«Бери двоих, ты же лихая!» Фрагмент книги воспоминаний Алены Долецкой «Не жизнь, а сказка» — о ее любимых собаках породы хаски

В начале декабря в издательстве «КоЛибри» выходит книга воспоминаний Алены Долецкой — первого главного редактора журналов Vogue и Interview на русском языке. Долецкая, которая считается основоположницей «умного глянца» в России, написала три кулинарных книги, а мемуары выпускает впервые. В них она рассказывает о родителях (знаменитых хирургах Станиславе Долецком и Кире Даниель-Бек), светской Москве, глянцевых съемках и их закулисье. С разрешения издательства и автора мы публикуем фрагмент из книги о лучших друзьях Алены Долецкой — собаках породы хаски.

О них говорят так же часто, как о детях. А когда их покупают, подбирают и заводят, то о хозяевах часто судачат: «Ну понятно, детей нет, или выросли. Вот и завели игрушку». Так вот, жизнь с такой «игрушкой» может нас научить гораздо большему и важному, чем жизнь с человеческими особями.

В один прекрасный день в конце 90-х я поняла, что не могу жить без собаки. Я точно знала, что хочу именно хаски — собаку, похожую на волка. Вариантов, где искать, было тогда немного: газета «Из рук в руки» и Птичий рынок. На «птичку» ехать не рискнула. Знала, что скуплю всех брошенных и покалеченных собак и к ним в придачу кротов, сурков и говорящего попугая. В газетах слово «хаски» не мелькало.

Полетела в командировку в Лондон, и тут мне звонит близкий друг, тогдашний продюсер Spiegel в Москве, Володя Пылев: нашел объявление заводчика хасок! Звони им скорее! Ага, из Лондона за миллион денег. Щас. Но жгучее желание победило, звоню.

— Николай Петрович, здрассте, я по объявлению. Хотела бы у вас купить щенка хаски. — Долгая пауза.

— Здравствуйте. Как Вас зовут, полное имя?

— Елена Станиславовна.

— А фамилия у вас есть?

— Долецкая, — говорю.

— Назовите, — мрачно так говорит, — год, месяц и день своего рождения.

— Я вообще-то по поводу хасок, — нервничаю, — мне не нужен гороскоп.

— Я не продаю своих щенков кому ни попадя. Значит, говорите, 10 января… Неплохо, да. Вам можно иметь хасок. Год ваш я проверю позже.

В конце вязкого и дорогостоящего разговора получаю адрес заводчика. Где-то на бескрайних просторах нашей родины, около Ярославки, прямо перед МКАД. Вернулась в Москву и скорей с Володей и еще одним дружком-собачником — на собачью ферму. Я ожидала увидеть деревянный дом с полянами-лугами, по ним бегают щеночки, их мамочки и папочки. Оказалась темно-серая хрущоба без лифта. Крошечная типовая двухкомнатная распашонка, из которой отовсюду раздается вой и лай.

В, так сказать, гостиную с застиранным бордовым диваном и двумя стульями хозяин выносит шесть трогательных трехмесячных щенков. Они носятся, как и положено щенкам, но один из них — в два раза быстрее, чем все остальные. Прыгает с пола на диванную подушку, а с нее — прямо мне на шею и там зависает. Как горжетка из черно-бурой лисы.

Снимаю его с шеи, а он продолжает совершать двести пятьдесят пять движений в минуту. Прыгает в руки — шелковый такой черно-белый хаски с волчьей маской. Карие, темно-шоколадные глаза. А я, как все начинающие хасколюбы, хотела с голубыми глазами. Но у Николая Петровича есть второй помет. Он забирает первую команду, с трудом отрывает от меня кареглазого, который повис на загривке, вцепившись в мой свитер когтями. Во втором помете выбираю голубоглазого щенка, цвета незрелого персика. Милашка нежно ластится ко мне, и тут из соседней комнаты доносится страшный грохот падающих кастрюль, что-то стеклянное бьется по дороге, и в полуоткрытую дверь врывается кареглазый и прыгает на меня уже без пересадки на диванные подушки. Володя в один голос с другом-собачником говорит: «Бери двоих, ты же лихая!» Но тут включается Николай Петрович:

— Зачем вам этот идиот? Он мне полдома разнес и вообще он не кондиция.

