Почему никто не любит Нобелевских лауреатов по литературе Галина Юзефович — о том, как понять логику присуждения премии

В Стокгольме 2 октября начинается Нобелевская неделя. По традиции имя обладателя литературной «нобелевки» станет известно в четверг, то есть в этот раз — 5 октября. Решение Нобелевского комитета по литературе всегда вызывает наибольшее количество вопросов и дискуссий о том, насколько достоин лауреат награды. Об истории Нобелевской премии по литературе, идеях Альфреда Нобеля и стратегии нынешнего комитета рассказывает литературный критик «Медузы» Галина Юзефович. Статья написана специально для новой книги Галины Юзефович, которая выйдет в «Редакции Елены Шубиной» в 2018 году.

Из года в год решение Нобелевского комитета порождает недовольство в самых широких, вовсе не имеющих отношения к литературе кругах. Шведских академиков азартно бранят по всей планете, обвиняя их в политической ангажированности и отсутствии литературного вкуса. Лауреат никому не известен — очень плохо, наверняка бездарь. Лауреат слишком известен — потакание массовому вкусу. Лауреат из Китая — нонсенс, в Китае нет литературы. Лауреат из США — позор, академики прогнулись под американцев. Лауреат умеренно известен, родом из почтенной литературной державы и репутацию при этом имеет приличную — все равно плохо, потому что как же так, при живом X награждать Y. Каждый человек мысленно примеряет нобелевские лавры на своего фаворита, и любое решение, не соответствующее ожиданиям, воспринимается в штыки.

Реакция даже понятная, однако прежде, чем вовлекаться в подобного рода дискуссии, важно усвоить следующее: процедура многоступенчатой номинации и принятия решений в Нобелевской премии такова, что плохой (бесталанный и незначительный) писатель просочиться не может в принципе — отсеется еще на этапе отбора номинантов. Нобелевское жюри выбирает между писателями хорошими, отличными и великими, никак иначе. Если же вы ничего не знаете о лауреате, это проблема скорее ваша (и нашего книжного рынка), чем «Нобеля». Так, когда вся российская общественность негодовала по поводу присуждения премии «безвестному» китайцу Мо Яню, на английском уже было опубликовано двенадцать его книг, а на немецком — восемь, все весьма успешные. Так что прежде, чем возмущаться и подозревать, что все дело только в «политике», лучше воспользоваться услугами Google.

Сказанное не означает, что политика совсем не важна: конечно, нобелевское жюри обращает внимание и на национальную принадлежность кандидата, и на его политические взгляды, и на степень популярности (или, напротив, гонимости) на родине, и старается соблюдать в этом вопросе определенный баланс. Тем не менее, первый и главный критерий отбора — это литературное мастерство. 

Однако, и это очевидно, выбрать среди великих, выдающихся и просто очень хороших писателей одного самого-самого — невозможно технически, а это значит, что удовлетворить сразу всех не удастся, нечего и пытаться. Какие-то результаты кажутся более логичными, какие-то менее, но совсем дурацких решений «Нобель» не принимал уже очень много лет, так что ресурс доверия ему должен быть достаточно велик.

Словом, с тем, что главная литературная награда мира часто присуждается писателям недостаточно, с нашей точки зрения, известным, а также с тем, что результаты редко устроят сколько-нибудь широкий круг наблюдателей, дело обстоит сравнительно просто. Куда сложнее — но и интереснее — ответить на вопрос, почему «Нобель» таков, каков он есть, и почему «при живом Х» премию и правда часто получает менее популярный и влиятельный Y. 

