«Кульминацией могло бы быть убийство. Но его не случилось» Интервью Беаты Бубенец — режиссера документального фильма о Донбассе, показ которого сорвали на «Артдокфесте»

9 и 10 декабря в Москве на фестивале документального кино «Артдокфест» должны были показать «Полет пули» — фильм Беаты Бубенец, представляющий собой хронику 80 минут из жизни бойцов украинского добровольческого батальона «Айдар». Он был снят в августе 2014 года, в разгар военного конфликта на Востоке Украины. Первый показ попытались сорвать сторонники «Новороссии»; второй сорвали активисты движения SERB. Одновременно к фильму Бубенец, в котором, в частности, показан эпизод с захватом в плен предполагаемого сепаратиста, возникли этические претензии. Александр Горбачев обсудил с Бубенец все, что происходит вокруг «Полета пули».

Беата Бубенец — режиссер документального кино, выпускница созданной Мариной Разбежкиной и Михаилом Угаровым Школы документального кино и театра. Снимала фильмы о православном активисте Дмитрии Энтео («Божья воля») и о событиях Евромайдана; сейчас делает проект «Кандидат.doс» о президентской кампании Ксении Собчак. Фильм «Полет пули» снят без единой монтажной склейки — это хроника 80 минут из жизни украинского добровольческого батальона «Айдар». В первой части фильма мы видим, как подозреваемого в сепаратизме мирного жителя захватывают в плен и допрашивают (в кадре называют его полное имя и место жительства; показывают его лицо); во второй один из бойцов разговаривает по телефону с девушкой; в третьей сама режиссер общается с бойцами «Айдара».

«Мне хотелось чего-то более многомерного»

— Вы снимали Энтео, активиста Евромайдана, украинских добровольцев. Теперь снимаете Ксению Собчак. Для вас самой между вашими героями есть что-то общее?

— Мне кажется, всех их определяет какой-то внутренний ритм, в котором они существуют. Не знаю, как это объяснить. Допустим, Энтео все делает очень быстро, Ксения Собчак — тоже. И у меня тоже внутренний ритм быстрый. А для того, чтобы снимать человека, мне кажется, очень важно с ним по ритму совпадать.

— На волне всех этих обсуждений вокруг фильма возникло много вопросов к вашей биографии. Например, Никита Томилин, человек, которому трудно доверять в чем-либо, заявил, что вы раньше были комиссаром движения «Наши».

— Это ложь. Ничего такого не было. Я никогда не состояла в движении «Наши», никогда не работала на Якеменко.

— Но на Первом канале вы все-таки работали.

— Я раньше работала журналисткой. И когда переехала в Москву, какое-то время пыталась устроиться на федеральные каналы. В том числе — на Первый. Какое-то время я там была на правах стажера, делала какие-то ролики для программы «Доброе утро», снималась по иронии судьбы в роли Маты Хари в сюжете какой-то девушки, которая меня об этом попросила. Но оказалось, что это совсем не мое, в журналистике я разочаровалась и ушла.

— Почему вы разочаровались в журналистике?

— Просто поняла, что нет на федеральных каналах ни одной программы, где мне реально хотелось бы работать. Да и просто не видела возможности там находиться — политически в том числе. Понимаете, я ведь до этого работала журналисткой в Нижнем Новгороде. И смысл этой работы видела в том, что я рассказываю какую-то проблему, и через какое-то время она всегда решается. У меня это так работало, и я видела в этом свою миссию. А в 2009 году в городе отменили прямые выборы мэра. И это был первый раз, когда я рассказала, что это ненормально, но не смогла повлиять на ситуацию. И после этого я уже не видела смысла оставаться журналисткой в Нижнем.

— Неужели документальное кино эффективнее в этом смысле?

— Ну, может быть, я еще чувствовала, что достигла в профессиональном плане какого-то потолка. Я пробовала разные форматы, могла все; я считала себя очень высококлассным журналистом. И при этом меня не очень удовлетворяла эта работа, потому что мне казалось, что она все равно стремится к какому-то упрощению жизни. А мне хотелось чего-то более многомерного.

— Вы ожидали такой реакции на «Полет пули»? Просчитывали какие-то риски?

— Ну я понимала, что фильм неоднозначный, что вопросы будут. Но, конечно, не могла знать, что будут срывать показы и все прочее.

