Что протест против притеснения мусульман в Мьянме говорит о ситуации на Северном Кавказе: Carnegie.ru

3 сентября в Москве прошла акция протеста у посольства Мьянмы: сотни мусульман пришли выразить свое недовольство притеснением народа рохинджа. 4 сентября акции протеста начались в нескольких городах Северного Кавказа, в том числе в Грозном и Махачкале. Доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики РГГУ Сергей Маркедонов в статье для «Московского центра Карнеги» рассказывает, почему Мьянма так взбудоражила Северный Кавказ и что эта ситуация говорит о внутренних проблемах России. «Медуза» с разрешения Carnegie.ru публикует статью Маркедонова.

В начале сентября Северный Кавказ снова на первых полосах. Причина — не дерзкие террористические атаки джихадистов, не межэтнические, земельные или еще какие-то конфликты и не громкие отставки первых лиц в национальных республиках региона. Причина — Мьянма.

На первый взгляд, трудно найти две столь далекие друг от друга темы, как Мьянма и Северный Кавказ. Однако в начале осени 2017 года они причудливым образом переплелись. Сообщение о преследованиях мусульман-рохинджа в далекой стране в Юго-Восточной Азии разбудило северокавказские республики. На несанкционированные митинги в поддержку единоверцев вышли и в Москве, и на Северном Кавказе — например, в Махачкале.

Глава Чечни Рамзан Кадыров охарактеризовал происходящее в Мьянме как «гуманитарную катастрофу» и призвал проявить солидарность с мусульманами-рохинджа на фоне «молчания всего мира». Оставим на совести чеченского лидера слова о «заговоре тишины» вокруг трагедии в Мьянме. Уже не первый год на эту тему высказываются и правозащитные организации, и эксперты, и государственные институты различных стран, не говоря уже о докладах в ООН. Конфликт в мьянманском штате Ракхайн (Аракан) имеет множество измерений (межрелигиозное противостояние буддистов и мусульман, противоборство силовиков и военизированных группировок рохинджа). Он длится уже не первый год и вряд ли будет разрешен в ближайшей перспективе.

В российском контексте этот сюжет поднимает немало острых вопросов, начиная от степени самостоятельности региональных руководителей и партикуляризма на Северном Кавказе и заканчивая коллизиями между религиозной и государственной лояльностью. Причем последнее касается не только Северного Кавказа, но многих других регионов России. Неслучайно 3 сентября акции в поддержку мусульман Мьянмы прошли не только в северокавказских республиках, но и в российской столице. Интеграция Чечни, как показали события последних 15 лет, — это не только приход Москвы в Грозный, но и Грозного в Москву. Но можно ли говорить о том, что трагические события в Юго-Восточной Азии разбудили российский Кавказ? И в какой степени северокавказские лидеры теперь будут влиять на российскую внешнюю политику?

Религиозное и государственное

В каком-то смысле столь бурная реакция на преследования мусульман-рохинджа стала неожиданностью. Начиная с 2014 года ситуация на Северном Кавказе ушла в тень Крыма, Донбасса и Сирии. И для этого были определенные основания, никак не связанные с приоритетами российской государственной информационной политики. Количество терактов на Северном Кавказе по сравнению с началом — серединой 2000-х годов значительно сократилось. «Имарат Кавказ» и его инфраструктура были почти полностью ликвидированы, а наиболее яркие лидеры подполья, такие как Доку Умаров или Алиасхаб Кебеков, уничтожены.

Пришедший на смену «имаратчикам» «Вилаят Кавказ», структура, аффилированная с запрещенной в РФ организацией «Исламское государство», несмотря на свою потенциальную опасность, к счастью, не смог превзойти своих предшественников по уровню активности. С декабря 2013 года северокавказские джихадисты не совершали терактов за пределами региона, сопоставимых по масштабу с атаками московской подземки, аэропорта Домодедово или транспортной инфраструктуры Волгограда. Неслучайно, по данным Левада-Центра (май 2017 года), 41% опрошенных респондентов на вопрос о ситуации на Северном Кавказе ответили, что считают ее «спокойной и благополучной», и только 4% — «взрывоопасной». Для сравнения: в ноябре 2005 года уровень тех, кто оценивал положение дел в регионе как «спокойное», составлял лишь 8%, тогда как «критическим» его видело 20%.

