Меня травили. И я нашла тех, кто это делал Юлия Дудкина встретилась с одноклассниками, из-за которых ей когда-то пришлось уйти из школы

По данным ЮНЕСКО, в России примерно 27% школьников становятся жертвами травли. У Всемирной организации здравоохранения похожие цифры: среди 11-летних детей 23% девочек и 27% мальчиков признались, что подвергались унижениям со стороны сверстников. Журналистка Юлия Дудкина, сама столкнувшаяся с травлей в школе, встретилась со своими бывшими одноклассниками: чтобы понять, почему над ней издевались — и что ощущали другие люди, ставшие объектами насмешек в ее классе.

Несколько фактов о травле, которые стоит держать в голове во время чтения этого текста

• Травля — это систематическое агрессивное поведение по отношению к тем, кто находится в меньшинстве и у кого меньше власти. Если один ученик издевается над другим — это персональный конфликт; если агрессоров несколько — это буллинг. Речь идет не только о физическом насилии, оно может быть и психологическим.
• Жертвой травли может стать любой, детей дразнят не потому, что они «странные» или «слабые». Причина травли — в желании одноклассников доминировать. Если в семьях детей или в самой школе среди учителей считается, что насилие или унижение — это нормально, так будут считать и дети.
• Участники травли обычно делятся на три группы: агрессоры, жертвы и наблюдатели. Если в классе происходит травля, это влияет на каждую из групп. У тех, кто становится ее свидетелями, нередко возникает убеждение, что насилие — это нормально.
• Если ребенок учится в «хорошей школе», это еще не значит, что его там не травят. Наоборот, в таких учреждениях может быть повышенный уровень конкуренции, а также тревоги и напряжения.
• Многие думают, что подростковая травля — это «школа жизни», которую должен пройти каждый. На деле буллинг травмирует детей. К этому следует относиться всерьез и вмешиваться — и родителям, и учителям.
• Если вы стали жертвой травли или узнали о ней, но не понимаете, что делать, позвоните на круглосуточный телефон доверия, созданный для детей, их родителей и педагогов, по номеру 8-800-2000-122. Все звонки — анонимные.

— Да это точно баба.

— Не может быть, это мужик.

— Да нет, ты посмотри: баба. Просто страшная.

Мне некомфортно, у меня начинает стучать в ушах. Я сижу в кафе, за соседним столом — подростки. Я пытаюсь смотреть в телефон, но не вижу, что на экране — я прислушиваюсь к их разговору. Подростки смеются — мне кажется, надо мной. Наверное, это из-за моей стрижки. Или из-за фигуры, или из-за широкой футболки. Я поднимаю голову и понимаю: они меня даже не видят, смотрят видео на планшете. Конечно, они обсуждали не меня. Но мне по-прежнему неуютно. Я пересаживаюсь — так, чтобы мне не было их слышно. Я всегда стараюсь отойти подальше, если рядом со мной группа подростков. Рядом с ними я сама чувствую себя школьницей: робкой, зажатой и смешной. Я их боюсь.

Я училась в творческой школе — музыка, актерское мастерство, сценическое движение. Выпускники этой школы пишут тексты, где вспоминают «атмосферу бесконечного счастья» в этом «особенном месте». Мы проводили там девять часов в день — все творческие предметы были обязательными, и уроки часто шли до самого вечера. Многие считали, что в этой школе мы как одна семья, но мне так не казалось. Однажды я пришла домой и сказала родителям: «Я больше не хочу видеть своих одноклассников». Они выслушали меня и успокоили: «Завтра ты туда не пойдешь».

Мы забрали документы, и уже через несколько недель я училась в новой школе — обычной, общеобразовательной. У меня тут же появились приятели. Правда, я никогда не рассказывала им, почему ушла из предыдущей школы. Соврала, что меня перевели родители, чтобы я училась поближе к дому. Иногда я видела страшные сны про первую школу, но с каждым годом прошлое забывалось.

Два года назад я впервые пришла к психотерапевту — у меня был очень высокий уровень тревожности, что сильно осложняло жизнь. Мы начали обсуждать мою работу, но уже через 20 минут в разговоре возникли бывшие одноклассники — из той самой творческой школы. Я рассказала, что они постоянно смеялись надо мной, придумывали обидные шутки, прятали вещи или делали вид, будто меня не существует. Призналась, что даже сменив школу, продолжала злиться на них, мечтала доказать им что-то, воображала, как становлюсь красивой и успешной — и однажды они видят меня на улице. Психотерапевт сказал: «Но ведь они не всегда вас дразнили. С чего все началось?» Я не помнила. Следующие несколько дней я постоянно об этом думала. В памяти всплывали сцены, которые, казалось, я давно успела забыть.