Правда, у него папа был премиальный, из Канады, но мать русская и странноватая. Нрав бешеный, мы его Драконом назвали.

В результате отдаю много денег за персикового — и совсем мало за некондиционного кареглазого.

Дома выяснилось: у обоих щенков кишечники испорчены плохой кормежкой, а ветеринар объявляет, что палевый незрело персиковый — племенной брак: «У него крипторхизм, и яичко не выскочит. Это плохо для собаки и для хозяев, и сейчас он уже неоперабельный». Зачем-то вспоминаю, что мой папа блестяще оперировал крипторхизм у детей. Звоню Николаю Петровичу: «Ваш палевый щенок крипторх. Забирайте его, не хочу рисковать». Он приехал, не моргнув глазом забрал щенка, деньги обещал привезти позже и, конечно, никогда их не вернул. Жулики — люди последовательные.

Некондиционный щенок рос отлично. Кишечник вылечили ромашковыми клизмами и хорошей едой. Назвала его Рэем. Рэй — в честь любимого певца Рэя Чарльза, уважаемого дизайнера моды Рэй Кавакубо, и, наконец, Ray по-английски значит «луч света». А если пишется не Ray, а Rey, то на латыни он еще и царь, правитель.

Где-то через год друзья-собачники сказали: «Съезди с Рэем на выставку собак, это страшно интересно. Он у тебя такой красавец!» К своему изумлению, я этим запарилась, обучилась ходить с собакой на специальном поводке и отправилась в Сокольники на настоящую международную выставку. Рэй был по-особому элегантен, послушен, ходил как породистый жеребец, но надежд на победу не было. Заводчик ведь говорил, что он — некондиция.

Таких Сокольников я в своей жизни не видела — палящая московская жара за тридцать градусов, парк разделен ограждениями на четкие участки для разных пород, хозяева на нервяке почище, чем родители во время вступительных в МГУ им. М.В. Ломоносова. Судья по группе хаски — маламуты-самоеды — настоящий немец из Германии. Высокий, сухощавый, строгий и в очках.

Собаки изнемогают, люди скандалят, ад — короче. Мы с Рэем проходим в группе еще полусотни хаски-претендентов. Отсев. Следующий круг. Отсев. Мы прошли и в третий, последний. Судьи уходят на пятиминутный совет. Ахахааа! Мы получаем первое место в своей категории. Довольный похвалами и вниманием, Рэй явно мечтает о тенистой дачной прохладе. Я и подавно польщена, но хочу домой, в душ и в тишину. Собираю наши манатки, миски и прочие поводки. И тут, увидев наши сборы, к нам подходит немецкий судья: «Nein-nein-nein-nein». Ничего, оказывается, еще не закончилось, потому что дальше финал, Best in show, соревнование на лучшего из лучших с остальными представителями породы. О-ох.

И тут я чувствую на себе искренне ненавидящий взгляд. Кого я вижу? Так это ж Николай Петрович, который продал мне Рэя как некондицию. Он сам тут с четырьмя собаками, из которых судья допускает до Best in show только одну. Увидев, как этот жулик бесится, глядя на своего бывшего некондиционного щенка, я возликовала.

В довершение ко всему Рэй Долецкий получает главный приз Best in show — алый аксельбант, позолоченную грамоту и пакет с заграничным, редким по тем временам, кормом. Пакет я дарю судье, потому что мы давно перешли с сухих какашек на натуральную еду.

