С войны невозможно вернуться Юрий Сапрыкин — памяти Аркадия Бабченко

Обновлено: покушение на Аркадия Бабченко оказалось инсценировкой СБУ. Бабченко жив, подозреваемый в подготовке покушения на него задержан.

Он был человеком войны. Он ее видел, и он многое про нее понимал.

Года три назад издание Colta.ru устраивало просмотр коротких, сделанных по горячим следам документальных фильмов про бойцов ДНР и бойцов АТО. На обсуждении после показа Аркадий Бабченко сказал, что кино, конечно, интересное, но у него в каком-то смысле нет и не может быть финала. «Первые месяц-два есть еще шанс это остановить, потом, когда все закрутилось, пока война не перегорит сама, это не остановится. И мне страшно не от того, что мы посмотрели, а от того, сколько это еще будет длиться и во что все это перетечет, в том числе и для нас».

Бабченко воевал на двух чеченских и ездил военным корреспондентом в Южную Осетию. Про свои войны он написал в повести «Алхан-Юрт», в 2002-м ее напечатали в «Новом мире», и в рассказах, вошедших в книгу «Война»; сам Бабченко говорил о ней: «Это не литература, это реабилитация». Как и многие люди, прошедшие войну, он писал, что с войны почти невозможно вернуться, вытравить ее из себя. Сам он, даже внешне, был похож на солдата, получившего увольнительную: одновременно расслабленный и собранный, как будто готовый в любой момент броситься в атаку или в укрытие. Даже ник, под которым его знали в ЖЖ, выглядел не как таинственный ребус или манерный псевдоним — а как строчка в военном билете.

Солдат смотрит на мир иначе, чем штатский, и пафос Бабченко-публициста можно было свести к одной фразе: как вы можете не видеть очевидных вещей? Начиная со знаменитого поста в ЖЖ про снегоуборочную машину (по версии Бабченко, участники протестов зимой 2012 года должны были ее угнать и направить на прорыв кордонов на Лубянке — за это ему почти сразу прилетело уголовное дело), он как будто разговаривает с непонятливыми детьми: ну как вы не понимаете, разрешенный протест — это не протест, присоединенный силовыми методами Крым — это не Россия, то, что происходит в Донбассе, — это и война, и позор; и во всем этом виноваты даже не абстрактные «мы», а конкретно вы — те, кто послушно голосовал, и те, кто не сопротивлялся. Вы, не видящие очевидных вещей штатские.

С позиции Бабченко даже его московские единомышленники выглядели понятно как: слабые, конформные, склонные к бесконечным компромиссам. «Постояли с белыми шариками в загоне и разошлись». Его позиция безусловной моральной правоты многих отпугивала, его концепция коллективной ответственности — в которой вина за кровь последних лет лежит не только на тех, «кто поднял руку», а на всяком, кто активно не сопротивлялся, то есть практически на всех жителях России, — была настолько неуютна, что иногда хотелось списать ее на расстроенные нервы или сложные жизненные обстоятельства. Однако Бабченко готов был идти в ее отстаивании до логического предела, и этим пределом всякий раз оказывалась смерть.

Посты, в которых он демонстративно отказывался проявлять скорбь по ушедшим из жизни соотечественникам — будь то известные артисты или жертвы катастрофы ТУ-154, потому что те активно поддерживали или молча одобряли действия России в Крыму и в Донбассе, снискали ему громкую и злую славу. Для оформившейся в последние годы телевизионно-фейсбучной «полиции скорби», набрасывающейся на всех, кто недолжным образом пишет об умерших, Бабченко был главной мишенью. Подписаться под этими постами действительно было сложно, и когда их автор после многочисленных угроз уехал из России, это не вызвало хоть сколько-то значительных протестов или проявлений сочувствия. Персональная война Бабченко стала его партизанским рейдом на самых дальних морально-этических рубежах, куда мало кто был готов пойти. Иногда казалось, что автор уже на автомате отрабатывает полюбившийся публике смертельный номер, навлекая на себя одновременно волны ненависти и лавину сочувственных лайков, — но где-то в глубине за этими строчками все равно стояла живая злость и сильная боль. Чувства человека, бросающегося в атаку, не думая о последствиях; на войне как на войне.

Прославившийся самыми жесткими высказываниями по самым чувствительным поводам, он был человек на удивление незлой. Постоянно мотался то в Крымск, то на Дальний Восток, помогал жертвам наводнений, собирал деньги, развозил продукты, сам копался в грязи. В его семье было шестеро приемных, очень сложных детей: опеку над ними оформила его мать, заботились о них все. Даже в этой его постоянно повторяющейся мантре — «ну почему вы меня не слушали?» — не было высокомерия, а только усталое сожаление: если бы вы ко мне прислушались, в 2011-м или чуть позже, то были бы живы и тысячи людей в Донбассе, и пассажиры самолета MH17, и Немцов, и Шеремет, и много кто еще. Получается, по его логике, если бы мы его послушали, он сам сейчас был бы жив. Сложно найти аргументы, чтобы об этом поспорить, да и не с кем уже.

Его упертость, непримиримость и сознание собственной правоты были как будто не из сегодняшнего времени. Его легко представить в старообрядческом скиту или на какой-нибудь крестьянской войне эпохи Реформации, причем на любой из сторон. Сейчас понятно, как будет разыгрываться дальше расследование его убийства: стороны конфликта бесконечно будут сваливать вину друг на друга, выясняя, кому это больше на руку, коллективному Путину или всемирному анти-Путину. Так устроена эпоха постправды, в которой истины как бы не существует или до нее невозможно докопаться — но для Бабченко она, безусловно, была, и он готов был ради нее идти до конца. Он был человек войны, который однажды начал воевать против самой войны. И война ему за это отомстила.

Спи, солдат.