* * *

Восьмой класс. На сцене в зале актерского мастерства стоят черные деревянные кубы. Они заменяют декорации во время этюдов — кубы становятся кроватью, вагоном поезда или лошадью. Однажды я становлюсь кубом. Это шутка, которую придумали мои одноклассники, и я ее не понимаю. Они расставляют в стороны согнутые руки, как бы изображая что-то большое и угловатое, и говорят: «Я Юля, я куб». Это продолжается месяцами, день за днем — кажется, им никогда не надоест. Когда преподаватель просит вынести куб на сцену, класс покатывается со смеху. Я начинаю думать, что эта шутка как-то связана с моей фигурой. Теперь я ношу огромные балахоны — мне кажется, что за ними меня не видно. Через несколько лет, в старших классах, я сяду на жесткую диету, сброшу десять килограммов за полтора месяца, и у меня случится нервный срыв.

После «куба» в классе появляется новый мем — будто я кого-то «заложила». Я снова не понимаю, о чем это. По намекам догадываюсь: кто-то рассказал родителям, что парни курят на переменах. Я никому ничего не говорила, но меня легко обвинить: домашняя девочка, которую привозят в школу и забирают родители, почти отличница. Теперь, когда меня спрашивают на уроке, у меня не получается открыть рот. По всему классу громко шепчут: «Смотрите, сейчас она всех заложит».

Девочки в моем классе уже носят «взрослые» обтягивающие вещи и красятся. Они больше не ходят с рюкзаками — теперь у них сумочки. Они начинают посмеиваться надо мной: «Почему ты ходишь с рюкзаком как первоклашка?» Я упрашиваю родителей купить мне сумку. В первый день, когда я прихожу с ней в школу, то страшно горжусь ей, постоянно смотрюсь в зеркало. На перемене я выхожу из класса, а когда возвращаюсь и достаю учебники, вижу, что внутри сумки рассыпан табак — кто-то распотрошил сигарету и разложил содержимое по всем карманам. Одноклассники смотрят на меня, они ждут моей реакции. Я делаю вид, что все как обычно, но у меня горят щеки. На следующей перемене я запираюсь в туалете и тщательно вытряхиваю сумку.

Я ничего не рассказываю родителям. Про меня и так говорят, что я кого-то «заложила», и я боюсь сделать еще хуже. Они расспрашивают меня, как прошел день. Я пересказываю истории из жизни одноклассников так, будто тоже участвовала в событиях. Врать о своей школьной жизни — противно и унизительно, но я не знаю, как еще поступить.

Однажды я прихожу на урок музыки и открываю футляр. Моей флейты в нем нет. Поперечная флейта состоит из трех частей, и в футляре эти части лежат по отдельности. Сейчас они все пропали. Учительница вопросительно смотрит на меня, я краснею: «Это ребята, наверное, пошутили надо мной». Она говорит: «Странные у вас шутки». Следующие полчаса я по всей школе ищу фрагменты своей флейты. Это дорогой инструмент, и я знаю: если не найду все его части, купить новый будет сложно. Я решаю не приходить домой без флейты. В итоге я нахожу все части в совершенно разных местах. Утром одноклассники с улыбкой интересуются: «Как вчера прошел урок музыки?» Я отвечаю: «Нормально».

* * *

Работа с психотерапевтом помогла мне взглянуть на мое школьное прошлое по-другому. Я перестала считать себя жертвой, а бывших одноклассников — злодеями, поняла, что у каждого из них наверняка свой взгляд на случившееся. Мне захотелось узнать, почему они так поступали, о чем думал каждый из них. И, в конце концов, что означала шутка про куб и кого я заложила. Сделала ли я на самом деле что-то, что их рассердило, или дело было не во мне. Прошло больше десяти лет, и я наконец-то решилась снова встретиться с ними — и спросить напрямую.

Я долго сочиняю сообщения, которые буду отправлять одноклассникам, несколько раз переписываю их. «Привет, я Юля, мы вместе учились…»? «Привет, меня зовут Юлия Дудкина, я журналист…»? Еще сложнее отправить эти сообщения. У меня дрожат руки, я кругами хожу вокруг компьютера. В конце концов решаюсь. Ответы приходят быстро. «Да, конечно, я встречусь с тобой!», «Юля, я так тебе рада!» Я ожидала совсем другого: молчания, смеха или агрессии. Но все, кому я предлагаю пообщаться, сразу же соглашаются.

До седьмого класса Вика была спокойной и дружелюбной, но потом вдруг резко похудела, покрасилась в рыжий цвет, проделала огромные дырки в джинсах и стала вести себя очень агрессивно. Она хорошо общалась с мальчиками. Через несколько лет после моего ухода она нашла меня в соцсетях и написала сообщение — призналась, что ей стыдно за шутки про «куб» и все остальное. Она была единственной, кто извинился. Поэтому написать сообщение ей мне проще, чем всем остальным, и первым делом я решаю встретиться именно с ней.