Для этого нам, как водится, придется вернуться к истокам — а именно в 1897 год, когда Альфред Нобель писал свое знаменитое завещание. Уже в самой формулировке, предложенной учредителем премии, присутствовала некоторая неоднозначность: награду в сфере литературы предлагалось вручать «тому, кто создаст наиболее выдающееся литературное произведение идеалистического направления». Очевидно, что слово «идеалистическое» не могло не вызвать вопросов. Какой смысл вложил в него Нобель? «Идеалистический» в том же смысле, в каком оно употребляется в словосочетании «идеалистическая философия»? Или здесь скорее имеется в виду «идеал» как «образец»? Долгое время этот вопрос оставался спорным — остается он таковым и сегодня, однако недавние исследования [бывшего постоянного секретаря Шведской Академии] профессора Стуре Аллена, рассмотревшего оригинал завещания под микроскопом, позволили хотя бы отчасти пролить свет на исходный замысел Альфреда Нобеля. 

Аллен выяснил, что слово «идеалистическое» — idealisk стало результатом исправления: первоначально в документе стояло однокоренное ему слово idealiserad, означающее «идеализирующее». Казалось бы, легче от этого не становится, но кое-что все же можно понять, если наложить этот странный термин на ту историческую эпоху, в которую возникла премия. А эпоха это была счастливая, немного наивная, обманчиво устойчивая и мирная.

В 1887 году варшавский врач и лингвист-любитель Лазарь Заменгоф представил миру новый синтетический язык — эсперанто. Собранный из элементов нескольких европейских (преимущественно романских и германских) языков, он, по идее своего создателя, должен был стать универсальной лингва-франка для всего мира и надежным фундаментом для построения нового — единого и гармоничного — общества на всей планете. 

Через семь лет после явления миру эсперанто, то есть в 1894 году, барон Пьер де Кубертен на собравшейся в Сорбонне международной ассамблее представил проект возрождения Олимпийских игр, и всего через два года после этого новая Олимпиада стала реальностью. Кубертен был уверен, что в ситуации, когда все международные военные конфликты, по сути дела, исчерпали себя, глобальные спортивные состязания станут способом ненасильственной конкуренции между народами — эдакой мирной сублимацией военных забав.

Меньше чем через год после первых Олимпийских игр, прошедших в Афинах с большой помпой, публике было представлено завещание Альфреда Нобеля, закладывавшее основы такой же здоровой соревновательности, только не в физической, а в интеллектуальной и культурной сферах. 

Эти три формально не схожих события, на самом деле, точнее всего передают общее состояние умов в конце XIX века. Мир тогда виделся надежно обустроенным и поделенным, евроцентричным (отсюда ориентация именно на европейские языки и ценности) и, в целом, сформировавшимся. Казалось, что теперь, когда общемировой дом выстроен и даже отделочные работы закончены, в нем осталось только наводить порядок, стеклить балконы, выбирать обои и придумывать единые для всей глобальной семьи ритуалы. И конечно же, в этом доме особым спросом должны были пользоваться культурные объекты, способствующие гармонизации и умиротворению всех его обитателей, то есть да — те самые, idealiserad или «идеализирующие» реальность. 

Конечно, подобный подход сразу обозначал неизбежность конфликтов в будущем. Одной из самых некрасивых страниц в истории «нобелевки» по сей день остается ее демонстративное неприсуждение Льву Толстому — бесспорно самому известному, важному, обсуждаемому и влиятельному писателю той эпохи. Однако так же очевидно, что Толстой с его репутацией бунтаря и не вполне благонадежного искателя духовных истин существенно уступал в качестве лауреата тишайшему «идеалистическому» Сюлли-Прюдому, автору философских поэм «Справедливость» и «Счастье». Точно так же первое вручение премии не-европейскому литератору — им в 1913 году стал до невозможности европеизированный бенгалец Рабиндранат Тагор — вызвало некоторое бурление: это было нарушением другого негласного принципа премии, а именно ориентации на Европу как на бесспорную и единственную культурную метрополию.