— Сейчас, когда прошла уже неделя, что-то продолжает происходить? Вам пишут, угрожают?

— Ой, ну да, конечно, очень много сообщений приходит — угрозы, оскорбление и все прочее. Плюс странные программы на федеральных каналах. И очень много лжи. Если бы по существу ко мне предъявлялись какие-то претензии, я была бы готова их обсуждать, но тут просто какая-то ложь, и я даже не знаю, как реагировать на это. С одной стороны, мне безразлично, что кто-то что-то придумал. Но мне обидно, когда люди, которые мне небезразличны, начинают этому верить.

«На войне не бывает героев и не бывает благородного поведения»

— В «Полете пули» нет никаких титров, кроме эпиграфа. Расскажите, где и когда это происходит?

— Это Луганская область, август 2014 года, в районе села Трехизбенка.

— Вы специально это не указываете?

— У меня даже такой идеи не было, чтобы ставить эти титры. Я не думаю, что для зрителей, которые не в курсе ситуации, имеет значение, Избенка это или Трехизбенка. А то, что это Украина, думаю, и так понятно. Действие начинается на мосту, мы понимаем, что это именно та точка, где соединяются две стороны. Там одна территория, здесь — другая.

— Я подумал, что отсутствие конкретики может означать, что это такая условная война, любая, абстрактная.

— Да, в каком-то смысле. То есть для меня не имело значения, что одни люди за Украину, а другие за ЛНР. А имело то, что там происходит, сама природа этого мира.

— Как вы вообще попали в расположение «Айдара»?

— Изначально я поехала в Киев на революцию, потому что это как-то было созвучно моему внутреннему состоянию. Мне было любопытно увидеть революцию своими глазами. А потом, когда уже действия начали развиваться дальше, история с Крымом случилась, началась война — я не могла просто бросить уже это все. У меня уже были герои какие-то — ты втягиваешься в историю, тебе интересно, что будет дальше. Летом 2014 года я поехала в Донбасс искать героя своего предыдущего фильма, Чечена. Я потеряла с ним связь, но мне сказали, что он служит в батальоне «Айдар», который базируется в таком-то поселке в Луганской области. Так получилось, что я поехала туда одна. Обычно-то все равно ездишь вместе с какими-то журналистами, а тут почему-то никого не было. Ну и попала в плен, потому что меня приняли за российскую шпионку. Но успела написать сообщение своему другу, журналисту Ивану Яковине, он отреагировал, и поднялся шум.

В «Айдаре» на тот момент служил Руслан, одноглазый человек из фильма. Это герой проекта [Александра] Расторгуева «Реальность», он что-то снимал для них начиная с Майдана. И когда я попала в беду, ребята позвонили Руслану и сказали: наша Беата попала в плен, надо помочь, ее освободить. Так что они приехали, забрали меня и предложили быть с ними. Я согласилась, потому что поняла, что в их компании буду в безопасности и у меня будет возможность найти героя.

— А что с вами в плену происходило?

— Я там пробыла один день. Ну что происходило — допрашивали, подозревали, обвиняли в шпионаже. Не выпускали из комнаты (это не подвал был, а какая-то школа, кажется), рядом сидел человек с автоматом. Пересмотрели все мои вещи, допрос был очень подробный… Ну что, собственно, там может происходить?

— Я не знаю, я не бывал в плену. Они вам угрожали?

— Да, конечно, угрожали. Были настроены очень агрессивно. Обвиняли в том, что я россиянка, которая пришла к ним с войной, — в таком духе. Но там были разные ребята. Например, меня поразило, что был парень, который за меня заступался. Он сказал: мы делали эту революцию не для того, чтобы быть такими, как наши враги. Наша сила в том, что мы цивилизованное государство, и даже к военнопленным мы должны относиться с уважением.

— Его слушали?

— Да. Он был убедителен. И, видимо, запомнил меня, потому что потом, когда меня уже выпустили, нашел меня в социальных сетях и даже попросил прощения за всю эту ситуацию. Мне кажется, это очень благородный поступок.

— Когда вас выпустили, вы приехали к айдаровцам — и начали их снимать?

— Я просто начала с ними жить, потому что надеялась найти своего героя. И поскольку у меня была камера, я просто снимала все, что происходит.