«Сейчас я уже не помню, что именно происходило. Но, кажется, мы вели себя мерзко, — говорит Вика. — Для меня это время тоже было трудным. У нас же была „особенная“ школа, нам говорили, что здесь каждый должен быть талантливым. Я переживала, что по сравнению с другими недостаточно одарена. Про тебя помню, что ты вечно ездила на какие-то олимпиады, выступала со стихами, знала английский. Учителя по общеобразовательным предметам тебя очень ценили. Мне казалось, что и у тебя, и у всех остальных все получается лучше, чем у меня. Как будто только я недостойна этой школы».

Вика хорошо помнит моих родителей. Они всегда приходили на школьные спектакли и праздники, и я этого очень стеснялась. При них мне было неловко общаться с ровесниками, я сердилась и мысленно обвиняла их в том, что весь класс считает, что я кого-то «заложила».

«Я смотрела на вас с родителями и думала, какая же вы классная семья, — признается Вика. — Мне казалось, вы с ними дружите, садитесь вечером за стол и обсуждаете все, что произошло за день. Я завидовала, мне такого не хватало — у моей мамы в те годы было мало времени, чтобы со мной общаться».

Больше всего Вике запомнились «уроки импровизации» на танцах. Все садились в круг, учительница включала музыку наугад, и кто-то один должен был выйти в центр и танцевать перед всеми. Однажды, когда очередь дошла до Вики, она не захотела импровизировать — испугалась, что над ней будут смеяться. Тогда учительница закричала: «Пошла вон!»

«Еще я помню уроки актерского мастерства, которые вел директор школы, — говорит Вика. — Он был для нас богом. И если он вызывал кого-то одного на сцену и высмеивал за плохую игру, весь класс тоже смеялся. Я очень боялась, что все будут смеяться надо мной».

* * *

Однажды учительница по английскому языку предложила поставить спектакль «Алиса в стране чудес» — полностью на английском. Мне обычно не доставались главные женские роли в спектаклях — их играли более пластичные и уверенные в себе девочки, и я переживала из-за этого. Но на этот раз мне было чем блеснуть — я отлично знала английский, и играть Алису выбрали меня. Мне казалось, что наконец-то наступит момент моего триумфа.

В один из дней я заболела и пропустила репетицию. Меня заменила моя подруга Настя — в классе с ней все дружили. Когда я пришла в школу на следующий день, девочки сказали: «У Насти так хорошо получилось, мы решили, что теперь она будет играть эту роль». Я страшно обиделась: Настя делала ошибки в английском, и мне казалось, что со мной поступили несправедливо.

Я стала со всеми ругаться, на репетициях нарочито громко поправляла Настины ошибки. Так продолжалось пару дней, а потом девочки подстерегли меня после уроков для «серьезного разговора». Они сказали мне, что у меня «началась звездная болезнь», что я слишком много о себе возомнила, стали кричать на меня, заявили, что у меня нет «ни кожи, ни рожи». «Посмотри на Настю. Она маленькая, со светлыми волосами, у нее ямочки на щеках. Она куда больше подходит на эту роль. Какая из тебя Алиса?» Я развернулась и ушла, на следующий день мне впервые в жизни объявили бойкот.

Я не вспоминала об этой истории десять лет, но все это время она была со мной. Я окончила школу, поступила в университет, окончила его, начала работать. И все это время я считала, что с моей внешностью что-то не так. Периодически начинала отращивать волосы и покупать платья, чтобы казаться «милее». Страшно завидовала подругам с миниатюрной фигурой и мягкими волосами, злилась на них. Мне казалось, что рядом с ними я выгляжу непривлекательной и грубой. Я не понимала, откуда во мне эта злость и зависть, пока не вспомнила, как мою роль отдали подруге, потому что у меня «ни кожи, ни рожи». Только тогда я осознала, что именно с этой истории начались мои проблемы с классом. Я нашла ответ на вопрос моего психотерапевта.

Теперь, спустя годы, я обсуждаю случившееся с самой Настей. Оказывается, она тоже прекрасно помнит эту историю. «Я все эти годы не понимала, что именно тебя так сильно задело, — говорит она. — Теперь наконец понимаю. На мне это тоже сильно отразилось. С тех пор я стала переживать из-за своего английского, не решалась заговорить на нем. Постоянно его учила, и мне все время казалось, что он у меня по-прежнему ужасный».

Сейчас Настя работает преподавателем английского, она знает язык идеально. Но до сих пор иногда стесняется на нем говорить.

