#ещенепознер: Олег Басилашвили — о фильме «Трудно быть богом», Людмиле Гурченко, войне и чувстве страха
Актер Олег Басилашвили дал интервью ютьюб-шоу #ещенепознер, которое ведет основатель «Открытой библиотеки» Николай Солодников. 84-летний артист рассказал о работе с Никитой Михалковым и Людмилой Гурченко, проанализировал фильмы Алексея Германа-старшего и поделился воспоминаниями о Великой Отечественной войне. «Медуза» приводит несколько цитат из интервью.
О фильме «Трудно быть богом»
Я вначале ее не принял вообще, эту картину. Потом я стал размышлять над ней, она все-таки заставила меня думать… Я понял, что в данном случае я не являюсь зрителем в этой картине — я являюсь одним из тех, кто присутствует в этой каше. И с этой позиции мне и надо рассматривать все, что там происходит.
А потом я понял, что этот фильм опередил свое время. В нем очень много такого, что будет восприниматься легко зрителем даже не сегодня, а завтра. Леша [Герман] ведь гениальный человек, и в этой картине предвосхитил все то, что будет с нами через какое-то время. <…> Эта грязь, тупоумие. Умные люди делают вид, что они глупые, потому что [надо] не высовываться. <…> И ты, зритель, не глядишь на это стадо, а ты в этом принимаешь участие. Вот такой сложный ход он сделал.
О Советском Союзе и современной молодежи
Сравнивать сегодняшний день с прошлым можно, конечно. Потому что мы еще советские люди. Я — пионер Советского союза, комсомолец. <…> Да, у меня поменялось многое, я шире стал смотреть на жизнь, более объективно и так далее, но я же оттуда, плоть от плоти.
Вот я смотрю на современную молодежь. Со всей той ерундой, которой она живет, в ней очень много хорошего. И главное что хорошее, знаете? Отсутствие страха. <…> Я смотрю на молодых актеров — в них есть и талант, есть и неталант, всякое есть. Но нет одной вещи, основополагающей — страха, [идеи] не высовываться, нет у них этого. Они не боятся высунуться. Кто как высунется — это уже зависит от бога, от его дара и так далее. Но страха, который он впитал с молоком матери, страха быть не таким как все, показаться смешным, не дай бог не то сказать — этого нет. Они искренние. Другой разговор — в чем они искренние.
О войне и эвакуации
Я из Москвы маленьким мальчиком — мне было пять, полшестого — вместе с мамой и бабушкой был эвакуирован в Тбилиси, на родину отца. Это происходило уже после 15-16 октября 1941 года. 15-16 октября были страшные дни. Отец пришел из народного ополчения, где они рыли окопы. <…> Они попали уже за линию фронта, немцы их оставили позади и прошли дальше. <…> И он сказал, я помню до сих пор: «Немедленно надо уезжать. Мы прошли из немецкого тыла в Москву, не встретив ни одного красноармейца». Москва была оголена. <…>
Помню день, как все драпанули из Москвы. Я помню этот снег, он рано выпал — в октябре уже, в ноябре лежал снег. И вдруг снег стал черным, потому что жгли все важные бумаги в обкомах, в райкомах, я не знаю, где еще. И пепел падал на этот снег, и снег вместо белого был черным. А на помойках лежали портреты Сталина и Ленина. Я сам видел это! Сжигались книги во дворе, собрания сочинений Ленина. Потому что люди ждали, что немцы войдут в Москву, и если не дай бог — то, значит, они тут ни при чем. Вот такие дни были. <…>
[В эвакуации] у нас была одна карточка [на еду в столовой при университете]. <.> И вот я пошел, и давали суп с макаронами. Но макароны были коричневого цвета — не из пшеничной муки, а из какой-то [другой], и были залиты сверху каким-то жиром красного цвета. И я проглотил как сумасшедший. А напротив меня сидел военный в погонах, и он на меня смотрел. Когда я это все проглотил, он говорит: «Мальчик, хочешь еще?» Я говорю «Да». «На, возьми, я не хочу». И я это съел. Я понимаю, что руководило им, когда он дал мне эту тарелку: видно, свои дети у него там где-то остались. Я все это помню, всю войну. И вот это все есть в картине [Германа «20 дней без войны»].
О Людмиле Гурченко
Она вся была в кино, вот она и кино — это одно и то же. Безумно требовательная к окружающим и к самой себе в первую очередь. Видела любую фальшь. <…> Был случай [на съемках фильма «Вокзал для двоих»], когда любовная сцена написана… очень хорошо, но не на мой характер. Впервые они оказались наедине в купе, возможно любовь тут, и тому подобное. И вот он начинает говорить фразы. Но мне никак эти фразы не идут, потому что… ну, я, наверное, другой человек. <…>
Кончилось тем, что я ушел со съемочной площадки, сказав, что не получается у меня сцена, не выходит и все. Думаю, ну все, сейчас пригласят кого-нибудь другого и будут снимать. Через два дня звонит Эльдар [Рязанов], говорит: «Приходи, вот тебе текст». А текст написала Люся — да, какой-то текст она написала, но именно такой, какой я могу произнести в этих сложнейших обстоятельствах: совершенно посторонняя, нравящаяся ему женщина наедине с ним, который едет, собственно, в тюрьму. И она это сделала.
О блокаде Ленинграда
Все, что происходило в Ленинграде во время блокады — нельзя назвать… Нет русского слова, которое бы охарактеризовало полностью все то чувство, которое охватывает меня, когда я думаю об этом… как назвать, я не знаю… о том, что происходило в Ленинграде в эти страшные дни. 900 дней и ночей. <…>
Я перед каждым блокадником, кто бы он ни был - плохой, хороший человек, неважно — становлюсь на колени и прошу у него прощения. Потому что мы в это время все-таки ели что-то.