Однако при более глубоком рассмотрении нынешний всплеск общественной (и протестной) активности не является сюрпризом. Во многом замирение Чечни наряду с ее возвращением под российскую юрисдикцию (пока это единственный пример на пространстве бывшего СССР, когда сепаратистское де-факто государство возвращается под контроль центральной власти), стабилизацией общественно-политической обстановки и снижением террористических угроз предполагало в одном пакете и управленческий партикуляризм. Дело в данном случае не только в автономии при принятии тех или иных решений и невмешательстве центра во многие чеченские дела, но и в свободе идеологического, а также до определенной степени внешнеполитического выбора.

В западной литературе принято говорить о Чечне как о тотально закрытом регионе. Но закрытость от западных экспертов и правозащитников отнюдь не означает закрытости от контактов с влиятельными политическими и религиозными деятелями из стран Ближнего и Среднего Востока. В 2015–2017 годах Рамзан Кадыров побывал в Саудовской Аравии, ОАЭ, Бахрейне, а среди его гостей отметился известный афганский политик генерал Абдул-Рашид Дустум.

После того как в своем Instagram лидер Чечни дал жесткую оценку положению дел в Мьянме, блогеры и публицисты заговорили о том, что Северной Кавказ начал претендовать на участие в формировании российской внешней политики. Это не совсем так, потому что Северный Кавказ участвует в этом едва ли не с момента распада Советского Союза. И если сначала его рассматривали скорее как объект, некий показатель силы-слабости постсоветской России, то постепенно этот регион, не имеющий своего представительства в ООН, стал приобретать определенную внешнеполитическую субъектность.

«Собравшись в центре Грозного, народ покажет всему миру, что мы не позволим шутить с исламом, не позволим оскорблять чувства мусульман». Процитированный выше текст — фрагмент из выступления Рамзана Кадырова 19 января 2015 года на акции, посвященной истории вокруг французского издания Charlie Hebdo. В то время столица Чечни стала своеобразной площадкой для сторонников подхода «Мы не Charlie». И нельзя сказать, что этот сюжет вызвал симпатии исключительно в северокавказской среде.

Принять данный тезис, основанный на искусственном противопоставлении «архаичного Кавказа» и «передовой России», значит заведомо упрощать ситуацию. Кадыров за время нахождения у власти приобрел опыт публичного политика, обладающего быстрой реакцией и способного озвучивать не только свои интересы, но и позиции той части российского общества, которая отстаивает последовательную антизападническую позицию. То есть тех людей, кто не просто готов оппонировать курсу США и ЕС, но и выступает за жесткую мобилизацию внутри страны и «особый цивилизационный выбор». И это — одно из последствий особого статуса отдельно взятой республики в составе России.

Эта «особость» и «самость» Чечни может принести выгоду. Россия, как многоэтничная и поликонфессиональная страна, имеет возможности реализовывать свою внешнюю политику не только через структуры МИД, но и по другим каналам. И в этом плане Кадыров с его имиджем «защитника мусульман», но врага ИГИЛ (сам Рамзан Ахматович называет его «иблисским», то есть сатанинским государством) как партнер по переговорам с афганским генералом или арабскими шейхами и принцами вызывает больше доверия, чем выпускник столичного вуза, поставленный по бюрократической надобности курировать ближневосточное направление.

Однако какой бы прекрасной ни казалась эта перспектива, нельзя не видеть противоречий между общегосударственными и конфессионально-региональными интересами. Очевидно, что укрепление отношений с Пекином требует от Москвы сдержанной реакции по Мьянме. Россия не может отождествить свои подходы с подходом, популярным в Чечне или в Дагестане, ей требуется большая гибкость и многосложность. Поэтому возникает непраздный вопрос: как не потерять доверие не просто у своих сограждан, но и у региональных лидеров, сделавших определенные ставки на политизацию религии.

Плоды реисламизации

Впрочем, говоря о Северном Кавказе и его пробуждении в связи с трагическими событиями в Юго-Восточной Азии, было бы неверно сводить все к феномену Кадырова и особому статусу Чечни. Среди тех блогеров и гражданских активистов, кто выступал за активные действия России против властей Мьянмы или обвинял Москву в блокировании резолюции Совбеза ООН и потакании китайским амбициям, были выходцы не только из одной Чечни, но и из других республик Северного Кавказа.

Там были и дагестанцы, которых трудно заподозрить в симпатиях к лидеру соседней республики и даже к их собственному руководству. Более того, нередко эти люди упрекают северокавказских управленцев в пассивности и рекомендуют самим искать счастья в далекой Мьянме в защите единоверцев.

