Родные — значит, виновные Как на Северном Кавказе власти обещают вернуть боевиков к мирной жизни — а потом преследуют их родственников. Репортаж Саши Сулим

В начале 2010-х годов на Северном Кавказе начали создавать комиссии по адаптации, цель которых — вернуть к мирной жизни боевиков, сложивших оружие. В последние три года у них появилась новая задача — помочь людям, уехавшим в «Исламское государство», часто по глупости или по ошибке; в России им грозит тюремный срок. Журналистка «Медузы» Саша Сулим изучила, как на Северном Кавказе преследуют боевиков и их родных, каким образом работает механизм адаптации участников вооруженного подполья и почему власти некоторых республик в этом на самом деле совершенно не заинтересованы.

Чечня. Изгнание

Покинуть село в трехдневный срок

21 декабря 2016 года чеченские силовики заставили семью 26-летней Хавы Бахарчиевой приехать в Пригородное. Это родовое село Бахарчиевых, расположенное в десяти километрах от Грозного. Утром матери Хавы, Товсари, позвонили из правоохранительных органов — и велели всем мужчинам ее рода собраться на главной сельской площади. В тот день Хава, администратор ресторана в Грозном, не пошла на работу, она осталась дома с тяжелобольным отцом, ему нужно было купить обезболивающее: у Асланбека Бахарчиева была четвертая стадия рака желудка. Бросив дела, Хава и Товсари поехали вместе с мужчинами в Пригородное, где даже больного Асланбека силовики вывели к мечети.

С Хавой мы созвонились спустя полгода после этих событий, в середине июля 2017-го. В тот момент девушка с матерью и младшей сестрой уже находились на территории одной из европейских стран. Из соображений безопасности они просили говорить с ними не по телефону, а в мессенджере.

Хава рассказала, что ее старший брат Зелимхан в 2014 году с женой и детьми уехал «работать в Турцию». «До этого он ездил на заработки в Краснодар и в Москву, а потом вернулся домой и попросил у мамы разрешения ехать в Стамбул. Сказал, что там у него живет друг, который предложил ему работу на фабрике», — вспоминает Хава.

Следующие полгода Зелимхан регулярно звонил домой, а потом внезапно связь прервалась. «У нас началась паника, мы пытались дозвониться до него всеми способами, пока к нам домой не пришли сотрудники ФСБ и не сказали, что Зелимхан в Сирии, его объявили в розыск», — рассказывает Хава. Когда брат наконец позвонил им, спустя два месяца после своего исчезновения, он начал уверять родных, что все еще в Турции.

Силовики — они никогда не представлялись по телефону и не показывали удостоверений лично — каждый месяц, а иногда и чаще вызывали Бахарчиевых на допросы. Вопросы всякий раз задавали одни и те же: когда он уехал, зачем, кем работал, почему его так плохо воспитали. Большую часть времени родных Зелимхана, в том числе больного отца, просто унижали и оскорбляли, приговаривая: «Наши правила, наши законы».

«Сначала маме, а потом и мне [силовики] стали предлагать деньги, чтобы мы поехали в Сирию и сами привезли Зелимхана обратно», — говорит Хава. Они отказывались: мусульманки без сопровождения мужчины не могут никуда уехать, тем более в страну, где идет война. Зелимхан знал о допросах и обысках, но продолжал настаивать, что находится в Турции.

По пути в Пригородное Хава еще надеялась, что все обойдется: «Мама сказала, что к нам едет Лорд — Магомед Даудов, председатель парламента Чечни и правая рука Кадырова, и я подумала, что они опять хотят что-то спросить у нас про Зелимхана». Лорд так и не приехал, а люди в камуфляже сразу предупредили Бахарчиевых: «Если будете оправдываться или говорить, что не виноваты, пропадете без вести».

Возле мечети силовики организовали сход местных жителей — как они сказали, по приказу главы Чечни. Собрались несколько десятков человек, люди в форме включили камеру. На сходе Зелимхана Бахарчиева обвинили в организации нападения на полицейских 17 и 18 декабря — тогда погибли, по разным данным, от одного до четырех полицейских.

«Нашим мужчинам объявили, что по решению жителей села через три дня мы должны покинуть территорию Чеченской Республики. Сказали, что по приказу Зелимхана в Грозном были убиты люди, и поэтому нам не место в Чечне. Якобы наши односельчане не хотят с нами рядом жить, а наших односельчан там были единицы, и они, наоборот, были против того, чтобы нас выселяли», — рассказывает Хава Бахарчиева. Но родственники пострадавших 17-18 декабря полицейских, по словам Хавы, объявили их семье кровную месть.

Следующие полтора месяца Бахарчиевы жили у дальних родственников в Калмыкии. 8 февраля Асланбек Бахарчиев умер. Похоронить его в родном селе чеченские власти не разрешили. «Нас согласились принять в Ингушетии, в итоге могила отца находится там, в селе Аки-Юрт. Когда об этом узнали в Чечне, то потребовали у ингушей откопать труп и отправить гроб обратно в Калмыкию, но те их не послушали», — говорит Хава.

В Калмыкии Бахарчиевы продолжали получить угрозы от чеченских властей. «Мы поняли, что в России нас в покое не оставят», — рассказывает Хава. С матерью и 16-летней сестрой они решили уехать в Европу. Несколько месяцев они провели в лагере для беженцев в Польше. Но и там оказалось небезопасно. По словам Хавы, в лагере кто-то сказал, что они — родственницы террориста Зелимхана Бахарчиева, и им снова начали угрожать. В мае 2017-го Бахарчиевы перебрались в другую страну.

«Когда мы только приехали в страну, я купила местную сим-карту, чтобы позвонить родственникам. Через некоторое время на этот номер мне позвонил брат. У меня началась истерика, я начала кричать, знает ли он, что умер папа, что нам пришлось уехать. Он ничего не ответил, спросил только, где мы его похоронили. А я говорю: „Ты правда в Сирии? Ты тот теракт организовал?“ Он признался, что живет сейчас в Сирии, но поклялся, что к теракту отношения не имеет. Я его, извините за выражение, послала, выключила телефон и сразу сменила номер. Я даже не стала маме говорить о его звонке. Я вообще не хочу больше никаких контактов с ним иметь, если он действительно там», — рассказывает Хава.

Она часто вспоминает, какой дружной и счастливой была их семья. Брат, веселый и жизнерадостный, из каждой поездки привозил сестрам и маме подарки. Без матери Зелимхан даже за стол не садился — настолько был к ней привязан. Что с ним случилось, Хава не понимает — он всегда был немного скрытным. «Брат у меня сильно верующий, изучал Коран, носил бороду, пять раз в день ходил в мечеть. Из-за этого его часто забирали [в полицию], а иногда и били там», — вспоминает Бахарчиева.

По словам девушки, в Россию их семья больше не вернется: помимо чеченских властей, их пытаются отыскать и родственники погибших в декабре 2016-го сотрудников полиции. В Европе Хава тоже не чувствует себя в безопасности: «Они и здесь могут нас найти. Я лишний раз из комнаты не выхожу, здесь ведь тоже много чеченских семей живет, не хочу, чтобы люди что-то про нас знали».

Прощение в обмен на лояльность

Весной 2003 года вступила в силу конституция Чечни, Госдума приняла постановление об амнистии участников незаконных вооруженных формирований — и чеченские власти занялись возвращением боевиков к мирной жизни. «Местное руководство давало возможность боевикам выйти из леса под личные гарантии безопасности. Но люди не могли просто сложить оружие, они должны были перейти на сторону властей», — говорит «Медузе» Татьяна Локшина, программный директор по России, старший исследователь по Европе и Центральной Азии правозащитной организации Human Rights Watch.