— На каком этапе вашего пребывания там происходят эти 80 минут, которые показаны в фильме?

— Недели две, наверное. Я несколько недель в общей сложности там провела. Ну и они с самого начала не стеснялись камеры. У этого Руслана одноглазого была кличка Режиссер, потому что он снимал все время. И они к этому привыкли, они понимают, что такое документальное кино.

— Как вы себя ощущали рядом с этими людьми?

— Ну как… Мне кажется, что в целом я чувствовала себя в безопасности в их компании. Они служили мне защитой.

— Они были вам друзьями?

— Они мне на тот период были как семья. Я им доверяла, и они мне доверяли тоже, поэтому позволяли все снимать.

— Вы как-то обсуждали с ними то, что они делают, как-то оценивали их действия?

— Нет, я не спорила с ними никогда. Не осуждала и не обсуждала.

— Почему?

— Ну мне в принципе несвойственно кого-то осуждать.

— Были ли моменты, когда вам казалось, что они делают что-то неправильное, аморальное, преступное?

— Конечно, были такие моменты, да.

— Но вы считали, что вы не должны вмешиваться.

— Это же война. Вы понимаете, что война — это изначально… Я вот абсолютно не согласна с тем, что людей, которые побывали на войне, общество, когда они оттуда возвращаются, героизируют. Есть же такое: воевал — значит, герой. Я считаю, что единственное, за что можно быть, наверное, благодарным этим людям, — это за то, что они берут, грубо говоря, грех на душу. Но это ни в коем случае не что-то благородное. Война — это убийство. Если ты победил — значит, ты убил больше людей. Поэтому здесь не бывает героев и не бывает благородного поведения. Поскольку я снимала на войне, конечно, они совершали там очень жесткие, аморальные с человеческой точки зрения вещи.

— То есть это уже пространство изначально искаженной морали.

— Да. Я считаю, что когда людей убивают, даже на войне, — это преступление, но ведь тех, кто оттуда возвращается, не сажают в тюрьму.

— Вы видели этих людей очень близко. Как вам показалось, что это за люди? Я имею в виду — есть ли в них что-то, что их объединяет? Это же добровольцы, они приняли сознательное решение: вот мы сейчас возьмем оружие и пойдем убивать врагов.

— Вы так говорите, потому что вы не можете представить, что вы поедете в Донбасс защищать русский мир. Я вас тоже там не могу представить.

— При чем тут Донбасс? Я вообще не готов убивать людей ни при каких обстоятельствах.

— Там другая ситуация. Война действительно пришла в их страну. И они приняли решение, что должны ее защитить. Я не берусь их объединять какой-то оценкой или анализом. Они все очень разные.

«Я хотела, чтобы не было ни манипуляции, ни дистанции»

— Вы там отсняли 400 часов материала. Почему вы выбрали именно эти 80 минут — без монтажа и чего бы то ни было?

— Я очень много об этом думала. И очень много формулировала, про что же мое кино. Можно было сделать много разных фильмов. Когда ты монтируешь — это всегда выбор. А мне хотелось сделать максимально честное кино, максимально приближенное к тому, что происходило на моих глазах. Я выбрала эти 80 минут, потому что в них есть все, что мне хотелось рассказать про войну. И я не монтировала их, потому что хотела, чтобы зритель погружался, чувствовал себя участником происходящего, чтобы не было ни манипуляции, ни дистанции.

— А что есть в этих 80 минутах? Этот фильм для вас — он о чем?

— Для меня этот фильм состоит из трех частей. В первой части захватывают этого человека, потом его отпускают. Потом начинается разговор по телефону. И третья часть — мои отношения с этими парнями, разговоры в школе. Я слышала много критики: мол, первая часть очень мощная и непонятно, зачем включать все остальное. А для меня это вот как: кульминацией этой первой части, исходя из того, как она начиналась, мог быть выстрел. Убийство человека. Но кульминации не случилось. И фильм — про это. Про то, что изначальная напряженность постепенно сходит на нет.

— И война растворяется в обычной жизни.

— Ну да.

— Мне показалось, что фильм отчасти — ну если не про любовь, то про ваши отношения с этим Русланом: он и в начале, и в конце, и вообще такой герой-лейтмотив.

— Ну, Руслан действительно был самым близким человеком для меня из всех этих ребят. Поскольку именно ему тогда позвонили, он чувствовал за меня ответственность больше всех. И потом — он режиссер, он снимает на камеру.