* * *

В восьмом классе мои одноклассники начали регулярно ездить за город вместе: веселились, выпивали и иногда возвращались с засосами на шее. Каждая такая поездка потом обсуждалась на переменах несколько дней. Меня не отпускали на эти «пикники», и это еще больше отдаляло меня от одноклассников.

Однажды в субботу вечером, когда я сидела дома, я получила смс от одноклассника Никиты. Когда-то в начальной школе мы с ним дружили, он даже писал мне валентинки и дарил цветы. Но теперь он вместе с другими смеялся над тем, что я «куб». В сообщении Никита признался: я до сих пор ему нравлюсь. Я удивилась и обрадовалась: значит, я не такая уж страшная и противная, и кто-то из моих одноклассников теперь сможет за меня заступиться. Я собиралась ответить ему — написать что-нибудь дружеское, пожаловаться, как я переживаю из-за того, что меня дразнят. Потом я вспомнила: в школе Никита и несколько девочек обсуждали, как в субботу они поедут за город пить вино. Скорее всего, сейчас они все вместе смеются. Я ничего не стала отвечать — теперь я чувствовала себя еще более одинокой и некрасивой.

Никита не помнит этого случая. Он говорит: «Скорее всего, я не хотел тебя обидеть. Наверное, это было мое задание. Ну, знаешь, подростки часто играют в „правду или действие“. Наверное, мы напились, и нам было смешно».

Никита признает: когда наши одноклассники начинали над кем-то издеваться, он присоединялся к ним. «Это было проще и безопаснее, чем идти против всех, — говорит он. — А я тогда не особо задумывался, что чувствуют люди, над которыми все смеются. К тому же, если меня подначивали поиздеваться над кем-то, брали на „слабо“, я очень легко поддавался».

В нашей школе над зеркалом до сих пор висит табличка: «Не думай о том, как ты выглядишь. Ты выглядишь хорошо». Эту фразу когда-то произнес Никита на уроке актерского мастерства. Преподавателю она так понравилась, что он решил украсить ей коридор. Но сам Никита очень часто думал о том, как он выглядит. «В пятом или шестом классе меня стали называть „жир“, и я страшно комплексовал, — говорит он. — Ребята говорили, что я урод и останусь уродом. Я старался смеяться над этим, не показывать, как мне больно».

Именно это помогло ему — периодически его начинали дразнить, но потом оставляли в покое. Никита уверен: куда легче издеваться над теми, кто поддается на провокации, обижается. «Ты видишь, что человек задет, и у тебя появляется кураж, ты стараешься задеть его еще сильнее», — говорит он.

Я спрашиваю у Никиты, помнит ли он, откуда взялась шутка про куб и была ли она связана с моей фигурой. Он удивляется: «При чем тут фигура? Ты никогда не была толстой. Просто на танцах и сценическом движении в тебе всегда была какая-то зажатость, ты двигалась неуверенно и скованно. Вот девочки и стали шутить над тем, что ты как будто квадратная».

* * *

Антон (имя изменено по просьбе героя) никогда не был явным лидером — он был самым низким в классе, не вступал в конфликты с учителями и прилично учился. Но он всегда был среди тех, кто придумывает шутки про других людей, высмеивает их слабости. Теперь это очень высокий человек, который работает в государственной структуре, пять дней в неделю ходит в костюме, а по выходным играет в баскетбол.

Когда мы встречаемся, я рассказываю ему, что мне запомнилось из школьной жизни. Он удивляется: «Так это ты из-за нас ушла? Ты правда так из-за всего переживала?» Несколько раз повторяет: «Да, это жестко». Но он уверен: то, что со мной происходило, нельзя назвать буллингом.

«Для меня странно, что ты и другие люди, над которыми мы шутили, так серьезно к этому относились, — говорит Антон. — В некоторых школах детей избивают, макают головой в унитаз. Но мы даже не знали, что такое где-то бывает. В нашей школе на первом месте был творческий процесс, и лично я был очень поглощен им. А шутили мы просто для того, чтобы повеселиться. В этих шутках не было какого-то смысла или подтекста, никакой жестокости».

Больше всего ему запомнилось, как мы ставили спектакль по стихам Романа Сефа «Кругленькие и длинненькие». Нужно было прочитать текст так, чтобы он наложился на определенный ритм. У меня не получалось — когда очередь доходила до моей роли, преподаватель раз за разом останавливал меня и просил начать сначала. Я долго тренировалась дома и в конце концов научилась попадать в ритм, но для этого мне нужно было отбивать его ногами. «Конечно, это выглядело смешно, и мы изображали, как ты это делаешь. Непонятно, почему тебя это задевало и почему ты никогда об этом не говорила. Ты ведь могла подойти и спросить у нас, как правильно прочитать текст. Может, тогда мы бы не так смеялись».