По словам Локшиной, формально под амнистию могли подпасть только те, кто был членом незаконного вооруженного формирования, но при этом не совершал никаких преступлений. Однако среди амнистированных были и боевики, которые убивали; некоторые из них впоследствии пополнили ряды «кадыровцев», личной охраны главы Чеченской республики. Ключевые фигуры чеченского руководства — выходцы из этой среды. Среди них, по данным «Коммерсанта», тот же Магомед Даудов или некоторые участники батальона «Север».

На призыв властей в 2003-м откликнулись не все участники незаконного вооруженного формирования. Амнистия коснулась только боевиков, своевременно сдавших оружие, остальные остались вне закона. В мае 2004-го первый президент Чечни Ахмат Кадыров впервые публично высказался об ответственности за терроризм не только родственников боевиков, но даже их соседей. Его слова были восприняты как руководство к действию: уже на следующий день силовики сожгли два дома, принадлежавшие семьям, в которых сыновья воевали на стороне сепаратистов.

Рамзан Кадыров продолжил политику отца. В 2008-м он заявил, что семьи, чьи родственники находятся в лесу, «являются соучастниками преступления, они террористы, экстремисты, ваххабиты и шайтаны». По данным Human Rights Watch, в 2008–2009 годах в Чечне зафиксированы 25 случаев поджогов домов — их совершили местные силовые структуры.

В 2014-м, после нападения боевиков на Грозный, Кадыров сказал: «Если боевик в Чечне совершит убийство сотрудника полиции или иного человека, семья боевика будет немедленно выдворена за пределы Чечни без права возвращения, а дом снесен вместе с фундаментом. <…> Я официально заявляю, что пришел конец времени, когда говорили, что родители не отвечают за поступки сыновей или дочерей». После этих слов «кадыровцы» сровняли с землей более десятка домов.

«Преследования родственников боевиков — одна из главных тактик, которую Кадыров использует для подавления активности вооруженного подполья. А практика коллективного наказания является одним из методов управления Чечней, своеобразный режим личной тирании», — отмечает Локшина. По ее словам, у родственников людей, которых власти называют боевиками, регулярно возникают проблемы с социальными выплатами и трудоустройством; их систематически задерживают, обыскивают и допрашивают.

Правозащитница Екатерина Сокирянская, бывший директор Международной кризисной группы, ведущий эксперт по Северному Кавказу, подтверждает, что женщин из семей боевиков могут уволить с работы, а маленьких детей попросить забрать из детских садов: «Более того, гражданам не разрешают оказывать помощь таким семьям. Я знаю случай, когда подруги собирали помощь одной вдове, а потом парней, пожертвовавших на ее нужды, жестоко избили».

По сведениям Локшиной, если боевика убили или арестовали, за его семьей (особенно сыновьями, даже несовершеннолетними) продолжают наблюдать, на них оказывают давление. «Выходов из этой ситуации не так уж много: уехать, но не каждый может себе это позволить, или публично отречься от своего сына или брата», — говорит Локшина. На чеченском телевидении нередко можно увидеть сюжеты, в которых родители на камеру называют своего сына «позором семьи» или каются перед родственниками убитых полицейских. В последние годы, по словам Локшиной и Сокирянской, семьи боевиков все чаще изгоняют из Чечни якобы по инициативе местных общин — и случай семьи Бахарчиевых один из самых громких.

Насилие со стороны силовых структур способствуют радикализации чеченской молодежи. По словам Локшиной, молодые чеченцы «начинают грезить Сирией» и «Исламским государством» как единственным возможным способом выразить свой протест.

«Уничтожать за запах ваххабизма»

«Медуза» на протяжении нескольких месяцев пыталась связаться с чеченскими родственниками бывших или действующих боевиков. Эти попытки ни к чему не привели. «Если корреспондент хочет сюда [приехать], то нет гарантии ее безопасности. Если она будет встречаться с родственниками боевиков, кто-нибудь доложит о ней силовикам. Мы же будем потом себя винить. Мне не кажется, что это хорошая идея», — говорится в письме одного правозащитника из Чечни (имя и место работы он просил не называть, а в конце разговора потребовал как можно скорее избавиться от диктофонной записи).

По его словам, в последние три года в Чечне к правозащитникам обращаются намного реже, чем раньше, — люди боятся. Многие чеченцы, которых в республике называют боевиками, пытаются со своими семьями выехать за пределы Чечни. Однако получить статус беженца во многих европейских странах сегодня почти невозможно. «Там считают, что у нас все хорошо, что у нас самая счастливая республика. Но это лицемерие. Каждый здесь боится за себя и за своих детей. Все ждут, когда кто-нибудь со стороны сметет эту власть, весь этот террор, но боятся выступать, потому что это очень жестко пресекается», — рассказывает собеседник «Медузы».

По информации правозащитника, вопрос создания в Чечне комиссии по адаптации к мирной жизни боевиков и их семей никогда не обсуждался. Местные власти, наоборот, по его словам, иногда предлагают «уничтожать граждан даже за запах ваххабизма». Чтобы «обнаружить этот запах», силовики регулярно устраивают рейды — приезжают на рынки, останавливают автомобили. У задержанных — обычно это дети и родственники убитых в разные годы боевиков — тщательно проверяют мобильные телефоны: смотрят переписку в соцсетях, скачанные видео и сохраненные ссылки. Если видят ролики, связанные с Сирией или содержащие критику власти, идут по списку контактов этого человека — так по цепочке начинаются новые задержания. «Подсчету эти аресты не поддаются. И, понятное дело, никто с этими ребятами не церемонится — над ними издеваются, их избивают. Этим постоянным контролем пресекается любое инакомыслие», — рассказывает правозащитник.

По его словам, особенно пристальное наблюдение ведут имамы в мечетях: ведь приверженцев нетрадиционного для Чечни ислама легко вычислить по тому, как и сколько они молятся. Некоторые чеченцы бегут в Сирию, надеясь жить там по законам шариата.

«Были случаи, когда родственники ехали в Сирию и привозили своих сыновей или братьев обратно в Чечню. Все привезенные потом получили реальные сроки, независимо от того, значились ли за ними какие-то преступления или нет», — уточняет правозащитник.

Близкая к чеченским властям правозащитница, член местного совета по правам человека Хеда Саратова рассказала «Медузе», что за последние годы из Сирии в Чечню вернулись четыре или пять человек, а на вопрос, куда этим людям следует обращаться за помощью, ответила: «Все они на учете, их приезд не будет для служб незаметным». К попавшим в Сирию женщинам в Чечне, по ее словам, «более щадящее отношение» — они, скорее всего, избегут реального срока, поскольку были насильственно вывезены мужьями.

Дагестан. Списки

Комиссия по примирению и молчанию

В 2010 году по указу главы Дагестана Магомедсалама Магомедова в регионе была создана комиссия по адаптации бывших боевиков к мирной жизни. Ее задача была в том, чтобы вернуть участников вооруженного подполья из леса (этих боевиков называли «лесными»). Численность дагестанского подполья в то время точно установить было нельзя; но в 2010-м в результате нападений и спецопераций на территории республики убили 685 человек — это были и боевики, и силовики, и мирные жители. За первые несколько лет работы комиссия рассмотрела более 50 обращений. В основном они касались граждан, которых обвиняли в пособничестве террористам; настоящие боевики через комиссию не проходили.

В 2013 году после прихода к власти Рамазана Абдулатипова комиссию по адаптации переименовали в комиссию по примирению и согласию; глава республики пояснил, что новый орган продолжит помогать бывшим боевикам, а заодно будет улаживать земельные споры и межнациональные и религиозные противоречия. Члены районных отделений комиссии в 2013-м рассказывали журналистам, как ходили по лесам и лично уговаривали боевиков сложить оружие. Дела тех, кто согласился, рассматривали в суде в особом порядке, а комиссия просила о смягчении наказания. К мирной жизни большинство из сдавшихся вернулись спустя несколько лет — после тюремного заключения. Тот, кто не совершил никаких преступлений, получил условный срок.

