Маршал Жуков советской эстрады Максим Семеляк — памяти певца Иосифа Кобзона

30 августа умер Иосиф Кобзон; 2 сентября его похоронят в Москве на Востряковском кладбище. За 80 лет жизни Кобзон успел побывать депутатом, лауреатом, миротворцем, благотворителем и невъездным, но его основной профессией всегда оставалась музыка, а его главное наследие — это голос и песни. По просьбе «Медузы» Максим Семеляк попытался сформулировать, кем был Кобзон для советской и постсоветской культуры.

В старой кобзоновской песне рифмовалось слово «навсегда» со словом «никогда», и смерть его воспринимается на такой же недоуменный лад. Его время уже представлялось довольно-таки вечным и вдруг остановилось. Не будем уподобляться лирическому герою другой его песни, постулировавшему «все, что было не со мной, помню» — конечно, я и мои одногодки никак не могли, мягко говоря, быть его целевой аудиторией. Однако же и у моего поколения, разумеется, был свой Кобзон — как говорится, по не зависящим от нас обстоятельствам. Это, например, феерическая «Погоня» из «Новых приключений неуловимых». Это песня про Робин Гуда с детской пластинки 77 года. Это потусторонняя идиллия «Там, где любит ветер спать». Это считалка «Солнечному миру — да, да, да, ядерному взрыву — нет, нет, нет». Это какие-то полуатмосферные детские воспоминания, которых, однако, оказывается вполне достаточно для того, чтобы настроить себя на искренний траур по типу «ветер-сюда-не-доносит-мне-звуков-в-смерть-уезжает-пламенный-Жуков» — а он, можно сказать, и был такой Жуков от эстрады, ну а кто еще. 

Все высказывающиеся о нем не сговариваясь апеллируют к масштабу, и тут можно только уверенно кивнуть. Тарифище и безлимитище, настоящий крупномер филармонической цивилизации, непревзойденный мастер плакатной интонации, чьи звуки как будто прямо в процессе исполнения превращались в торжественный и торжествующий шрифт, статуарный босс советской античности, за которым издавна закреплено не место, но поприще. 

Масштаб его состоял не только в исполнительском мастерстве и номенклатурном величии. Сами песни зачастую носили вполне мистериальный характер. В них весьма часто фигурировал ни много ни мало земной шар, и сквозила особенная одержимость севером и снегом: все эти «разряды космических вьюг», «между нами миллиарды звезд», «вьюжными тропами северной ночи», «просека в дикой тайге» и так далее. Поздние песни на стихи Добронравова уже и вовсе напоминали какие-то алхимические трактаты — «родина наша земная, родина наша небесная».

Вообще же, в искусстве Иосифа Кобзона можно выделить — весьма условно и схематично — три основных эмоциональных сценария. Во-первых, разнообразная героика (она же архаика) — оды космонавтам, чекистам, таежникам, солдатам, дипломатам, рабочим, веселым туристам, майорам с генеральской сединой и представителям службы внешней разведки. Старая абдуловская шутка из «Черной розы» — музыка народная, слова МВД — в случае с иными кобзоновскими номерами имеет просто-таки буквальный смысл (см., например, песню 1975 года с припевом «Наш сибирский красноярский милицейский вальс»). 

Но как пел сам Кобзон в давней композиции, «все-таки марши сотканы грустью» и в них «слышится печаль расставаний». Вторая колея — это увеличительно-ласкательная лирика, магнитные поля весомой скорби, и он был великий мастер именно по части «русских военных плачущих труб», если вспомнить все то же стихотворение про Жукова. Тут, конечно, вне конкуренции его альянс с Таривердиевым — причем помимо общепринятых и навязших в ушах «Семнадцати мгновений» следует вспомнить куда менее известный сериал «Ольга Сергеевна» с прекрасной песней «Я зарастаю памятью». 

Наконец, третью стезю, которая в некотором смысле заключает в себе две уже упомянутых, я бы назвал декоративностью. Ролан Барт в свое время писал о мелодраматичности как одном из завоеваний буржуазии. Как ни странно, одного из ведущих певцов социализма это характеризует довольно точно: «Подчеркивая слова непомерно рельефной фонетикой, певец буквально передает не описываемый предмет, а свою интенцию, устанавливает непомерные соответствия между вещами». Рельефная фонетика и непомерные соответствия между вещами — сказано будто про И. К. (именно эти непомерные соответствия, вышедшие за плоскость пения, сделали Кобзона фигурантом вечного посмертного спора — можно ли делать столько добра отдельным людям, при этом периодически оправдывая то или иное системное зло?). Причем создавал он свои декорации, по многочисленным свидетельствам, исключительно вживую. В смысле — он был против фанеры, но при этом за лакировку, и большинство его песен были и впрямь как лаковые палехские миниатюры — во всех отношениях, от политического до музыкального. Даже эпопея с париком — символ все той же декоративности.