Антон считает, что мне стоило бы подходить ко всему «более философски». «Я не понимал, почему нужно уходить из школы, если над тобой шутят. После твоего ухода были люди, над которыми смеялись куда жестче. Но они это так не воспринимали, и мы до сих пор с ними дружим».

Он не знает, откуда взялась шутка про куб: «Наверное, ты как-то топорно танцевала, стеснялась. Теперь я понимаю — ты стеснялась как раз из-за того, что мы смеялись. Но это не было травлей, никто не испытывал к тебе ненависти. По крайней мере, я — точно».

* * *

Криминальный психолог Джулия Шоу в своей книге «Ложная память. Почему нельзя доверять воспоминаниям» пишет, что часто у человека возникают ложные воспоминания о событиях, которых никогда не было. Со временем в нашей памяти появляются «белые пятна», и мы сами дополняем поблекшие воспоминания деталями, которые кажутся подходящими. В итоге мы начинаем верить в «дорисованные» воспоминания. К тому же мы изначально воспринимаем события субъективно, и именно так они откладываются в нашей памяти. Ошибки восприятия мы принимаем за реальные факты.

После встречи с Антоном я начинаю думать, что, возможно, мои воспоминания о школьном буллинге — «дорисованные», ложные. Может, я и правда слишком близко к сердцу восприняла безобидные шутки? Но я была не единственным человеком в классе, с которым произошло подобное. До меня в другие школы перевелись еще несколько человек. Я встречаюсь с ними, чтобы узнать, какие воспоминания остались у них.

«Самое обидное было, когда ребята брали швабру и опускали ее мне на голову той стороной, где грязная тряпка», — говорит Маша (имя изменено по просьбе героини). Она ушла за пару лет до меня. Мама предложила перейти в школу поближе к дому, и Маша с радостью согласилась. «Конечно, я и сама хотела уйти, — говорит она. — Но я не могла рассказать родителям, что происходит. Мне с детства говорили, что не нужно давать себя в обиду. И мне казалось, я сама виновата в том, что меня дразнят, потому что „дала себя в обиду“. Мама узнала обо всем только через несколько лет и очень удивилась. Оказалось, родители имели в виду совсем другое, когда говорили, что нужно уметь постоять за себя».

Маша вспоминает: на переменах она старалась спрятаться от всего класса, отсидеться на другом этаже или в холле. Она радовалась, когда заболевала и оставалась дома. «Однажды мне в клинике удалили небольшой дефект на лице, и это место нужно было прижигать перекисью водорода. Оно потемнело, и меня называли „Черный прыщ“. Эта шутка преследовала меня, ее повторяли день за днем, а я комплексовала, ведь „черный прыщ“ был прямо у меня на лице, и его нельзя было спрятать».

Теперь Маша живет в другой стране и работает психологом. Она говорит, что для нее уже не имеют значения шутки одноклассников — она сумела оставить их позади. Но есть и те, кому не удалось пережить этот опыт без последствий.

«Мне сложно находиться в больших коллективах, и я очень боюсь вступать в любые конфликты», — говорит моя школьная подруга Настя, та самая, которой когда-то отдали мою роль. Вскоре после этой истории над ней тоже начали издеваться, и мы с ней оказались по одну сторону баррикад. Настя признается, что если рядом с ней какие-то посторонние люди смеются над чем-то, ей всегда кажется, что они смеются над ней, и ей становится не по себе: «Я думаю, это связано со школой». Настя вспоминает: она хорошо общалась с одноклассниками, пока не поссорилась с «главными» девочками в классе. После этого над ней стали постоянно смеяться. «Я вставала отвечать на уроке, и вокруг раздавался смех. Казалось, что бы я ни сделала, это было уморительно, — говорит она. — Как-то я спросила у мальчиков, что им от меня нужно, почему они не оставят меня в покое. Они ответили: „Нам было бы лучше, если бы ты умерла“. И, конечно, рассмеялись».

Однажды один из мальчиков ударил Настю в живот. Случайно или нарочно, неизвестно. Она согнулась и сказала: «Ну зачем же так больно, в живот?» «Это стало еще одной шуткой, которую повторяли каждый день: они изображали меня с несчастным выражением лица и произносили эту фразу, — говорит Настя. — Я до сих пор не знаю, что смешного в том, что человека ударили в живот».