Больше мы на собачьи шоу не ездили. У меня по работе этих шоу хватало выше крыши: одних показов мод четырнадцать штук в год. Но Рэй, наверное, все же переживал, что я не вожу его на выставки. Всякий раз перед моим отлетом в Париж, Милан, Лондон или Нью-Йорк он отправлялся в бега. По бабам.

Кстати о бабах. Много позже я прочитала в одной книге, что, если вы заводите хаски, помните, это одна из самых сексуально активных пород собак. Если в радиусе двадцати пяти километров имеется течная сучка, он ее найдет. Но долгое время я думала, что у меня не собака, а какой-то половой гигант. Сбегал он всегда именно перед моими отъездами, ровно в тот момент, когда мне надо было садиться в машину ехать в аэропорт. И начинались истеричные поиски на районе, с риском опоздать на самолет. Похоже, это была месть Рэя — все-таки парню явно хотелось на показы.

Но Рэй на меня не обижался, потому что при любой возможности я брала его с собой на разные светские мероприятия. А их было немало. Его фото замелькали в светских хрониках: «Рэй Долецкий на открытии Bosco Cafe. Рэй Долецкий на юбилее режиссера Никиты Михалкова». Однажды его выбрали «лицом» или, как теперь говорят, амбассадором дорогого собачьего парфюма. Жизнь удалась.

Рэй был талантливым учеником, но он же стал и моим учителем. Из книг и от него самого я узнала, что хаски любят хозяев, которые уважают их любовь к свободе. А как это в себе воспитать? И как передать другому, что ты уважаешь его любовь к свободе? Для меня это был непростой урок. Я мало что понимала про любовь к свободе у других, с мужчинами была ярко выраженной собственницей, и это не всегда хорошо заканчивалось.

Для начала, когда мы уезжали гулять с Рэем в поля-леса, я отпускала его без поводка, беги куда глаза глядят. Время от времени разминала на «ко мне», «рядом», «ты где». Конечно, с полными карманами вкусностей в награду. На длинных прогулках я люблю поваляться в траве, отдохнуть-помечтать. Но ведь невозможно одновременно мечтать и думать о том, где твоя собака. Поэтому у меня были две любимые команды — «посиди» и «поваляйся». Эти две команды-просьбы Рэй выучил быстро, а вскоре научился и вовсе приходить на свист. Но, когда тебе четыре месяца, а это, считай, юный подросток по-человечьи, он был безудержно любопытен — там новый запах, там мышки, там кроты. И приходилось в поисках юнца прочесывать леса. Но я понимала, что все равно не должна цеплять его на поводок. Только голос и благодарность. Это уважение к его любви к свободе оказалось важным для дальнейшей жизни. Его и моей.

Другой урок, который мне преподал Рэй, был похож на то, чему меня учили, но, видимо, недоучили папа и мама. У нас с ним был уговор: уезжая, я говорила, например: «Буду в час ночи. Ты выгулян, накормлен, лакомства там, вода тут — лежим, отдыхаем, ждем». Глаза в глаза, зрачки в зрачки. В час ночи я возвращалась, Рэй лежал, отдыхал и ждал, как договаривались. В один прекрасный день я загуляла и вернулась на дачу в полчетвертого утра. Как он меня радостно встретил! Хвост пропеллером, лапы на плечи, облизана с ног до головы, а в доме — девственный порядок. И я подумала: вот что значит аристократ. Король, Best in show. Король даже потерпеть умеет, в отличие от моего папы, который за получасовое опоздание сносил голову. И я, страшно довольная, рухнула в ванную, переползла в кровать и заснула.

Наутро просыпаюсь и вижу свой длинный, с годами удлиняющийся, ряд туфель. Десять, потом тридцать пар, потом сорок, пятьдесят… Так вот, вижу странную вещь. Из образцово-показательного ряда обувной роскоши аккуратно вынута одна пара. Моя тогда самая нарядная, самая любимая, ограниченный тираж, из черной замши, а нос вышит десятью разными цветами пайеток. Туфельки принцессы. Dolce & Gabbana. Правая — была разгрызана в дым. Пайетки рассыпаны по полу, как конфетти, пятка попросту отсутствовала. Левую туфельку Рэй надкусил менее травматично. Но ту он загрыз насмерть. Тонкая месть.