После ликвидации организованного подполья в Дагестане в 2013-2014 годах боевики перестали уходить в лес — сейчас они живут в городах и селах. Как рассказал «Медузе» правозащитник из Махачкалы (из соображений безопасности попросил не называть ни его имя, ни организацию, в которой работает), кроме места жительства изменился и возраст боевиков; сегодня — это не взрослые мужчины, а 18-летние, реже 25-30-летние молодые люди, которые объединяются в небольшую ячейку. Обычно это небольшое сообщество или, к примеру, небольшая бригада рабочих, сотрудников на предприятии. Общаясь друг с другом, они постепенно убеждаются в том, что нужно переехать в Сирию. «Стать шахидом — по их мнению, лучшее, что может произойти в их жизни», — говорит правозащитник.

Массовый отъезд дагестанцев в Сирию пришелся на 2014-2015 годы — в то время уехали настоящие боевики и их сторонники. После 2015-го начала уезжать молодежь, очарованная идеями «Исламского государства». В Дагестане этих людей сразу объявляли в розыск, против них заочно возбуждали уголовные дела по террористическим статьям.

Правозащитник из Махачкалы считает комиссию по примирению и согласию неэффективной. «Если настоящий боевик хотел сложить оружие и обратиться в эту комиссию, он мог быть на 100 процентов уверен, что его привлекут к ответственности, и это не могло не отразиться на числе обращений», — объясняет он. С ним согласен адвокат из Махачкалы Селим Магомедов, который работает с родственниками тех, кто оказался в Сирии случайно. «Комиссия по примирению и согласию могла бы сыграть важную роль в возвращении этих ребят на родину, ведь большинство из них уехало в Сирию по ошибке и хочет вернуться в Дагестан», — говорит он «Медузе». Однако этого не происходит.

Магомедов рассказывает, что около года назад к нему обратились родители нескольких девушек, которые уехали в Сирию с мужьями, а после их гибели захотели вернуться на родину. «Всего было пять или шесть таких случаев. Они просили меня узнать, смогут ли их дочери, добровольно сдавшись, избежать уголовного наказания — ведь в Сирии они очутились не по своей воле. Я спросил у наших силовиков, могут ли они дать гарантии, что девушек не посадят. В этом случае я бы мог вернуть, возможно, несколько десятков таких вдов», — рассказывает Магомедов. Однако силовики гарантий не дали, сказали, что такие вопросы нужно обсуждать на уровне федерального руководства ФСБ. Девушки в итоге остались в Сирии.

По словам адвоката, те, кто все-таки решает вернуться в Дагестан (как мужчины, так и женщины), получают восемь лет колонии — минимальный срок по статье 208 УК РФ «Участие в незаконном вооруженном формировании».

В своей адвокатской практике Магомедов лишь раз, в 2012 году, столкнулся с деятельностью комиссии по адаптации. Его клиентку — жену объявленного в розыск боевика — обвинили в пособничестве бандитам. Члены комиссии просили о снисхождении к ней, и женщина получила условный срок. Ее муж позже был убит в Дагестане в ходе спецоперации.

Клиентка Магомедова и родственники девушек, уехавших в Сирию, от общения с «Медузой» отказались. Дагестанские правозащитники тоже не смогли или не захотели помочь с поиском родственников бывших или действующих боевиков. Люди, даже с положительным опытом взаимодействия с комиссией, не общаются с прессой — боятся снова привлечь к себе внимание властей. Члены республиканских комиссий и их районные представители не стали давать комментарии (обычно общение с ними прекращалось после их обещания подробно рассказать о деятельности комиссии и помочь с контактами адаптированных к мирной жизни боевиков — они просто переставали отвечать на звонки).

Короткие штаны и длинная борода

Работа с потенциальными боевиками устроена в Дагестане иначе. В начале 2000-х в республике создали списки профилактического учета. Журналист Орхан Джемаль, специализирующийся на военных конфликтах и Северном Кавказе, рассказал «Медузе», что тогда этот список неофициально еще называли «ваххабитским». В основном в него вносили тех, кто, по мнению оперативных сотрудников, придерживался экстремистской идеологии. «Пришел человек к утреннему намазу в мечеть — нужно его записать, не придет же нормальный человек рано утром молиться, — говорит Джемаль. — Главными критериями по отбору „списочников“ были короткие штанишки и длинная борода». (В укороченных брюках обычно ходят салафиты и другие приверженцы ультраконсервативного ислама.)

По словам Джемаля, теперь на профучет ставят не только задержанных в ходе рейдов по салафитским мечетям — в список можно попасть случайно, став жертвой доноса или «палочной» системы; кроме того, туда помещают и родственников боевиков.

Как рассказал Джемаль, постановка на профучет серьезно ограничивает человека в правах: «Этим людям могут отказать в выдаче загранпаспорта, их постоянно тормозят на блокпостах, каждый раз берут отпечатки пальцев, фотографируют, берут образцы ДНК. Если они куда-то летят, снимают с рейса и по несколько часов допрашивают. А стоит где-то случиться теракту, так к ним приходит участковый с проверкой».

«Профучет нарушает право на свободу передвижения и вероисповедания, на неприкосновенность частной жизни, — говорит правозащитница, специалист по Северному Кавказу Екатерина Сокирянская. — В Российской Федерации родственники не несут ответственность за преступления членов своей семьи, а значит, ставить человека на учет по принципу родства с боевиком — вдвойне неправильно». Тем не менее, по ее словам, в Дагестане на профучет ставят не только взрослых, но и детей — после этого органы опеки начинают приходить в школы и детские сады.

В 2015 году профучет в Дагестане был узаконен приказом главы республики, но конкретные основания для включения в списки так и не были обозначены. Зато Рамазан Абдулатипов впервые в том же году привел официальные цифры: на профучет были поставлены девять тысяч человек. При этом министр внутренних дел республики Абдурашид Магомедов тогда же заявил о 16 тысячах; а по данным «Мемориала», на конец 2015 года их было не менее 10 тысяч.

После признания профучета официальной практикой жители Дагестана получили право обжаловать постановку на него в суде. В ходе одного из таких процессов в марте 2017 года стало известно, что профучет по одной из трех категорий — «экстремист» — в республике больше не ведется. Именно так ответил Абдурашид Магомедов на запрос судьи Верховного суда Дагестана. Касается ли эта отмена оставшихся категорий — «религиозный экстремист» или «ваххабит» — неизвестно. Екатерина Сокирянская уверена, что если профучет и отменили, вся информация о стоящих на нем людях была передана в информационный центр МВД Дагестана, а значит, система контроля и надзора продолжает работать.

Они никогда не показывают документы и не представляются

Семья 27-летней Суайбат из Хасавюрта стоит на профучете по меньшей мере семь лет. Говорить с «Медузой» она согласилась только в мессенджере.

Сначала преследования коснулись ее братьев — они часто ходили в мечеть, откуда их периодически забирали на допросы. «В Дагестане же не любят тех, кто ходит в мечеть и носит бороду», — говорит Суайбат.

Однажды в 2012 году после вечернего намаза ее братья Расул и Идрис ехали из мечети домой. Идрису позвонил друг семьи и попросил подхватить по дороге его знакомого. Молодые люди согласились. Когда машину остановили на посту ППС, их попутчик открыл по полицейским огонь. «Я выбежал из машины — только поэтому мне удалось спастись; брат был убит в перестрелке», — рассказывает Расул «Медузе».

Около года Расул прятался в заброшенных домах по всей республике, а с родными общался через проверенных людей. Расул боялся даже приблизиться к родному селу — не раз слышал о без вести пропавших и якобы убитых при сопротивлении боевиках. Больше Расул своих родных не видел. В январе 2013 года ему удалось уехать во Францию, сейчас он дожидается там статуса политического беженца.