В фильме «Мы, нижеподписавшиеся» есть по этому поводу довольно точная сценка — Кобзон эпизодически возникает по пути в вагон-ресторан,как фигура за пределами этой реальности, как переносное значение себя самого, как mistery man у Линча (я и сам однажды прокатился с Кобзоном — правда, не в вагоне-ресторане, а всего лишь в лифте сочинской гостиницы «Жемчужина», однако могу сказать, что эффект был в полной мере линчевский). Поэтому, кстати, самые махровые его песни про комсомол можно слушать без возмущения (по крайней мере, мне удается): опять-таки срабатывает эффект декорации, из-за которого ресурсное проклятие советского официоза кажется просто каким-то театральным мороком, выдумкой самого певца и одним из направлений его ультразвучности. 

Декоративность — это еще и вера в управляемые процессы, и как следствие — в генеральную линию. Как говорил не чуждый Кобзону Высоцкий — это ж математика богов. 

Например, там, где у Магомаева сквозили безответственная дерзость и почти языческие заклинания (пусть крутится чертово колесо, лишь бы широкой свадьбе было мало неба и земли), Кобзон насаждал некий императив. Он любил петь именно про управляемые стихии, не столько про сам мир, сколько про его устройство и организацию. Возьмем, например, песню, «Атомный век». Если сравнить версии Кобзона и Магомаева, то слышно, что Кобзон поет скорее от лица уполномоченного советского человека, покорителя пространств и сопутствующих недр, а Магомаев словно бы озвучивает саму атомную энергию, это два принципиально разных типа торжества и гордости. У Кобзона сплошь — слава впередсмотрящему, еще не то мы создадим, построим и проложим. Все под контролем (в том числе и чекистов, разумеется). В его лучшие времена бытовало выражение «шефский концерт», и Кобзон был именно что шефом — со всеми вытекающими коннотациями и неформальной (почти по Карлу Шмидту) легитимностью. Есть служение и есть конкретика — вот он и пел целые адресные оды Братску, Горькому, Минску, Самотлору, Комсомольску на Амуре, Диксону, Усть-Илиму и так далее. Нам счастье досталось не с миру по нитке, оно из Кузбасса, оно из Магнитки (в этой песне, кстати, довольно лихая гитарная партия).

Он пел так много и долго, что время само стало водить вокруг него причудливые и жутковатые хороводы — от Че Гевары до Черкизона, от «Малой земли» до «Пьяного кучера» (к вопросу о песнях про руководство), от исполненной им в 1970 году песни «Русская осень» до соответствующей «русской весны». Пел про русскую сталь, артиллерию и бригантину, волдыри-мухоморы и рагу из рыжиков, крылатых людей и морских ястребов, пел на стихи Визбора и Заболоцкого. О чем говорить, если даже про обыкновенный горячий чай у него в репертуаре было две песни! («Русский чай» и «Самовары-самопалы»). 

Он всю жизнь воздвигал декорации — одних времен, других, третьих, — сановито держал микрофон как транспарант, и думаю, ему в какой-то момент стало неважно, что именно на нем начертано. Достаточно просмотреть его последние печальные записи — когда он на каком-то дне славянской письменности, уже будучи совсем старым и больным, упрямо голосит «пока я ходить умею, пока глядеть я умею, пока я дышать умею, я буду идти вперед» с Пахмутовой за белым роялем.

Он законно успел побыть жупелом для разных поколений условной контркультуры — подобно тому, как Синатру пыталась захоронить давно позабытая Мисс Киттин, у нас по Кобзону куда более скромно, но все же проходились Шевчук, Кинчев, Башлачев («ведь ты не Элтон Джон и не Кобзон», неплохое, кстати, соположение), Дмитрий Быков был вызван в суд из-за статьи «Полный Кобзон», да и вообще про него ходили довольно суровые слухи.

Мы вчера, в частности, говорили про Кобзона с одним маститым субъектом отечественного музыкального андеграунда. Он рассуждал о нем с неожиданной для меня симпатией, предположив под занавес, что И.К. — это такое «великое безликое», главный кузнец своего времени, но все-таки эта дверь захлопнулась и ключ выброшен. То есть мы действительно столкнулись с тем, как близки по смыслу оказываются слова «навсегда» и «никогда». Иосиф Кобзон — метакатегория столь же универсальная, сколь и невозвратная. Несмотря на то что мы проживаем в весьма ревизионистские времена и он сам в значительной мере приложил руку к их формированию, он забрал свои декорации с собой, второго такого не будет, и мы с комсомолом все же расстанемся и уж точно не будем вечно молодыми. Мемориал пребудет в веках, но функционала больше нет — так на южных трассах остаются потрясающе красивые мозаичные остановки, но автобусы у них останавливаются все реже. 

Гете сказал о чем-то подобном так — что было близко, удаляется. Можно добавить выражение из песни самого мэтра: и в этом однократность бытия.