Песни превращаются в песенки, а слова — в словечки Юлия Бедерова — о музыке Владимира Шаинского, главного композитора эпохи застоя

26 декабря на 93-м году жизни умер Владимир Шаинский, один из самых востребованных и известных советских композиторов, сочинивший сотни эстрадных шлягеров и песен для детских мультфильмов. По просьбе «Медузы» музыкальный критик Юлия Бедерова рассказывает о творчестве Шаинского, сумевшего выдумать регистр детскости и облегчить эстетику советского режима.

Народный артист, заслуженный деятель, лауреат Госпремии и большинства телеконкурсов «Песня года» 1970-х годов, композитор-песенник Владимир Шаинский был бы так же безошибочно узнаваем и знаменит, даже если бы не написал десятки эстрадных шлягеров (для Майи Кристалинской, Эдиты Пьехи, Эдуарда Хиля, Льва Лещенко, Анны Герман) и остался автором всего одной какой-нибудь песни. Вот только какой. «Не плачь, девчонка», «Идет солдат по городу», «А он мне нравится» или «Когда цвели сады» прекрасно бы вписались в историю самыми точными интонациями своего времени.

Стремительно седеющий советский строй обожал детство — как безобидную форму жизни и метафору своего бессмертия, и Шаинский, оказавшись главным детским автором, стал и первым композитором эпохи. Уже на съемках «Песни года-72» единственной бисировавшейся (против строгих правил) песней стала «Песенка Крокодила Гены», а ведь у нее были серьезные конкуренты: и «Увезу тебя я в тундру», и «Ромашки спрятались», и «В путь».

С песнями Шаинского из детской хоровой и киномузыки ушли все отзвуки 60-х с их закрученными формулами и рокабилльными аранжировками (они еще заметны в песенке Шапокляк Михаила Зивы в первой серии «Чебурашки»). Вместо шестидесятнической взвеси советского и иностранного Шаинский представил дистиллят — очаровательный раствор, которым питались советская эстрадная и детская песня в расцвет застоя. Ясные инструментовки, шагающие, чуть подпрыгивающие мотивы, непобедимое ритмическое простодушие превращали каждую такую песню в маленький гимн. «В траве сидел кузнечик», наверное, самая гимническая вещь Шаинского; она будто бы сделана без гвоздя и топора, одним упрямым вдохновением. Со своим характерным скороговорочным припевчиком мотив из сказки про малышей звучал как строевая песня то ли всерьез, то ли с иронией упорно идиотничающего времени.

Шаинский выдумал не только узнаваемый регистр детскости, в котором взрослые и дети до сих пор разговаривают на публике не как дома. Он придумал такую музыкальную технологию, которая позволяла облегчать режимную эстетическую нагрузку и превращать песни в песенки, кузнецов в кузнечиков, слова в словечки, дожди в дождики, а марши в маршики.

Под эти песни оттепельные мифы и настроения водопадом перетекали в застойные. Идеи дружбы, интернационализма, футуризма, коллективизма дружно топали в бесхитростную сферу детства. Хотя она занимала композиторов, в том числе академических, еще с конца 50-х, Шаинский точнее всех, трогательнее и виртуознее воплотил в своей музыке главную интонацию эстетики советского инфантилизма с ее притворством и простодушием, лиризмом и манящей бодростью.

На большинстве игривых маршиков Шаинского, уверенно подпрыгивающих в будто бы антигероическом модусе, есть чуть заметный налет легкой грусти, который невзначай одушевляет их светлым минорным наклонением. Если бы не оно, текст Михаила Танича про «без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями много» казался бы железобетонным. А так нет, ласковая минорная интонация Шаинского размягчила его, подарила непритязательность, детскость, легкость, какую-то даже трепетность. Манифест брежневской гегемонии большинства («что мне снег, что мне зной», хоть трава не расти, когда меня много) зазвучал как будто между прочим, даже если пелся хором.

Особенно прекрасно светлый минор Шаинского звучит в самой веселой его песенке, где по быстрой речке всегда журчащего песенного времени якобы медленно, но на самом деле стремительно минуты уплывают в даль. Это не та звенящая синяя даль, которая поманит композиторов более позднего, совсем эстрадизированного времени. Странным образом скорее это даль, о которой самозабвенно бредили авторы соседнего — бардовского — ведомства, когда ехали за туманом и запахом как за несбыточной мечтой о лучшем из миров.

Вся эта грусть и прелесть мифологии странствий, воображаемых путешествий у Шаинского вплетена в мелодии не только «Чунга-Чанги» или песенки про катерок. Она есть и у Гены, «Голубой вагон» — совершенно удивительное произведение. Не только доброе и милое, с круглой мелодией и кружевными проигрышами, оно еще немножко проговаривается насчет особенностей своего времени. «Вагон» будто бы про прошлое и будущее, одного почти не жаль (но все-таки немного), а другое — еще только впереди. И оно, конечно, лучшее. Только минорная уклончивость мотивчика, фирменная для Шаинского, совершенно ясно говорит нам: прошлое и будущее Гены и Чебурашки — мираж и полная иллюзия. Нет у них ни прошлого, ни будущего, нет никакого времени, а если и есть — то они и сами в этом не очень уверены. Судя по музыке, все у них не очень. Тут ничего хорошего особо никого не ждет.

Еще один парадоксальный минор по праздничному случаю — песенка самого Чебурашки. Тут маршик вроде бы отступает, но только на первый взгляд. Он все равно там есть, но почему-то траурный.

Шаинский предлагает Чебурашке, новому немышонку-нелягушке, радоваться своему счастью социализации в таких невозможно грустных интонациях, что становится больно. Чуть заметной мажорной краской раскрашен один только зачин о страшном прошлом безымянной игрушки, где мелодия поднимается по опорам-столбикам. В следующий момент, когда, собственно, наступает счастливая развязка и уже можно поздороваться с дворнягой за руку, грустная краска смирно возвращается, и голос падает.

Сам Шаинский — бессменный участник советских парадных концертов и первых телешоу, нарядных перестроечных торжеств и мирных детских утренников — со временем оказался тоже в чем-то Чебурашкой. По крайней мере, официальный герой из него не получался ни при каких обстоятельствах. Где и когда бы он ни появлялся, вместе с ним на сцене воцарялось неконтролируемое радостно-дурацкое блаженство с зыбким налетом грусти.

Тем временем брежневское поколение, родившееся вместе с песнями Шаинского или чуть раньше, теперь выросло и активно работает. Но, кажется, во сне оно часто качает головой из стороны в сторону в такт грустным гимнам про папу, который все на свете может, или про дружбу с собственным отражением (а с кем же еще), или про ту же сложно достижимую улыбку в стране господствующей суровости, где не умели улыбаться.

Кажется, именно в случае с Шаинским просто и уместно должна прозвучать фраза «вместе с ним ушла эпоха». Но нет, — с одной стороны, эпоха Шаинского ушла гораздо раньше. С другой — иногда она возвращается. Мир изменился, дети выросли, но странным образом, конечно, все лучшее у них все так же впереди.