После перестрелки к родителям Суайбат и Расула впервые пришли с обыском. С 2012 года люди в форме начали регулярно наведываться в их дом, в последний раз они приходили весной 2017-го. «Они никогда не показывают документы и не представляются, просто заходят в масках, обыскивают, спрашивают, где мой брат», — рассказывает Суайбат.

В 2013-м, через год после побега Расула, арестовали мужа Суайбат — Рустама. «Ворвались к нам безо всякой причины, перевернули весь дом, подкинули оружие. Я тогда была дома одна с тремя детьми, да еще и беременная. Они меня толкнули, ударили автоматом, из-за этого у меня чуть выкидыш не случился», — говорит Суайбат.

За несколько месяцев до ареста, в Рамадан, в дом к Суайбат и Рустаму пришли два человека, попили чай, пообщались и вскоре ушли. Кто они, муж не сказал. Позже этих людей задержали по обвинению в экстремизме, на допросе они назвали имена и адреса всех, с кем контактировали в последнее время.

Мужу Суайбат дали три года за хранение оружия и пособничество боевикам. Суайбат все эти годы регулярно задерживали и допрашивали. Однажды забрали по дороге из больницы домой — взяли кровь из пальца, сфотографировали, изъяли планшет и телефон. В другой раз Суайбат оказалась в 6-м отделе МВД (региональное управление по борьбе с организованной преступностью): «Я сидела беременная, а этот начальник курил на меня, обзывал меня плохими словами, показывал мне фотографии каких-то террористов, спрашивал, знаю ли я их, провоцировал меня».

Рустам вернулся из колонии в сентябре 2016 года. Теперь каждый месяц он ходит отмечаться в полицию и сообщает участковому обо всех передвижениях. «Он не может даже себе банковскую карточку сделать, не то что работу найти — ему везде сейчас дороги закрыты», — жалуется Суайбат. Их большая семья — у Рустама с Суайбат четверо детей — живет на детские пособия и пенсию по инвалидности самой Суайбат; всего — 17 тысяч рублей в месяц.

Ингушетия. Принуждение к сотрудничеству

Пикник в горах

Дом Хеди и Микаила Картоевых стоит в центре ингушского города Малгобек в нескольких кварталах от главной улицы, названной в честь Героя Советского Союза Ханпаши Нурадилова. Как найти нужный адрес, по телефону объясняла Хеди; Микаилу пользоваться им запрещено, как и выходить на улицу — он под домашним арестом. Картоев стоит у ворот и предлагает расположиться под навесом: зимой он тут паркует машину, а летом ставит большой стол, за которым на обед и ужин собирается вся семья. Свой дом Хеди и Микаил построили рядом с родительским.

На севере Ингушетии время от времени проводятся антитеррористические операции. 23 августа 2017-го в ходе одной из них были убиты члены малгобекской банды, причастные, по мнению полиции, к нападениям на сотрудников правоохранительных органов и обстрелу здания регионального управления ФСБ. Тогда же в августе глава ФСБ Александр Бортников заявил, что угроза, «связанная с устремлениями международных террористических организаций, прежде всего ИГИЛ, а также бандгрупп, действующих на территории Северо-Кавказского региона», все еще реальна. О том, что власти обеспокоены террористической угрозой, в доме Микаила и Хеди знают наверняка.

Пока Хеди молча наливает чай и расставляет угощения, Микаил рассказывает, как в 2009 году один знакомый из мечети пригласил его поехать на пикник в горы. «Я знал, что где-то там неподалеку будут люди, которые мне не нравятся. Но я не думал, что они придут», — вспоминает Картоев. В тот же день знакомый попросил Микаила задержаться «на пикнике» еще на два или три дня, уточнив: «Все равно сейчас нас не отпустят». В лесу были боевики. Картоев пытался объяснить, что у него дома маленький ребенок и больная мать, что «так не делают», а в ответ услышал: «Я хотел, чтобы ты своими глазами это увидел, по телевизору все по-другому выглядит. Может быть, тебе понравится». Но Картоев сразу понял: ему не понравится.

Микаил провел в лагере боевиков почти три месяца. Сначала обещали, что позволят уйти уже завтра, потом стали говорить, что лес «окружен федералами» и уходить опасно, еще позже начали угрожать смертью: «Они думали, что мы привыкнем, испугаемся, что нас могут убить на выходе из леса, и в итоге присоединимся к ним». Все это время Картоев, а с ним еще шесть человек обслуживали лагерь боевиков: готовили, носили дрова, рыли блиндажи. Бежать он не решался: «В лесу, без оружия, компаса, еды — выжить было практически невозможно».

По словам Микаила, боевики поначалу пытались им понравиться. «Экскурсовод водил нас по горам, на пикники, однажды даже на охоту ходили. Человек, которого с нами за старшего оставляли, рассказывал, что власть у нас в республике нехорошая и что мы должны построить государство, где все будет по шариату. Но я знал, что мне не надо туда лезть», — говорит Картоев.

Знакомый Микаила, позвавший его «на пикник», присоединился к боевикам и ушел глубже в лес («я пришел сюда нулем, а сейчас у меня появился стержень»). А Картоев все же решился на побег: «Я знал, что река должна вывести меня в город. За несколько дней дошел до села, в котором жил мой дядя, тот рассказал обо всем моему отцу». Картоев сам сдался властям, он говорит: «Если человек приходит с повинной, если он не был замешан ни в каком преступлении, а попал в эту ситуацию по своей наивности, то он может надеяться на условное наказание».

Против Картоева возбудили уголовное дело по второй части 208 статьи — пособничество участникам незаконного вооруженного формирования. Чтобы избежать реального срока, Микаил решил обратиться к главе Ингушетии Юнус-Беку Евкурову. «Он сказал мне: „Хорошо, что вы пришли, мы вам поможем, но вы должны нам все рассказать“», — вспоминает Микаил их личную встречу. Тогда, в 2009 году, ему дали условный срок, но сразу предупредили, чтобы он больше не впутывался ни в какие истории — за ним будут наблюдать.

За восемь лет, что прошли с тех пор, к Картоеву не было замечаний. «Я после вечернего намаза не выхожу из дома. Не хочу [полицию] нервировать, — рассказывает Микаил. — Они ведь не скрывают, что у меня здесь никаких прав нет. Так и говорят мне: „На небесах — бог, а здесь мы правим. Закон — это для вас, для нас закон не писан“».

После возвращения из лагеря боевиков Микаил хотел начать жизнь с чистого листа: у них с Хеди родились еще дети — сейчас их уже четверо. Картоев искал работу; нашел только после того, как вновь обратился к главе республики. «По звонку министра меня устроили инженером на скорую помощь с месячным окладом в пять тысяч рублей, — говорит Микаил. — Но при первом удобном случае меня оттуда уволили — рабочие места даже с такой низкой зарплатой у нас на вес золота. В республике высокая безработица». По данным Росстата, в Ингушетии действительно самый высокий в России уровень безработицы — 28,8%.

В 2013 году, устав от бесконечных проверок (в дом к Картоевым без конца приходили с обысками), Микаил уехал работать в Санкт-Петербург. Там он занимался грузоперевозками, раз в год зимой приезжал в Малгобек — в отпуск. В декабре 2016-го Микаил сказал отцу, что больше не хочет в Петербург, хочет жить дома, но отец попытался его отговорить, стал объяснять, что полиция не оставит его в покое.

27 января 2017 года Микаила вызвали на допрос в малгобекское отделение полиции и сообщили: один из тех, с кем он работал в Петербурге, вернулся в Ингушетию и примкнул к незаконной группировке. Картоеву предложили внедриться в группу — и помочь полиции ее ликвидировать. Он отказался; ему начали угрожать.