Сейчас, больше десяти лет спустя, она пытается понять, как подобное могло происходить в творческой школе, где на уроках постоянно говорили о свободе самовыражения и терпимости. Иногда ей кажется, что в ее сегодняшних трудностях виноваты не только одноклассники. «Помню, раз в год мы писали „интеллектуальный марафон“ — что-то вроде школьной олимпиады, где оценивался общий кругозор. Потом была „директорская перемена“ — вся школа собиралась в зале, и нам объявляли результаты. Там была номинация „тормоз-класс“: на сцену вызывали тех, кто справился хуже всего, и вся школа над ними смеялась. Я очень боялась оказаться в „тормоз-классе“. Мне и сейчас не по себе, когда я думаю об этих собраниях».

* * *

Другая моя одноклассница Даша признается, что тоже долго не могла справиться с комплексами, которые появились в школе. «Я всегда была выше и крупнее большинства девочек, — говорит Даша. — Из-за проблем со здоровьем у меня не получалось сбросить вес. Меня называли дылдой, жирафом, говорили, что я толстая. На перемене выключали свет, целой толпой набрасывались на меня, начинали щипать и щекотать, а я не могла убежать. Вроде и не больно, но очень страшно — я чувствовала себя беспомощной. Еще у меня постоянно отбирали блокнот».

Даша рисовала с первого класса — у нее всегда был с собой пенал с карандашами и блокнот для набросков. Она придумывала целые миры со своими персонажами, у каждого — своя история. Чем взрослее она становилась, тем сложнее становились эти миры: в них были королевства со своим политическим строем и сложными родственными связями между правителями. «У меня крали рисунки и высмеивали их, — вспоминает Даша. — Говорили, что я глупая и рисую ерунду. Я очень легко начинала плакать и ничего не могла с этим поделать. Ребята видели это — и как будто снова и снова пытались довести меня до слез. А я чувствовала себя совершенно бессильной».

Однажды Даше устроили бойкот — она уже не помнит почему. Даша спустилась на первый этаж, позвонила папе и попросила, чтобы он ее забрал. «Папа захотел поговорить с директором, — вспоминает Даша. — Директор спустился к нему и начал говорить, что „эти дети не могли никого обидеть“. Они с папой громко спорили, а на следующий день по классу пошел слух, будто папа ударил директора. После этого стало совсем плохо. Ребята вставали прямо перед моим носом и громко обсуждали меня, делали вид, как будто меня не существует. Директор не заступался».

Я спрашиваю у Даши, может ли она допустить, что все это были шутки. Она уверенно говорит: «Нет». Когда она перешла в другую школу, то даже не пыталась ни с кем подружиться: ей казалось, лучше самой держаться ото всех в стороне, чем снова стать посмешищем. Общалась она в основном в интернете — с людьми, которые уже не были подростками. С ними она чувствовала себя увереннее. Долгое время она стеснялась своего тела, пыталась сидеть на диетах, избегала романтических отношений. «Потом я увлеклась косплеем — стала шить грандиозные костюмы, участвовать в фестивалях, — говорит она. — Меня часто фотографировали, и постепенно я втянулась, научилась принимать свое тело. Какое-то время даже занималась модельным бизнесом в категории плюс сайз. И все-таки иногда до сих пор я начинаю переживать из-за фигуры и стараюсь окружать себя крупными мужчинами — чтобы на их фоне не выглядеть такой большой».

Рисовать Даша так и не перестала, несмотря на все издевательства. Она стала дизайнером-иллюстратором, у нее до сих пор много блокнотов, она продолжает создавать персонажей. Только теперь это уже приносит ей деньги и никому не кажется смешным.

* * *

Среди девочек своим главным врагом я считала Наташу (имя изменено по просьбе героини). В пятом классе она перешла к нам из другой школы, и сначала мы с ней даже дружили. Но она быстро перестала быть «новенькой»: очень энергичная и напористая, Наташа завоевала безусловный авторитет среди девочек, и примерно в это же время мы с ней перестали общаться.

«Кажется, класса до восьмого у нас у всех были хорошие отношения, — говорит Наташа. — И с тобой все дружили, многим мальчикам ты нравилась, на уроках танца тебя хвалили. А потом, в переходном возрасте, все стали меняться. Девочки начали флиртовать, краситься, стали игривыми. Нам нравилось где-то схитрить, что-нибудь подстроить. А вы с Настей такими не были, вот и получилось, что мы вас как бы исключили из коллектива».

Я была уверена: к Наташе все прислушиваются. Если она перестанет меня дразнить, то и остальные тоже. Именно она первая стала кричать на меня, когда мы поругались из-за спектакля. Она не помнит этого случая, но признает: в какой-то момент я стала изгоем, а потом и моя подруга Настя.

«Возможно, я действительно прессовала людей, — говорит Наташа. — У меня было очень много энергии, и у некоторых других ребят тоже. В этом возрасте ты еще не знаешь, как направить ее в творчество, а она крутится в тебе, бушует. Начинаешь хамить, дерзить людям, смеяться. А они реагируют, расстраиваются, и ты ощущаешь какую-то власть над ними, в тебе становится еще больше задора, кажется, что ты можешь управлять другими, и это как бы опьяняет».