— То есть вот то, что он в кадре снимает, — это не оперативная съемка?

— Он снимал кино.

— То есть он врал, когда говорил, что это оперативная съемка?

— Знаете, я не знаю, откуда взялась эта фраза про оперативную съемку. То есть она там есть, но это говорит не Руслан и не я. А говорит Давид. Видимо, он посчитал, что в той ситуации нужно так объяснить. Но он тоже знал, что я снимаю документальное кино. Я думаю, это к нему вопрос, почему он так сказал.

— Но вы не посчитали нужным его корректировать?

— Нет. Потому что, знаете, в такой ситуации просто не до того, чтобы уточнять: простите, вообще-то я снимаю документальное кино, — и начинать лекцию про то, чем оно отличается от оперативной съемки. Мне казалось, что это было бы неуместно. Это вообще была очень острая ситуация, нужно было действовать очень осторожно. Любое лишнее движение, любое случайное слово могли иметь очень серьезные последствия — в первую очередь для человека, которого задержали. Поэтому я никак не вмешивалась.

— Его же задержали в каком-то смысле из-за вас. Он вступился за человека, которого начали прессовать из-за того, что он задавал вопросы по поводу вашей съемки.

— Я не знала, что моя фраза приведет к таким последствиям. Если бы знала, конечно, я бы не стала спорить с тем чуваком.

— Вы ощущали в тот момент какую-то ответственность?

— Конечно, в той ситуации я почувствовала себя виноватой, что его захватили.

— Как вы внутри себя выстраивали баланс между этой моральной ответственностью и вашим интересом как режиссера, который как бы отстранен от происходящего?

— Я думаю, что даже если бы я не снимала, я не имела возможности в тот момент, когда его задержали, вмешиваться в происходящее. Если бы я начала спорить, возмущаться и как-то бороться, я думаю, были бы плачевные последствия. Не для меня, а для того, кого задержали. Когда у достаточно разозленного и эмоционального человека в руках автомат со снятым предохранителем, любое неосторожное движение может привести к выстрелу. Поэтому я посчитала необходимым в той ситуации действовать максимально деликатно. Не говорить ему ничего под руку, не пытаться вмешиваться. Я решила, что только такой способ поведения приведет в результате к тому, что он успокоится и все закончится благополучно.

«Я не могу отвечать за действия ЛНР»

— Давайте вернемся к главной претензии к вашему фильму. Вот я работаю журналистом и понимаю, что есть какие-то правила журналистской этики. Мы должны проверять информацию. Мы не можем подвергать опасности свои источники. Что-то еще. Существует ли какая-то этика документалиста? В чем она заключается?

— Этика в том, чтобы в первую очередь не снимать скрытой камерой. Я всегда снимаю открыто, и когда меня спрашивают для чего, я всегда говорю, что я снимаю документальное кино. И что это мой субъективный взгляд. И что герои не могут вмешиваться в процесс создания фильма, в монтаж. Обычно — так. В той ситуации, которая показана в фильме, конкретно с этим героем такой договоренности не было. Не было возможности о чем-то договариваться, да и я не знала, что в итоге получится такой фильм. Когда уже постфактум я поняла, что он получается, я пыталась выйти на связь с человеком, которого в фильме задерживают, но мне этого не удалось.

— И вы решили, что можно его показывать.

— Понимаете, когда я делала фильм, я не думала о зрителях. Я хотела, чтобы это было честное высказывание для меня самой, перед собой. Потом, когда я начала его показывать каким-то людям из киносообщества, они тоже признали этот эпизод фильмом. Латвийские продюсеры, которые у меня появились, рекомендовали выйти на связь с этим мужчиной, чтобы взять у него письменное разрешение. Это чисто юридический момент — чтобы иметь возможность продавать этот фильм для телеканалов. Но мне не удалось выйти на связь с этим мужчиной. Так что если бы это продавалось на телеканалы, то, наверное, по закону нужно закрыть лицо.

— Вы еще говорили, что вам сказали, что он умер.

— Нет. Когда я пыталась его найти, мой знакомый из «Айдара» сказал, что тот погиб. Когда я стала выяснять подробности, он перестал отвечать. Я не верю, что он погиб. Я думаю, что он все-таки жив.