Две недели спустя в семь утра в дом Картоевых опять приехала полиция. «Я открыл им ворота, они, посмеиваясь, стали обыскивать дом. Я стоял все это время на улице. Один из них подошел ко мне, связал мне руки и что-то положил мне в карман», — рассказывает Картоев. В кармане оказалась граната-хаттабка (названа в честь террориста Хаттаба).

Микаил спросил: «Ребята, зачем вам я?» Ему прямо ответили: «У нас новое начальство, нам нужно показать, что мы работаем, а у тебя судимость за пособничество». В отделении полиции ему вновь предложили сотрудничать, он опять отказался. С февраля по июль 2017-го Картоев просидел в СИЗО — добиться изменения меры пресечения на домашний арест удалось только после того, как адвокат убедил судью отправить Микаила пройти тест на полиграфе.

Все это время Хеди пыталась связаться с Евкуровым — но ни он, ни ингушский Совет безопасности, ни прокуратура, ни МВД на ее письма так и не ответили. Хеди рассказывает, что из-за бесконечных обысков ее старший сын получил серьезную психологическую травму. «Я боюсь даже резко дверь открыть — он сразу сильно пугается и начинает плакать. Я говорю им: „Зачем вы детей пугаете, зачем приходите?“ А они мне: „Ваш муж у нас на первом месте в списке террористов“», — рассказывает Хеди «Медузе».

«Если меня все-таки решат отпустить, но в тот же день в моих руках опять что-то обнаружат, вы не удивляйтесь», — говорит «Медузе» на прощание Микаил.

Государственная правозащита

Тимур Акиев, руководитель «Мемориала» в Ингушетии, — единственный правозащитник, который входит в ингушскую комиссию по адаптации боевиков к мирной жизни. Эта организация при главе республики теоретически должна помогать таким, как Микаил Картоев.

«Комиссия должна показать тем, кто оступился и по ошибке оказался среди боевиков и их пособников, что государство умеет не только карать, но и прощать», — рассказывает Акиев. По его словам, прошедшие через комиссию не обязаны отмечаться ни в каких ведомствах, но при этом должны быть готовы к тому, что в случае теракта к ним придут с допросом в первую очередь. «Но это лучше, чем тюрьма или смерть при задержании», — замечает правозащитник.

Комиссия была создана в 2011 году по инициативе Евкурова по аналогии с уже существующей — в Дагестане. Перенимать опыт коллег в Махачкалу отправили секретаря Совета безопасности Ахмеда Котиева (он стал первым председателем комиссии) и уполномоченного по правам человека в Ингушетии Джамбулата Оздоева. «Акцент в составе комиссии всегда делался на силовиков. Наверное, потому, что они преобладали и в дагестанской комиссии», — рассказывает Акиев. Сегодня, помимо правозащитника из «Мемориала» и уполномоченного по правам человека, в нее входят представители прокуратуры, СК, ФСБ, МВД, комитета по делам молодежи, коллегии адвокатов, министерства труда и муфтията.

Первое заседание состоялось в сентябре 2011 года. По словам Акиева, к комиссии многие относились настороженно, считали ее деятельность показной, но желание помочь действительно было. «В большей степени ее работа была ориентирована на тех, кого относят к категории пособников — людей, попавших в ряды боевиков случайно, на которых нет серьезных преступлений, — поясняет Акиев. — Никто не говорил о том, что мы будем адаптировать тех, кто убивал или нападал на сотрудников милиции, хотя предполагалось, что и им будет оказана помощь, только речь не шла о полной реабилитации и помиловании».

Сама процедура адаптации выглядит так: например, человек через родственников сообщает о своем желании сдаться и передает заявление в Совет безопасности республики. Совбез направляет запрос в ФСБ, МВД и СК, чтобы удостовериться в том, что против него не выдвинуто серьезных обвинений. Далее заявитель оформляет явку с повинной — и с него берут подписку о невыезде. Совет безопасности готовит необходимую информацию — характеристики, обстоятельства совершенного преступления, данные, полученные из ФСБ и МВД, — и назначает день заседания, где путем голосования решается, стоит поддержать заявителя или нет. Если большинство высказывается «за», то следственные органы могут освободить его без судебного разбирательства или передать дело в суд с ходатайством комиссии о смягчении наказания. Как поясняет Акиев, суды в Ингушетии к мнению комиссии часто прислушиваются, хотя юридического веса у нее нет и решения носят лишь рекомендательный характер.

По словам Акиева, за все время своего существования комиссия вынесла лишь одно негативное решение. В декабре 2014 года большинство ее членов решили не поддерживать Хадишат Аблакову — 18-летнюю беременную жену убитого лидера сунженской группировки Беслана Махаури. Ее задержали во время штурма дома с пистолетом и гранатой в руках; комиссия сочла, что девушка не предоставила никакой полезной информации и не раскаялась. В итоге она получила три года колонии.

Самыми эффективными годами работы комиссии считаются 2012-й и 2013-й — тогда решивших сдаться боевиков могли даже соединить по телефону с главой Ингушетии Юнус-Беком Евкуровым. Тимур Акиев приводит данные официальной статистики, согласно которой к мирной жизни были адаптированы в 2011 году — 17 человек, в 2012-м — 21, спустя год — еще 15, а дальше начался спад: в 2014-м — четверо, а в 2016-м — и вовсе один.

Резкий спад числа заявителей Акиев связывает со снижением активности вооруженного подполья в Ингушетии. Однако полностью оно не исчезло — просто из лесов и гор переместилось в города. «Новыми боевиками» обычно становятся люди не старше 25 лет, цель которых — не борьба за независимость, как это было в начале 2000-х в Чечне, а борьба против государства. «В России они видят узурпатора и борются за освобождение от гнета, за право жить по законам шариата», — описывает идеологию современных боевиков Акиев.

Еще один фактор, повлиявший на снижение активности боевиков в Ингушетии, — деятельность «Исламского государства». По информации Акиева, в Сирии, куда стали уезжать увлеченные идеями ИГ молодые люди, сейчас могут находиться несколько десятков ингушей. Весной 2017 года Юнус-Бек Евкуров призвал обращаться в комиссию по адаптации, чтобы вернуться к нормальной жизни. Но заявлений пока поступает очень мало.

«Адаптация — это когда человека устраивают на работу, дают постепенно войти в обычную жизнь. А комиссия только пишет ходатайство о снисхождении», — говорит Магомед Муцольгов, глава ингушской правозащитной организации «Машр» (по-ингушски «мир»; негосударственная организация «Машр» существует с 2005 года). Муцольгов рассказывает, что он собирался заниматься строительным бизнесом, а не правозащитной деятельностью. Но 15 лет назад у него без вести пропал брат; он думает, что к этому могут быть причастны местные силовики.

Муцольгов уверен, что в Ингушетии боевиков нет, воевать за идеи «Исламского государства» из республики тоже едут единицы. «Если бы в Сирию уехало сто наших ребят, уже бы вся страна об этом знала. Сложно скрыть даже единичные случаи», — рассказывает Муцольгов. По его словам, власть просто использует Сирию, чтобы спекулировать на безопасности людей, держать их в напряжении и еще больше ограничивать права жителей региона.

В Ингушетии тоже есть списки людей, которые состоят в «группе риска», — их составляют силовые структуры. Самого Муцольгова регулярно проверяют, когда он въезжает или выезжает из страны: «Сотрудники, которые меня допрашивают, говорят, что у меня в паспорте стоит какая-то отметка». Вопросы всегда одни и те же: куда летали или летите, зачем, почему занимаетесь правозащитной и журналистской деятельностью. «Я не уголовник, не экстремист, но я критикую власть, мне не нравится то, что происходит в регионе. Меня уже не раз предупреждали, что посадят, что власть может перемолоть, и никто не заметит. Но это бесполезно, я не боюсь», — говорит Муцольгов.