По ее словам, надо мной было просто смеяться — я была очень серьезной, основательной. Не умела перевести оскорбление в шутку, явно чувствовала себя некомфортно, и от этого становилось еще веселее. Чем больше меня дразнили, тем больше я замыкалась в себе — ни разу не заплакала при всех, не пожаловалась. «Мы очень удивились, когда ты вдруг ушла из класса, — говорит Наташа. — Никто этого не ожидал, мы не знали, что перегибаем палку».

У Наташи в это время были свои проблемы. В классе было несколько девочек из обеспеченных семей — у них была хорошая косметика, дорогая одежда, они выглядели более взрослыми и ухоженными. «Мне хотелось дружить с ними, но мне казалось, я не соответствовала им, — говорит Наташа. — Я ездила в гости к подруге в огромный дом, а когда возвращалась, мама говорила, что меня как будто подменили — я была недовольная, критиковала все у нас дома. Чтобы примкнуть к кому-то, иногда проще всего начать вместе с ним над кем-то смеяться».

По словам Наташи, когда я ушла из класса, мальчики начали издеваться над ней; она запиралась в туалете, плакала, как-то раз даже задумалась о самоубийстве. У Наташи был пушок над верхней губой, поэтому ее вечно рисовали с огромными усами, называли гусаром. «Я девочка, мне 13 лет, а у меня усы на лице и грудь не растет, — вспоминает она. — Однажды бабушка прочитала где-то, что волосы можно удалить, если натереть неспелым грецким орехом. Мы это сделали, и у меня появился от ореха ожог. Это была огромная болячка прямо над верхней губой. Как же я рыдала, как сердилась на бабушку».

Наташа решила, что единственный способ справиться с издевательствами — встать на сторону тех, кто смеется над ней. И она стала сама шутить над своими «усами». «Конечно, мне не было смешно, кому это вообще может быть смешно? Потешаться над собственным лицом. Меня каждый раз передергивало, когда я шутила на эту тему. Но потом я привыкла, научилась говорить что-нибудь остроумное в ответ. Когда мы стали сидеть в социальных сетях, ребята писали мне отвратительные комментарии, но я отвечала что-нибудь забавное. Это стало игрой — мы вечно пытались друг друга уколоть, упражнялись друг на друге, тренировали чувство юмора».

Мои бывшие одноклассники до сих пор общаются друг с другом — постоянно собираются вместе, отмечают праздники. По словам Наташи, шутки остались примерно такими же. «Мы уже не можем друг без друга и без того, чтобы друг друга высмеивать и подкалывать, — говорит она. — Кто-то как-то сказал, что мы как будто мчимся на бешеном ковре-самолете все вместе, и никто не знает, куда его несет. Но главное — он движется».

* * *

«В вашей школе была очень конкурентная среда. Каждый ребенок хотел выделиться во что бы то ни стало», — вспоминает Ирина Каширина. С пятого по восьмой класс она преподавала у нас русский язык и литературу. «Помню, как я впервые оказалась в этой школе. Директор рассказывал мне, что это особенное место с хорошим культурным уровнем. Заявил, что тут никогда не услышать слово „жопа“. Когда я выходила с собеседования, из раздевалки выскочил мальчик и закричал: „Вдруг из гардероба выглянула жопа!“»

Ирине всегда было трудно с подростками. В детстве она сама подвергалась жестокой травле, а став учителем, совершенно не понимала, как находить общий язык с седьмыми, восьмыми и девятыми классами — она старалась преподавать или у малышей, или у выпускников. Но в нашей школе ей достались именно средние классы — самые сложные. «Когда я увидела, что в вашем и параллельном классе начались проблемы, я пыталась что-то сделать. Но в одиночку это было невозможно, — говорит она. — Тем более что у нас было две учебных части — общеобразовательная и музыкально-драматическая. Работники музыкально-драматической части говорили мне, что я вижу только одну сторону вопроса. Что ученики, которых я считаю проблемными, нужны школе — они талантливы и участвуют в театральных и музыкальных проектах. Я говорила: этот ученик ничего не знает по литературе, я даже тройку ему не могу поставить. Но мне возражали: у него ведь такие руки, такая пластика».

Ирина преподавала не только у нас, но и у параллельного класса. По ее словам, там было еще хуже: однажды один из учеников залез на подоконник и собирался прыгнуть в окно, потому что над ним издевалась одноклассница. В администрации школы Ирине говорили, что она видит проблемы «там, где их нет» и относится предвзято к некоторым «талантливым детям», ее обвиняли в профнепригодности. Иногда Ирине казалось, что она действительно ведет себя непрофессионально. Глядя, как одни подростки издеваются над другими, она испытывала сильную злость, даже ненависть.