Я хотела было жестоко рассердиться. А потом подумала: получила по заслугам. На такое опоздание мы не договаривались. А уговор дороже денег.

Погибшую пару туфелек и Рэя с ними и без я сфотографировала и на очередных показах в Милане отправилась к дизайнерам Доменико Дольче и Стефано Габбана. Сезон этих туфель прошел, и в продаже их быть не могло. Я взмолилась: «Стефано, Доменико, если вдруг есть такая возможность хоть где-нибудь такие найти, я буду счастлива». Они хохотали как дети, повесили картинки себе на стенку, и в скором времени повторили для меня эту пару. До сих пор глаз радуют.

Из Рэя получился прекрасный отец. Он наделал много достойных детей. Чарльз Рэевич был из второго помета. Я его оставила, хотя все кричали: ты сумасшедшая, два кобеля в доме перегрызут друг друга и тебя, и это будет ужасно. Снова мифическая чушь. Всему лучшему, чему научился Чарльз (мы неофициально его называем Принц, потому что Королем был Рэй, и больше никто), он научился у отца. Как приходить в гости, не приставать к чужим людям с дурацкими просьбами, ложиться под обеденный стол и ждать конца трапезы, как не входить в дом с грязными ногами, как ждать помывки, и главное — как обходить лужи и не чавкать лапами грязь. Если сын шел по луже, Рэй, обойдя грязюку, ложился в конце дороги и ждал, пока тот выйдет из нее изгвазданный, как свинья, накидывался на него и выдавал педагогических, так сказать, тумаков: бу-бу-бу, г-р-р-р-р, хватал за шкирку, таскал во все стороны — и только потом отправлялся дальше, на прогулку. Ровно так же продолжается сейчас: у Чарльза родился сын, и Чарльз учит Гая, как обходить лужи.

В свои шестнадцать с половиной лет, а хаски живут в среднем лет тринадцать, Рэй начал болеть. Диагноз — рак и метастазы в задние суставы. Ему было очень больно вставать на ноги после того, как ложился. Пошла к врачам: готова на все, только чтобы ему не было больно. Прописали болеутоляющие, но сказали, что, как только собака долго не сможет сама вставать, это означает конец. Мне было странно это слышать, ведь мы привыкли к тому, что есть лежачие больные и за ними можно ухаживать. У собак по-другому. В какой-то момент ему стало трудно вставать даже с моей помощью, а поднявшись, он проходил два шага и падал. И плакал от боли.

Когда ваша первая собака умирает, это очень страшно. Ко мне приехали четыре самых близких друга. Вызвали врача и сели ждать. Рэй уже не вставал, но моргал. Подумала, сейчас войдет какой-нибудь амбал-костолом с ледяным взглядом и с замызганным чемоданчиком, и как мне сделать, чтобы не отправить его восвояси и не видеть его совсем. Звон колокольчика на двери, кто-то из моих впустил врача в дом. Я с ужасом подняла глаза — шок. Вошел молодой парень — высокий такой, худой, со спокойным, почти ангельским лицом поэта позапрошлого века и почему-то со знакомым умиротворяющим голосом. От него исходилипокой и мягкость. Все сидели вокруг большого обеденного стола, я на полу рядом с Рэем. Врач сказал: «Я сейчас сделаю ему снотворный укол. Он успокоится, и потом я введу усыпляющее лекарство. Если хотите проститься, то лучшесейчас. И еще. Иногда, когда вводится снотворное, собака настолько слаба или больна, что может уйти уже во время действия снотворного». Я прощалась с Рэем лежа и просила его о двух вещах: «Не бойся, только ничего не бойся. И пожалуйста, жди. Мы обязательно увидимся».