13 лет колонии после явки с повинной

Одно из самых громких дел, которое рассматривала комиссия по адаптации, — случай Хамзата Альдиева; в начале 2010-х он провел в лесу больше полутора лет.

С Любой, мамой Хамзата, мы встречаемся в офисе «Машра» в ингушском Карабулаке. Альдиеву привез из Сунжи один из ее четырех сыновей — единственный, кто до сих пор остался в республике. Люба сидит на широком диване у стены, увешанной десятками портретов пропавших без вести людей. О местонахождении Хамзата она знает достоверно — уже четыре года он в чувашской колонии, отбывает 13-летний тюремный срок.

Женщина рассказывает, что два других ее сына еще в конце 2000-х уехали из Ингушетии — не выдержали постоянных обысков, допросов и пыток, которые происходили без какой-либо видимой причины. Один из них сейчас живет во Франции, второй — в Египте. С внуками Люба общается только по телефону, она говорит, что младшие уже почти не говорят по-русски.

Хамзат, которому в 2017-м исполнится 30 лет, тоже хотел уехать, но никак не мог получить справку из военкомата и сделать загранпаспорт. И потом вдруг пропал, однажды просто не вернулся домой. Спустя месяц после его исчезновения к Любе пришли сотрудники ФСБ и показали фотографии — на них в кругу боевиков стоял ее сын. Это было в 2011-м.

В горах он провел год и семь месяцев: «Там их бомбили все время, они от бомбежки бегали, голодными, вшивыми ходили», — рассказывает Люба.

В августе 2012 года ей сообщили, что ее сын совершил самоподрыв на похоронах полицейского в Ингушетии. Тогда в результате теракта погибли семь человек, 15 были ранены. Со старшим сыном они поехали в морг на опознание: «Я не смогла туда зайти, а сын зашел. Он рассказал потом, что там были только две ноги и голова — тела не было. Сын сразу понял, что ноги не Хамзата — слишком длинные».

Версию о причастности Альдиева к теракту тогда поддержал и Юнус-Бек Евкуров, а через несколько дней сам же ее опроверг, порекомендовав Альдиевой все-таки уговорить сына выйти из леса. Спустя несколько месяцев Хамзат связался с матерью — они встретились на небольшом кладбище — и сказал, что готов вернуться, если она поможет ему сделать загранпаспорт.

В июне 2013 года Альдиев оформил явку с повинной и обратился в комиссию по адаптации. Решение ходатайствовать перед следственными органами об освобождении его от уголовной ответственности было принято единогласно 13 августа 2013-го, а 23-го Хамзату уже выдали внутренний российский паспорт.

Через месяц его вызвали на допрос и вывезли в чеченский Урус-Мартан, где предъявили обвинения в причастности к подрыву в августе 2012 года БТР с сотрудниками ОМОНа в Воронежской области. В качестве доказательства предъявили видеозапись нападения — и дело было передано в суд. В ноябре 2014-го присяжные признали Хамзата Альдиева виновным в посягательстве на жизнь сотрудников силовых структур, его приговорили к 13 годам лишения свободы. По словам Тимура Акиева, на суде Альдиев заявил, что не имел отношения к подрыву, в материалах следствия не было четких доказательств, подтверждающих его вину: на видеозаписи все нападавшие были в масках.

«Возможно, у них что-то затаилось внутри, какая-то обида»

В феврале 2017 года в Ингушетии появился совет по социализации семей участников и жертв вооруженных конфликтов, его задача — профилактика распространения экстремизма и терроризма среди молодежи и помощь семьям убитых боевиков и силовиков. В совет, созданный по инициативе Евкурова, вошли религиозные и общественные деятели, члены антитеррористических комиссий и представители органов местного самоуправления.

Заместитель мэра Назрани Магомед Бекмурзиев рассказал «Медузе», в чем заключается работа нового совета: «Мы следим, чтобы членов этих семей не ущемляли на работе, а их детей — в школе или в детском саду. Если у вдовы возникает проблема с тем, чтобы устроить ребенка в дошкольное заведение, или [например] ее дети хотят поехать на летний отдых в лагерь, — мы помогаем». Бекмурзиев уверяет, что ни он, ни его подчиненные не вдаются в подробности обстоятельств, при которых был убит или арестован родственник этих людей: «Мы работаем с последствиями. Возможно, у них что-то затаилось внутри, какая-то обида. Для социальной стабильности мы должны сделать так, чтобы эти граждане не чувствовали себя ущемленными».

По словам Бекмурзиева, за полгода он лично объехал 16 семей — по списку, который выдало ему надзорное ведомство. Какое именно ведомство и как оно составляет эти списки, заместитель мэра уточнить не смог. Зато с удовольствием показал фотоотчеты своих визитов: «Мои подчиненные говорили, что раньше чувствовали от этих людей недоброжелательность, но сам я ни в одной семье этого не увидел».

В доказательство своих слов Бекмурзиев пригласил в кабинет Диану Коригову — вдову убитого семь лет назад предполагаемого боевика. На встречу она пришла в плотном темном хиджабе. Пообщаться с Дианой наедине корреспонденту «Медузы» удалось только во время небольшой фотосъемки на улице — все остальное время заместитель мэра был рядом, но Коригову это не смущало.

Муж Дианы был убит в 2010 году в ходе спецоперации. Сама она, беременная четвертым ребенком, в тот момент находилась в больнице. «У нас такой менталитет, что мужья никогда не посвящают жен в свои дела. Женщина сидит дома, воспитывает детей. Но я знаю точно, что мой муж был порядочным и очень образованным человеком», — рассказывает Диана.

После смерти мужа к Диане стали регулярно — раз в полгода, а то и в несколько месяцев — приходить с расспросами сотрудники полиции: «Фотографировали меня, квартиру, моих детей, записывали, в каких школах они учатся, чем занимаются, куда мы с ними ходим, не собираемся ли уезжать. На вопрос, зачем они это делают, мне всегда отвечали, что я вдова участника незаконного вооруженного формирования и они обязаны ко мне ходить». Но ни от соседей, ни от учителей в школе Диана предвзятого отношения никогда не чувствовала. В марте 2017-го ей вдруг позвонили из администрации города и предложили помощь. «Никаких просьб у меня не было, разве что хотела разобраться, где находится участок земли, который принадлежал моему мужу, и на работу устроиться», — говорит Диана.

39-летняя Диана больше 15 лет назад работала экономистом, а совсем недавно прошла курсы фитнес-инструктора — она мечтает преподавать в спортивном клубе для женщин. Бекмурзиев заявил, что поможет ей устроиться, и пообещал отчитаться по этому поводу перед корреспондентом «Медузы».

После съемки у фонтана напротив мэрии Диана рассказывает о детях: ее старшей дочке в этом году исполняется 16 лет, сыновьям — 15 и 11, а самая младшая идет в первый класс. Они часто вспоминают отца, но никогда не говорят о его смерти. «Я не говорю им, что отца убили. В этой жизни все вершит Всевышний, он умер, а чьими руками это произошло, уже не важно», — говорит Диана.

Кабардино-Балкария. Вербовка

«Скажи сыну, чтоб подписал бумагу»

В 2014 году Исламу Гугову исполнилось 19 лет. Тем летом он поступил в престижный Северо-Кавказский федеральный университет в Ставрополе — на факультет нефтегазового дела. В конце августа он уехал на занятия из родного Нальчика, только уже 7 сентября неожиданно для всех оказался в Стамбуле. Еще через месяц Ислам пересек турецко-сирийскую границу — и следующие семь месяцев жил на территории, подконтрольной вооруженной группировке, причем какой, он так и не узнал.

Поехать в Сирию Ислама, как он позже объяснил на допросе, уговорил знакомый со старших курсов, который уверял, что они будут там помогать мирным жителям — черкесам. В XIX веке черкесов, коренных жителей Адыгеи, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, насильственно переселяли из Российской империи в Турцию — сейчас черкесская диаспора насчитывает там около полутора миллионов человек.