«Я работала в трех разных школах, и в каждой из них ученики однажды начинали кого-нибудь травить, — говорит она. — Иногда с этим удавалось справляться, если подключались учителя и администрация. Но, к сожалению, в вашей школе тогда, много лет назад, такого не произошло».

* * *

Однажды, когда мы были во втором или третьем классе, во дворе нашей школы поставили статую в виде сутулого бородатого человека. Возле его ног были маленькие фигурки и раскрытая книга с надписью: «И он никакой не мучитель, а просто наш добрый учитель». Это был памятник Карабасу-Барабасу. Директор школы объяснил нам: Карабас-Барабас на самом деле вовсе не был злодеем. Он не мучил кукол, а всего лишь хотел заниматься искусством. А куклы ленились и в конце концов сбежали вслед за Буратино. Карабас-Барабас остался совсем один, его мечта не сбылась. Потупившись, он побрел домой под дождем.

Директор рассказывал об этом очень эмоционально, нам всем стало жаль Карабаса-Барабаса, мы полюбили его. Каждый год весной нам выдавали баллончики с краской, и мы разукрашивали его в разные цвета.

Сегодня памятник Карабасу-Барабасу все еще стоит. Я прохожу на территорию через пункт охраны, ненадолго останавливаюсь возле этого памятника, а потом захожу в школу.

За 12 лет кабинет директора школы стал намного больше. В нем повсюду расставлены подарки от учеников и открытки. Директор часто дает интервью разным изданиям. Он утверждает, что бывшие ученики постоянно приходят к нему в кабинет «рассказать о своих успехах, попросить совета». В последний раз я была тут, когда забирала из школы документы. Директор предлагал мне не уходить — перевестись в другой класс или перейти на домашнее обучение. Он говорил, что школе нужны такие ученики, как я. Теперь он сидит напротив и старается припомнить, кто я такая. «Кажется, вы делали успехи в музыке? Нет? Значит, я с кем-то перепутал».

Я спрашиваю, как это вышло, что кое-кто из моих одноклассников вспоминает об уроках актерского мастерства, которые он проводил, как о публичном унижении. Он внезапно подходит и гладит меня по голове: «Вот по голове человека гладить можно? А если я дам подзатыльник, чем это будет отличаться? Неуважением. Но ведь и подзатыльник можно дать так, что будет понятно, что человек сделал это любя и с уважением». Он делает вид, что дает мне подзатыльник. «Все это — деликатные вещи. У разных людей — разное устройство. И, может быть, кто-то воспринимает подзатыльник или замечание учителя как беду. А кто-то понимает: „У меня не получилось, надо попробовать по-другому“».

По мнению директора, некоторым людям не стоит идти учиться в школу, которая может им не подойти. «Есть, например, дети, у которых нет слуха, — говорит он. — Они приходят в музыкальную школу, а там оценки, экзамены. Это соревнование. И они начинают проигрывать, становятся неуспешны. Зачем ставить ребенка в такую ситуацию?»

Директор напоминает: история, о которой я пишу, произошла больше десяти лет назад. С тех пор и сам он изменился, и школа. Сейчас в ней работают три психолога. Если учителя замечают, что в каком-то классе напряженная атмосфера, с этим классом работают: общаются с каждым из участников конфликта. «Мы пытаемся сделать так, чтобы люди, не похожие друг на друга, научились друг друга принимать и уважать», — говорит он.

Сейчас в школе учатся несколько детей с инвалидностью и с особенностями развития; по словам директора, у них нет никаких проблем с коллективом. «Да, иногда бывает, что класс не складывается, как было у вас, — рассуждает он. — Сюда же в основном приходят экстраверты. Они все лидеры по натуре, вот и ищут свое место. Иногда у них получается договориться друг с другом, иногда — нет».

Мой класс, по словам директора, был «сложным». В нем были люди, которые любили делать что-то исподтишка, сплетничать. Но нельзя же выгнать всех из класса, надо попытаться что-то исправить. «С вашим классом я поставил самый красивый в моей жизни выпускной спектакль. Мне было сложно работать с этими учениками, учить их договариваться между собой. Но в конце концов благодаря общему делу у нас что-то получилось».

На прощание он рассказывает мне анекдот про школу. «Директор идет по коридору и видит мальчика, который ходит туда-сюда и повторяет: „Где смысл, в чем логика?“ Директор спрашивает: „В чем дело?“ А мальчик отвечает: „Я случайно пукнул на уроке. Учитель выгнал меня, а ребята остались внутри“».