С грехом пополам пережив Первую мировую войну, уже к окончанию Второй мировой изначальный курс премии на гуманистические идеалы, традиционную повествовательную манеру, созидательный пафос и европейские ценности полностью исчерпал себя. Именно тогда у руля литературной «нобелевки» (то есть во главе Нобелевского комитета в сфере литературы) встал Андерс Остерлинг — филолог, критик и неутомимый искатель литературной новации. С его приходом главный вектор премии сместился в сторону художественного эксперимента — «идеализация» вместе с «идеализмом» отошли в прошлое, уступив место новым трендам, стилям, интонациям и голосам: типовыми лауреатами этих лет были Сэмюэль Беккет (обошедший «скверного прозаика» Джона Р. Р. Толкина), Герман Гессе, Андре Жид, Уильям Фолкнер. Присуждение премии «традиционному романисту» Джону Стейнбеку было воспринято как своего рода отступление и сдача занятых ранее позиций — сам Остерлинг называл это решение в числе самых неудачных.

Этот тренд продержался вплоть до смерти Остерлинга в 1981 году. С этого момента литературная «нобелевка», в общем, и приобретает черты, знакомые нам сегодня. Из премии, ориентированной сначала на фиксацию общепринятой нормы, а после — на поиск и легитимизацию художественной новации, главная награда мира превращается в выставку достижений литературного хозяйства. Ключевое понятие для Нобелевской премии по литературе на протяжении последних сорока лет — это «разнообразие»: теперь она призвана показывать миру литературу во всем ее причудливом — гендерном, национальном, культурном, жанровом, стилистическом, идейном и прочем — богатстве. 

Схожая метаморфоза, кстати, произошла с сестрой Нобелевской премии — Олимпиадой. Даже самые наивные потребители спортивного контента давно осознали, что главным событием любых Олимпийских игр сегодня являются не собственно состязания, но церемонии открытия и закрытия — прекрасный (и очень редкий) случай напомнить всему миру, что в нем существует Белиз или Берег Слоновой Кости, что в этих странах тоже метают диск, бегают и играют в футбол. Таким образом Олимпиада способствует приращению привычного для обывателя культурно-географического пространства за счет новых — или просто основательно подзабытых — территорий. 

Нечто подобное делает сегодня Нобелевская премия. Она не выбирает самого лучшего — главного, объективного и потому единственно законного — чемпиона в поэзии, прозе или драматургии: она обозначает рубежи нашего сегодняшнего понимания литературы, ежегодно и планомерно включая в него все новые и новые объекты. Гоголевский Ноздрев, очерчивая контур своих владений, говорил Чичикову: «Вот граница! Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое». Примерно так же и «нобелевка»: награда Светлане Алексиевич (помимо вполне очевидного стремления напомнить миру о существовании Белоруссии и намекнуть Александру Лукашенко, что не все в порядке во вверенном ему королевстве) — это в первую очередь сигнал: нон-фикшн — тоже литература, тоже «мое». Премия Бобу Дилану — сообщение, что поющаяся поэзия — тоже поэзия, ничуть не хуже записанной буквами на бумаге. Премия Мо Яню — свидетельство, что в Китае есть вполне великая (и при этом подцензурная) литература. И шутники, драматически воздевающие руки и восклицающие: «Ну, дальше только комиксам и подростковой фэнтези!» плохо понимают логику Нобелевского комитета. Да, рано или поздно премию получат и комиксы, и, даст бог, Джоан Роулинг, потому что все это тоже безусловно важная и влиятельная часть литературы (ну, или очень скоро ею станет) — и в этом качестве должно быть включено в нобелевское пространство, взвешено, оценено и признано годными.

Нобелевская премия по литературе сегодня — не писательский конкурс красоты, но результат сложного, осмысленного и увлекательного картографирования и размежевания литературного пространства, достойный всяческого интереса и уважения, но в первую очередь — простого читательского доверия. Потому что — тут стоит вернуться на три шага назад и повторить мысль, приведенную чуть выше, — среди кандидатов на Нобелевскую премию практически не бывает писателей неважных, легковесных, случайных или бездарных. И возможно, если принять эти два факта как аксиому, решения Нобелевского комитета будут вызывать больше понимания и меньше раздражения.