Постепенно Ислам начал понимать, что к спасению черкесов его поездка не имеет никакого отношения. В Сирии он помогал боевикам готовить еду, отвозил раненых в больницу. В боевых действиях Ислам не участвовал. В мае 2015-го он смог отпроситься у одного из командиров в Турцию, сказал, что едет туда на несколько дней повидаться с родителями — и больше не вернулся.

Родители Ислама не знали, что он был в Сирии; он писал матери каждый день — якобы из Турции. Мать волновалась, спрашивала, зачем он туда поехал, уговаривала вернуться, но сын уходил от ответа. Летом 2015-го, уже после возвращения Ислама из Сирии, Гуговы сами полетели в Турцию — только тогда он во всем признался отцу и сказал, что хочет домой, но боится.

Вернувшись в Кабардино-Балкарию, Анзор Гугов, отец Ислама, связался с сотрудниками ФСБ. Силовики согласились поговорить с юношей по телефону; они заверили, что максимальное наказание, которое может ему грозить, — домашний арест. Анзор с официальным письмом обратился в комиссию по адаптации боевиков, к главе администрации городского округа Баксан Хачиму Мамхегову и министру по вопросам профилактики экстремизма Залиму Каширокову. Гугову пообещали «личный контроль». Но когда самолет из Стамбула 13 марта 2016 года приземлился в Нальчике, Ислама арестовали.

Анзор Гугов — седой, но все еще моложавый мужчина 50 лет. В его светло-голубых глазах — слезы, голос как будто не слушается: «Наверное, потому что я пью слишком много [успокоительных] таблеток». На нашей встрече он был с адвокатом сына Евой Чаниевой. «Когда Анзор пришел заключать со мной соглашение, я увидела, как он замучен и запуган сотрудниками [силовых структур], — рассказывает Чаниева. — Первое, что я у него спросила, будет ли он и дальше поддаваться им, или мы все-таки будем отстаивать позицию его сына». Анзор ответил, что готов сражаться.

В Турцию за сыном Анзор летел с образцом явки с повинной — обязательное условие для того, чтобы дело было рассмотрено в особом порядке. Перед вылетом Ислам ее тщательно заполнил — написал, когда приехал в Сирию, почему, как понял, что попал к незаконной вооруженной группировке, что никаких преступлений не совершал и хочет явиться в правоохранительные органы. По словам адвоката Чаниевой, эта явка с повинной в дело Гугова так и не попала, а нарушения в деле ее клиента начались, как только он оказался на территории Кабардино-Балкарии. Как рассказал адвокату Ислам, во время задержания в аэропорту ему сказали, что он находится в международном розыске. Потом один из сотрудников ФСБ забрал у него бумагу — позже в деле всплыл уже совершенно другой документ, не рукописный, а напечатанный на компьютере.

К Еве Чаниевой обратились не сразу. Анзор попросил ее помощи в феврале 2017 года — тогда на Ислама завели второе уголовное дело; и сомнений в том, что договоренности с властями не соблюдаются, не осталось.

Когда Ислам Гугов в 2016-м вернулся в Россию, в отношении него уже было возбуждено уголовное дело по части второй статьи 208 УК РФ «Участие в незаконном вооруженном формировании». Следователи убеждали Ислама, что он «подпадет под примечание» к этой статье (будет освобожден от уголовной ответственности, поскольку добровольно прекратил участие в вооруженной группировке, а иных преступлений не совершал). Однако суд приговорил Гугова к трем годам лишения свободы. Апелляционная инстанция Верховного суда Кабардино-Балкарии этот приговор отменила и направила дело на новое рассмотрение. После этого в отношении Ислама Гугова появились новые обвинения — участие в террористической организации и прохождение там обучения (по последней статье можно получить пожизненный срок).

По словам Анзора Гугова, вскоре после отмены приговора Верховным судом к Исламу пришли сотрудники ФСБ и попытались заставить его дать показания против некого Султанова — в тот момент этого человека судили в Ростове-на-Дону за участие в вооруженном формировании в Сирии, а он не признавал свою вину.

«Фээсбэшники меня завели в СИЗО и говорят: „Скажи сыну, чтобы он подписал бумагу, что видел в Сирии Султанова“. Но Ислам сказал мне, что Султанова знать не знает и не будет ничего подписывать, потому что не сможет потом смотреть в лицо этому человеку. Тогда нас и предупредили, чтобы мы ждали новых дел, — рассказал Анзор Гугов. — Они орали на меня, стали угрожать в адрес моего второго сына — он в полиции работает. А Исламу сказали, что отец твой скоро помрет, а мы тебя на всю жизнь засадим».

Анзор Гугов признался, что не стал рассказывать жене о втором уголовном деле — еще во время первого процесса над Исламом она серьезно заболела. Сам Анзор, довольно состоятельный по местным меркам человек, уже год работает на консервном заводе: «Мне друг сказал: „Ты лучше поработай, а то скоро сдохнешь“». «Ему тяжелее всех, — рассказывает Ева Чаниева, — это же он сказал семье, что все будет законно. И теперь весь этот груз лег на его плечи».

В рабстве у ФСБ

В кабардино-балкарскую комиссию по адаптации, созданную в 2012 году, поступает все больше обращений от родственников тех, кто уехал в Сирию и теперь хочет вернуться. «В ближайшее время их число будет увеличиваться», — уверен Валерий Хатажуков, член комиссии и руководитель Кабардино-Балкарского общественного правозащитного центра (негосударственная организация, основанная в 2004-м).

Как рассказал «Медузе» Хатажуков, до апреля 2016 года о существовании комиссии знали немногие. «Доходило до курьезов. Однажды я спросил у одного из ее членов: „Расскажи хоть, что у вас там происходит?“ А он мне и говорит: „А я и не знаю, что я член такой комиссии“», — вспоминает Хатажуков. Весной 2016-го при участии кабардино-балкарских правозащитников был сформирован новый состав; кроме Хатажукова, в него вошли представители прокуратуры, СК, адвокатского сообщества, духовенства, уполномоченный по правам человека, представители власти.

По данным республиканских силовых структур (их приводит Валерий Хатажуков), сейчас в Сирии находятся около ста уроженцев Кабардино-Балкарии, еще несколько сотен (официальная статистика отсутствует) живут в Турции, но и к ним власти относятся как к потенциальным экстремистам. «Среди этих ребят есть те, кто доехал до Сирии, но когда увидел, что там происходит, сбежал. Или те, кто еще на турецкой территории столкнулся с представителями черкесской диаспоры — она ИГ категорически не приемлет — и под их влиянием передумал. А есть и такие, кто и не собирался туда. Но их здесь все равно преследуют», — поясняет Хатажуков. По его словам, комиссия готова рассматривать эти дела, но чтобы работа была эффективной, суды и силовые структуры должны учитывать мнение ее членов. Как и в Ингушетии, у кабардино-балкарской комиссии нет никакого правового статуса, то есть реагировать на ее ходатайства не обязан ни суд, ни следствие.

Одно из двух «сирийских дел», решение по которому выносила комиссия, касалось уроженца Кабардино-Балкарии Анзора Жангузарова. Суд приговорил его к минимальному, но все же реальному сроку — пяти годам лишения свободы. 50-летний Артур Безиров, адвокат Жангузарова, называет себя его троюродным братом. Безиров рассказал «Медузе», что Анзор уехал на заработки в Турцию в 2014 году. «Он всегда был внушаемый, а тогда от онкологии как раз умер его отец, и Анзор был в особенно подавленном состоянии, — объясняет Безиров причину, по которой Жангузаров отправился в Сирию. — Ему сказали, что там [в Сирии] не только можно заработать, но и найти душевную гармонию».

