Писатель каждого десятилетия Галина Юзефович — о том, как Владимир Маканин осмыслил несколько эпох

1 ноября умер писатель Владимир Маканин — лауреат «Русского Букера» и «Большой книги», один из важнейших советских и постперестроечных писателей, который умел говорить об универсально важных вещах в самые разные периоды истории. Владимира Маканина — писателя, актуального на протяжении последних 50 лет, — вспоминает литературный критик «Медузы» Галина Юзефович.

По-настоящему большой писатель чаще всего надежно зафиксирован в определенном времени, и редко кому удается выйти за его пределы. Настоящее литературное долголетие, способность осмыслить и отобразить более одной исторической эпохи — удел редких счастливчиков, и покойный Владимир Маканин определенно из их числа. Удивительным образом на протяжении пяти долгих десятилетий своей литературной карьеры он сохранял способность говорить про универсально важное, вместив в себя и хрущевскую оттепель, и брежневский застой, и тектонические сдвиги восьмидесятых-девяностых, и даже «путинскую стабильность» нулевых.

И по возрасту (1937 года рождения), и по происхождению (выпускник мехмата МГУ) Маканин принадлежал к шестидесятникам, и первая его повесть — опубликованная в 1965-м «Прямая линия» — лежит строго в рамках поколенческой парадигмы. Лаборатория как место действия, производственная драма как основа человеческого конфликта, Карибский кризис как фон и контрапункт — из типового набора элементов Маканин конструирует образцовый шестидесятнический текст, характерный настолько, что кажется едва ли не гротескным. Если бы для некой условной хрестоматии нужно было отобрать одно произведение, аккумулировавшее в себе все штампы, находки, открытия и прекрасные заблуждения шестидесятых, у «Прямой линии» были бы неплохие шансы. 

С переходом в семидесятые — неподвижные и душные — проза Маканина меняется до неузнаваемости. Теперь его предметом становится кафкианский абсурд советской жизни — примерно тот же, что в фильмах Эльдара Рязанова, только показанный гораздо жестче, без теплой рязановской иронии. Лучшая, пожалуй, повесть этого периода «Человек свиты» — трагическая и безумная история героя, насильственно отлученного от призрачной «учрежденческой» элиты, — исследует одновременно и эфемерность самого этого понятия («элитой» в книге Маканина оказывается секретарша директора и ее прихвостни), и подлинную трагедию изгнания из рая — бедного, бессмысленного и сиротского, под стать всей эпохе. 

В восьмидесятые, в трескучее и оптимистичное перестроечное время, Маканин раньше многих осознает неуклонное (и поначалу вызывавшее у наблюдателей безудержный восторг) превращение советского андерграунда в новый постсоветский истеблишмент и связанные с этим проблемы. В девяностые едва ли не первым из серьезных писателей задумывается не только о приобретениях, но и о потерях, причем не с позиции ностальгии и ресентимента, свойственной тогда многим, а скорее с позиций объективной и трезвой непредвзятости. 

Тогда же, в девяностые, и после, уже в нулевые, Маканин первый (и до сих пор единственный) начинает говорить о чеченской войне не как о локальном вооруженном конфликте на окраине империи, но как о войне вообще, переводя ее из сферы персонального опыта и индивидуального переживания в область глобальных и трагических закономерностей русской (и — шире — мировой) истории. Именно этим — абстрактностью, обобщенностью в описании вполне актуальной войны — последний заметный роман Владимира Маканина «Асан» (за него писатель получил в 2008 году премию «Большая книга») не понравился многим. Маканина — и в общем, надо признать, обоснованно — ругали за неточность в деталях, за абстрактный и немного наивный пацифизм, но главное (в этом вопросе особенно строги были, понятное дело, писатели, сами прошедшие Чечню) за то, что, не видев войны собственными глазами, он осмелился о ней писать. Однако сегодня, по прошествии десяти лет, уже ясно, что при всех своих бесспорных и очевидных неточностях именно «Асан» остается самым ярким и глубоким романом о чеченской войне, в то время как многие книги, написанные, что называется, на живом материале, существенно померкли — и ценность их скорее мемориальная, чем художественная.

Слово «хамелеон» в нашей культурной традиции имеет сугубо негативные коннотации — принято считать, что стойкость, твердость и постоянство лучше пластичности, изменчивости и адаптивности. Судьба Владимира Маканина, актуального и успешного в разные (драматически разные) времена, — лучшее свидетельство обратного. Не растворяясь полностью ни в одной из описанных им эпох, на протяжении всей жизни сохраняя легкую отстраненность от своего предмета, он при всем том оказался одной из самых важных — и без преувеличения самых достойных — фигур в русской литературе новейшего времени. И единственное, о чем нам остается сожалеть сегодня, — это то, что дальнейшая наша история останется без его умного, холодноватого, аналитического и удивительно зоркого взгляда.