Как сказал ангелоподобный парень, Рэй заснул и ушел прямо под снотворным.

Я решила его кремировать, чтобы развеять часть праха над подмосковными лугами и полями, где он гулял, а большую часть, по совету близкой подруги Нины Гомиашвили, — над Индийским океаном. Отличная идея. Рэю бы понравилось жить у океана, тусить по длинным пляжам и прыгать на волнах. Ну и вообще — мир посмотреть.

Кремация и подготовка к вывозу праха за границу больше напоминали спецоперацию межгалактического разведуправления по вывозу золотых слитков неведомой пробы.

Страна, в которую мы с Ниной решили поехать, — Бали, и в ней царит суровый антинаркотический закон. Если у тебя находят что-то, напоминающее наркотики, арестовывают немедленно, дальше тюрьма и смертная казнь. Короче, нужен документ, подтверждающий кремирование. А в крематории говорят: «Вы сошли с ума, мы не даем таких документов, мы же кремировали, чек отдали, вот его и предъявляйте». Я прошу: «Ну напишите мне справочку». — «Какую еще справочку? У нас даже бланка для такой справочки нет». — «Мне просто нужна бумажка, в которой написано, что крематорий No284 на хуторе близ Диканьки кремировал собаку». В общем, меня послали подальше. Спас знакомый ветеринар, написал справку об усыплении. А потом пришлось делать нотариально заверенный перевод этой справки со всеми госпечатями. Прах пересыпали в пластиковый контейнер для бутербродов и отправились в путь. На границе никто бровью не повел.

Нина, которая прекрасно знает Бали, отвезла меня в монастырь XII века на высочайшем уступе скалы над океаном. Идем мы по дороге паломников, монахов и туристов, повсюду прыгают павианы, которые что-то норовят у тебя отнять. Я прижала драгоценный контейнер к груди, потеряла маневренность, и какая-то наглая обезьяна сорвала у меня с головы очки Ray-Ban. Я их с трудом отнимаю у наглой скотины и говорю: «Нин, но главное, когда мы заберемся наверх, чтобы у нас не получилось, как в „Большом Лебовски“. Помнишь, он пошел развеивать прах своего друга, ветер подул не туда, и весь прах оказался у него на физиономии». Проползаем по узкому проходу меж древних стен к самой высокой точке монастыря, находим укромный кусочек мыса, садимся на корточки у обрыва — и ветер полностью утихает. Это знак: я попала именно туда, куда мечтала и должна была попасть.

Я снова и в последний раз прощаюсь с Рэем, мы обе плачем, но Нина, закаленный собачник, говорит: «Все, любимчик, отпускай, пока ветра нет». Я встаю в полный рост, Нинка кричит: «Зачем ты встаешь, с ума сошла? Бросай сидя!» Мысик-то на скале крошечный, едва вдвоем уместились. Я и говорю: «Не, странно как-то сидя отпускать в такое путешествие». Встаю, Нина меня держит за ноги, вокруг неземная красота — балийский медный закат, святые стены монастыря, божественный покой. Открываю контейнер и отправляю прах в воздух, в океан: «Ну, Рэй, лети, смотри другой мир, зажигай там по полной, и все будет хорошо». Слезы у обеих льются уже рекой. И ровно в этот момент случается какое-то природное завихрение, прах совершает над нашими головами кульбит, и одна его часть плавно, красиво, воронкой летит в океан, а другая, по неведомому мне закону физики, отрывается от этой спирали, и я в мгновение превращаюсь в альбиноса с белыми ресницами. Вспомнила «Большого Лебовски»? Получи. Мы отряхивали прах друг с друга, уже на корточках, и плакали на этот раз от нелепости нашего вида.

Проводы удались. Когда буду писать завещание, попрошу, чтобы меня провожали точно так же. Много печали и много радости — радости полета, того самого, что ты в последний момент даришь любимому существу.