По словам Безирова, Жангузаров попал в тренировочный лагерь одной из группировок «Исламского государства» — «Джейш-аль-Мухаджирин валь-Ансар», где прошел боевую подготовку. «Наверное, там увидели, что он не способен на радикальные меры и назначили его охранять этот лагерь и сопровождать новобранцев», — рассказывает Безиров. Спустя год, в середине 2015-го, Жангузаров во время обстрела попал в плен к «Хизбалле», а в декабре 2016-го его передали ФСБ.

«Он раскаялся, признался в том, что действительно прошел обучение в тренировочном лагере и способствовал выявлению других лиц, которые проходили такое обучение и активно участвовали в деятельности вооруженной группировки», — рассказывает Безиров. За это к Жангузарову «подошли по закону» и применили только 208 статью УК «Участие в незаконном вооруженном формировании». Как именно Жангузаров опознавал подозреваемых на допросах, его адвокат ответить не смог и попросил «не конкретизировать» этот вопрос. На замечание, откуда его подзащитный знал, что эти люди — не такие же жертвы, как и он сам, Безиров ответил: «Естественно, они хотели участвовать в незаконных вооруженных формированиях».

По словам источника, знакомого с материалами дела Ислама Гугова, именно после показаний Жангузарова в деле Гугова появились новые обстоятельства. Тот же источник рассказал «Медузе», что адвокат Безиров сотрудничает со следственными органами, а Анзор Жангузаров давно находится «в рабстве» у ФСБ и, вероятно, внедрился в тренировочный лагерь намеренно, чтобы давать показания на других. По словам источника «Медузы», Безиров уже был наказан адвокатской палатой за то, что вне графика, по звонку ФСБ неоднократно являлся на допрос задержанных. Сам Безиров сказал «Медузе», что «это было один раз».

О том, что по показаниям Жангузарова возбуждают фиктивные уголовные дела, в том числе второе дело Гугова, подтверждает и адвокат из Нальчика Рамзан Узуев. Он считает, это происходит потому, что ни реальных боевиков, ни пособников в Кабардино-Балкарии нет, а «оправдать работу силовых структур в республике надо». Узуев называет работу комиссии по адаптации неэффективной: «Нельзя говорить о какой-либо ее пользе, пока в республике практикуются незаконные аресты, похищения и фальсификации уголовных дел».

По мнению Узуева, власти сами подталкивают жителей республики к тому, чтобы они уезжали в Сирию или вступали в ряды вооруженного подполья: «Один раз тебя просто заберут, потому зайдут и перед женой с детьми изобьют. Ни один мужчина такого не стерпит». Правозащитник Хатажуков говорит, что активность подполья внутри республики сведена к минимуму, но полностью исчезнуть ему мешают экономические факторы. «В Кабардино-Балкарии огромный уровень безработицы, есть нерешенная земельная проблема — жители небольших поселений не могут получить в аренду кусок земли, чтобы прокормить семью. И на эту благодатную почву накладывается исламистская идеология», — поясняет Хатажуков.

«В назидание другим»

Валерий Хатажуков рассказывает, что с весны 2016 года комиссия рассмотрела 25 дел — в основном это случаи, связанные с обвинениями в пособничестве. Схема рассмотрения заявлений похожа на ту, что действует в Ингушетии. Человек признает вину, дело рассматривается в особом порядке, комиссия просит суд, чтобы заявитель получил наказание, не связанное с лишением свободы.

По мнению адвоката из Нальчика Заура Шомахова (одна из его специализаций — дела, возбужденные по статьям за пособничество терроризму), комиссия должна подключаться к делу еще на этапе доследственной или досудебной проверки и ходатайствовать не перед судом, а перед следственными органами. «Очень часто люди, подозреваемые в совершении преступления, боятся сами пойти в органы, в таких случаях комиссия и должна помогать им адаптироваться к мирной жизни на законных основаниях», — считает он. По словам Шомахова, сам факт обращения человека в комиссию на раннем этапе позволяет воспользоваться в суде примечанием к 208 статье УК (о добровольном прекращении деятельности в вооруженной группировке) и избежать уголовного преследования. Как объяснил Шомахов, сейчас это примечание практически не действует, но его можно «реанимировать», если комиссия будет вовремя предавать огласке, что преступная деятельность официально прекращена.

Шомахов сталкивался с работой комиссии по адаптации в своей адвокатской практике. Зимой 2015 года он представлял в суде интересы Эльвиры Х. (женщина попросила не называть фамилию) — ее судили по 208 статье за пособничество боевикам. Она снабжала едой и стирала одежду участника одной из вооруженных группировок Юрия Бицуева; а еще разрешала ему пользоваться интернетом.

Эльвира, несмотря на жаркий летний день, пришла на встречу с корреспондентом «Медузы» в темном хиджабе. Она рассказала, что была знакома с матерью Юрия Бицуева — та несколько раз занимала у нее деньги. Летом 2015 года Эльвира узнала, что Бицуев пропал, а спустя месяц случайно столкнулась с ним в городе: «Я сказала ему, что за него очень беспокоится мама, но он ответил, что у него все нормально». Еще через какое-то время Бицуев пришел домой к Эльвире и попросил постирать его вещи. «Я одинокая женщина, и чтобы люди ничего не подумали, мы договорились, что я оставлю его вещи недалеко от подъезда», — рассказывает Эльвира.

Когда Бицуев пришел в третий раз, Эльвира уже знала, что он находится в федеральном розыске: «Я ему сказала, что его ищут, он ответил, что все нормально — что он „на истине“. Это значит, что он идет правильным путем, поддерживает „Исламское государство“».

О визитах Бицуева и своих опасениях Эльвира рассказала его матери; та посоветовала в следующий раз его не впускать. «Он приходил ко мне как к сестре по вере. Еще в первую нашу встречу его мать представила меня как богобоязненного человека, который не отказывает в помощи. Он от меня ничего никогда не требовал — элементарно постирать вещи или накормить. Мы, мусульмане, не можем в этом отказать», — признается Эльвира.

В ноябре 2015-го Бицуева убили в ходе спецоперации. Через неделю к Эльвире пришли с обыском и нашли в ее квартире гранату и несколько магазинов с патронами (как они у нее оказались, Эльвира не знает). Три с половиной месяца женщина провела в СИЗО. Там же в феврале 2016-го в присутствии журналистов прошло заседание комиссии по адаптации. Обратиться туда посоветовал Эльвире ее адвокат Заур Шомахов. Комиссия согласилась выйти в суд с ходатайством, и Эльвира получила условное наказание — хотя ей грозило от пяти до десяти лет лишения свободы. «Суд принял во внимание ее возраст (Эльвире — 45 лет), наличие заболеваний и полное признание, — уточняет Шомахов. — То, что она стирала Бицуеву вещи и впускала его в свой дом, было установлено следствием; за Бицуевым следили и видели, что он неоднократно к ней приходил. Эльвира объяснила, что сперва не знала, что он в розыске, а потом начала опасаться за свою жизнь».

В приговоре Эльвиры (есть в распоряжении «Медузы») ее называют «сторонницей крайне реакционного религиозно-политического течения в исламе». «В чем это заключается, я так и не поняла. Возможно, потому что я ношу хиджаб и молюсь пять раз в день», — говорит женщина. Суд обязал Эльвиру участвовать в мероприятиях по профилактике терроризма и экстремизма, организованных комиссией. «Она ходит туда в назидание другим, как живой пример того, что может произойти из-за добродушного, но необдуманного поступка», — комментирует решение суда адвокат.

Сама Эльвира рассказывает, что на этих мероприятиях никогда не выступает, но ездит на них регулярно: «Никто там меня не представляет как человека, который был пособником, иначе в чем тогда смысл помощи? Если все узнается, неизвестно, как люди могут отреагировать. Афишировать я это не хочу, мне же здесь жить и работать».