Поэтому я переключился на Эмманюэля. Что делать, там много персональных историй, включить в фильм их все невозможно.  

— Вы действительно сохранили подлинные имена действующих лиц? 

— Во Франции это дело широко известно, имена на слуху. Я решил сохранить фамилии виновного в педофилии священника, покрывавшего его кардинала и пресс-секретаря. Собственно, почти все их реплики подлинные, задокументированные и опубликованные в репортажах — это вербатим. Что касается жертв, то я оставил им только имена, чтобы не лезть в их интимную жизнь, защитить их близких и детей. Я сам решил так поступить, они меня об этом не просили. 

— Насколько реальной была опасность запрета фильма?

— Более чем реальной. В частности, из-за моего желания сохранить подлинные имена. Но для меня это было принципиально: мне хотелось подчеркнуть, что это происходило и до сих пор происходит на самом деле, я ничего не выдумал. И Франция все-таки — страна свободы слова и свободы творчества. Эти свободы были на одной чаше весов, а на другой — презумпция невиновности людей, еще не осужденных официально. Прейна, правда, все признал еще 30 лет назад, и кардинала Барбарена давно атаковали. Поэтому я надеялся, что картину не запретят. Именно так и произошло. Я верил во французскую юриспруденцию и оказался прав. А если бы картину запретили, то для репутации католической церкви это бы стало еще более сокрушительным ударом, чем сам процесс Прейна. 

— «По воле божьей» выходит в эпоху #MeToo и других правозащитных движений, прямо связанных с темой вашего фильма. Совпадение? 

— Я не задумывал мой фильм в связи с какой-либо политической конъюнктурой, я планировал снять интимную, частную историю людей, чьи жизни разрушил травматический опыт, пережитый в детстве. Особенно важно мне было сказать о том, как необходимо освобождение речи, проговаривание каких-то вещей вслух, особенно в кругу семьи. Потом, уже на стадии написания сценария, я осознал, что проект становится более политическим. Сегодня я этим доволен, но это не входило в мои изначальные планы! Да, этот фильм — еще и гражданский поступок, но этот факт и усиливает давление на меня со стороны тех, кто не хотел появления такой картины. 

— В конце фильма сын спрашивает Александра, верит ли тот все еще в бога. А вы?

— Меня воспитали как католика, я знаю катехизис и принял первое причастие. Но верующим себя не назову. Наверное, веру я утратил. Молюсь только в самолете, там я ближе к богу. А вообще, готовясь к съемкам, я вдруг вспомнил забытую картинку из детства: священник, который ведет себя ужасно странно, почему-то играет со мной в прятки. Ничего не произошло, но, возможно, могло бы. Я подумал об этом, и у меня закружилась голова. Моя жизнь могла бы быть абсолютно другой — теперь, узнав о чужих драмах, я в этом не сомневаюсь. 

— Большинство ваших фильмов — очень личные. А этот? Ведь он почти документальный. 

— Это фильм об освобождении слова. Говорят другие, я слушаю и делаю фильм о том, что услышал. Наверное, моего «я» здесь меньше, чем обычно. Но у меня не такое огромное эго, чтобы демонстрировать его при каждой возможности! Да, многие мои фильмы — очень личные, но мне хотелось бы сравнить себя с голливудскими, а иногда и европейскими режиссерами 1940-50-х, которые могли снять один за другим вестерн, мюзикл и комедию, не стремясь любой ценой самовыразиться.