— Вообще если просто погуглить этого человека, всплывают документы, из которых следует, что по крайней мере в мае 2016 года он был жив.

— Я эту ссылку увидела только сейчас. Я гуглила, но ничего не нашла.

— Если бы вы знали достоверно, что он жив…

— Я приняла решение показать фильм не потому, что подумала, что он умер.

— А почему?

— Потому что я не думала, что показ фильма на фестивале может причинить ему вред.

— Вы действительно после срыва второго показа собирались выложить фильм на ютьюбе?

— Нет. Мне Виталий Манский предложил показать его на «Артдокмедиа», но я отказалась.

— Если бы вы знали достоверно, что человек жив и живет, допустим, в ЛНР, вы бы все равно показали фильм на фестивале?

— Я бы попыталась с ним выйти на связь. Знаете, я полгода назад обращалась за помощью к журналистам, в том числе украинским, чтобы они мне помогли его найти. И они не очень приятно отреагировали тогда; когда я сказала, что мне сообщили, что он погиб, они смеялись — ха-ха-ха, Беата три дня искала мертвого героя. А сейчас, благодаря вот этому скандалу и большому шуму, они оказались очень высоконравственными людьми, которые озаботились судьбой героя и сейчас пытаются его найти. Я очень надеюсь, что они будут действовать правильным образом, чтобы не навредить ему уже своими расследованиями, своим вниманием.

— Насколько мне известно, его хотят, если он действительно жив, вывезти в безопасное место.

— Ну смотрите, тут вопрос. Во-первых, мы точно не знаем, где он находится, действительно ли он жив. Допустим, такая ситуация: он жив, живет в ЛНР, за эти три года так и не переехал в Украину. Конечно, можно понять, что переселенцам в Киеве, в Центральной Украине приходится тяжело, потому что приходится с нуля начинать жизнь. А здесь хоть и непонятно какая территория, все равно есть какие-то свои налаженные связи, почему-то человек остается там. Видимо, его держит что-то. Родственники, еще что-то. И насколько вот в этой ситуации те же журналисты и правозащитники могут вмешиваться и вывозить его? Конечно, если это будет его решение, и для него так будет лучше, и ему помогут обустроиться…

— Интересно, что вы считаете, что журналисты сейчас вмешиваются в его жизнь. А ваш фильм не вмешивается в его жизнь? Учитывая, что там есть его имя и что он совершает действия, которые…

— Какие действия? Во-первых, большинство людей, которые обсуждают мой фильм, его не видели.

— Я видел. Мне кажется, он совершает действия, которые в ЛНР могут счесть серьезным преступлением.

— Вы посмотрели фильм, сделали свои выводы. А другой человек, который его посмотрит, сделает другие выводы. Есть две точки зрения, за кого этот герой — за украинцев или за ЛНР. Разные люди по-разному считают. Мы не знаем, достоверную ли информацию он давал айдаровцам. Это во-первых. Во-вторых — ну, это вопрос к ЛНР. На основании того, что сейчас есть в публичном пространстве, никто не имеет права его в чем-то обвинить или осудить.

— То есть если к нему придут, в этом нет вашей ответственности?

— Я считаю, что никто не имеет права сейчас прийти и что-то плохое ему сделать.

— А если придет? Вы имеете к этому отношение?

— Я не могу отвечать за действия ЛНР.

— Вы можете отвечать за свое решение.

— Я могу отвечать за свое решение. И я не считаю, что то, что я показала фильм на «Артдокфесте», может иметь какие-то негативные последствия… Вот пошло какое-то движение со стороны журналистов, которые тоже решили вмешаться во всю эту историю. Я надеюсь, что их вмешательство будет иметь благоприятный исход для моего главного героя. Вот я на это надеюсь. Они уже взяли на себя ответственность.

— Они-то взяли. А вы?

— Я бы хотела его спасти, если бы имела такую возможность.

— Вы не думаете, что совершили ошибку? Что надо было постараться его найти и не выпускать фильм, пока вы этого не сделали?

— Я думала об этом. Много думала. И приняла решение показать фильм на фестивале.

— Считаете ли вы это решение ошибочным?

— Нет, я не считаю это решение ошибочным.

— Почему?

— (Долгая пауза.) Не знаю. Почему я должна считать его ошибочным?