Религиозная идентичность Северного Кавказа не сводится к Кадырову. В начале 1990-х годов в этом регионе хватало конфликтов. Некоторые из них (осетино-ингушский, чеченский) перешли в вооруженную фазу, другие (земельные конфликты в Дагестане или Кабардино-Балкарии) остались латентными. Но почти нигде религиозный фактор тогда не играл значительной роли. Ситуация изменилась ближе к началу 2000-х годов. По справедливому замечанию кавказоведа Ахмета Ярлыкапова, на Северном Кавказе произошла «реисламизация», затронувшая и те его части, где традиционно роль религии была меньшей (Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия, Адыгея, Ставропольский край).

«Ислам, который является самой политизированной мировой религией, быстро стал проникать во власть… Более эффективным способом распространения влияния на правительственные структуры стало налаживание неформальных контактов с местной элитой. Наиболее заметно это проявилось в Дагестане, особенно на муниципальном уровне», — констатирует эксперт. Добавим к этому, что укоренение религиозной идентичности в разных вариациях, начиная от лояльности властям и заканчивая экстремистскими формами, происходило не само по себе, а на фоне упадка светских институтов (правоохранительные органы, судебные инстанции) и кризиса общегосударственной идеологии.

Провозгласив многократно идею «российской политической нации», на практике Москва мало что предприняла для ее реализации. Напротив, центр сделал ставку прежде всего на лояльность, не утруждая себя выстраиванием грамотного соотношения светского и религиозного начала. Следствием такого подхода на Северном Кавказе стало стремительное сжатие светского дискурса в общественно-политической, информационной, образовательной сфере. И все это на фоне сокращения горизонтальных связей между гуманитариями, регионализации историографии и отсутствия внятного видения центром общероссийских историко-политических приоритетов (вряд ли таковым можно считать эклектику из имперских, советских и постсоветских символов).

На выходе мы получили новое поколение, в гораздо большей степени интегрированное в исламский мир, чем их отцы и деды, переживающее события в нем, как свои собственные. Формы такого переживания разнообразны: от богословских диспутов и получения качественного исламского образования за рубежом до участия в ближневосточных конфликтах.

В самом явлении реисламизации есть много разных противоречивых элементов. Россия как страна, играющая активную роль на постсоветском пространстве и Ближнем Востоке, должна себя позиционировать не только как государство русского, но и, скажем, тюркского, и исламского мира. Но Россия имеет и буддистское измерение, которое не менее ценно, чем все те, что были названы выше. И в контексте событий в Мьянме крайне опасны попытки отождествить политику правительства этой страны с буддизмом.

Между тем на акциях протеста в Москве звучали лозунги «Буддисты — террористы», а по соцсетям гуляли откровенные провокационные призывы «начать с Калмыкии». Заметим, что этот субъект РФ граничит с Дагестаном, а там проживает немало выходцев из самой крупной республики Северного Кавказа. Традиционно авторитетные исламские богословы справедливо замечают, что терроризм не следует отождествлять с исламом. Но разве по отношению к буддизму это правило не действует?

Таким образом, ситуация в Мьянме и ее отражение на Северном Кавказе — это не проблема отдельно взятого региона России. Северокавказские республики — это не гетто и не этнографический заповедник, а территория, где особенно ярко проявляются проблемы, которые переживает вся страна.

Пробуждение российских мусульман — это серьезный сигнал для Москвы. Не став эффективным арбитром и посредником между разными народами и регионами страны, не обозначив четкие правила игры и границы дозволенного, сильного государства не построить. Пока мы так и не услышали от российских официальных лиц внятных заявлений о том, чем чреват конфликт в Юго-Восточной Азии и подключение к нему нашей страны или отдельных ее частей, в чем там состоят российские интересы. Такое молчание создает вакуум, который быстро заполняют другие идеологи. Призрак Мьянмы на российском Кавказе стал напоминанием о том, что Москве, помимо пикировок с Вашингтоном и Брюсселем, пора уже начать уделять внимание внутриполитическим проблемам. Причем уделять содержательно, а не только в контексте подготовок к выборам и распределения голосов на «прямых линиях».

Читайте также на Carnegie.ru:

— Откуда берется тяга к традициям — на Северном Кавказе и в России в целом

— Кавказская демократия: почему Дагестан не повторил путь Чечни

— Кабардино-Балкария. Сколько стоит тишина