«В виртуальной реальности здесь находиться нельзя» Интервью акционистки Катрин Ненашевой, которую задержали на Красной площади в VR-очках (и вызвали к ней психиатров)

22 июня на Красной площади задержали художницу-акционистку Катрин Ненашеву — она бродила там в очках виртуальной реальности. Ее акция «Между здесь и там» посвящена условиям содержания в российских психоневрологических интернатах (ПНИ). В VR-очках Ненашевой демонстрируются фотографии из ПНИ, поскольку их пациенты «не выходили в город десятилетиями или вообще никогда в нем не были». Полицейские сказали Ненашевой, что она находится в общественном месте, и здесь «ни в коем случае» нельзя находиться в виртуальной реальности. Художницу отвезли сначала в отделение, а потом — на обследование в психиатрическую больницу, после чего отпустили. «Медуза» поговорила с Катрин Ненашевой об ее акциях.

Катрин Ненашева — художница-акционистка; ее первая акция прошла в 2015 году и была посвящена проблеме содержания женщин в российских тюрьмах. Ненашева на протяжении месяца появлялась в разных частях Москвы в тюремной робе и дважды была задержана, в том числе на Красной площади. Видео с акции было показано на выставке «И — искусство, Ф — феминизм» в галерее Issmag. Летом 2016-го Ненашева провела акцию «На-казание»: в течение трех недель она ходила по столице с привязанной к спине частью больничной кровати — именно столько длится принудительное заключение в психиатрической больнице воспитанников детских домов, куда их отправляют в качестве наказания. Акция стала частью Триеннале российского современного искусства в «Гараже» в 2017 году. «Сама я называю себя, скорее, исследователем, — говорит Ненашева „Медузе“. — Все мои работы связаны с исследованием определенных ситуаций, в которые я себя погружаю, а образы этих ситуаций и их сюжеты я беру как раз из жизни закрытых социальных групп».

— Расскажите о ваших работах.

— Первая моя акция называлась «Не бойся» и была посвящена теме адаптации женщин, которые освободились из тюрьмы. Я месяц ходила по городу в тюремной робе и фотографировалась в ней в совершенно разных ситуациях и локациях. Вторая акция — «На-казание» — была посвящена теме наказательных практик в детских домах, в обычных и коррекционных; тому, как дети реагируют на эти наказания и как они живут после детского дома.

Акция «Между здесь и там» [которая, в том числе, проводилась на Красной площади] посвящена исследованию главного на сегодня для меня вопроса: что происходит с человеком, когда он десятилетиями находится в изоляции.

— Что является результатом ваших акций?

— Все мои проекты — это длительные акции, я часто использую акционизм в своей повседневности. Это позволяет мне исследовать то, что происходит с моим телом, как меняется моя повседневность, когда я вношу в нее какие-то новые символы и смыслы, объекты. Важной частью моих проектов является офлайн-коммуникация вокруг них: я делаю свои акции для того, чтобы рассказывать людям о проблемах закрытых социальных групп. Причем делаю это я в метро, барах, зоопарках, библиотеках — и, как показывает опыт, в полицейских участках и психиатрических клиниках.

Также о своих акциях я делаю ежедневные отчеты в соцсетях, страница на фейсбуке или во «ВКонтакте» — мои главные галереи и музеи, там я описываю все, что со мной происходит. А какие-то работы, отчеты, тексты, фото или видео появляются в музеях. Недавно я участвовала в Триеннале современного искусства в «Гараже» — там выставлялась моя работа «На-казание».

При подготовке каждой акции я примеряю на себя большое количество ролей — журналиста, волонтера, социального работника, а также — иногда — человека, который представляет опасность для общественного порядка и оказывается в полиции. Мне интересно исследовать все эти идентификации. Акционизм, как и все современное искусство в России, если оно не институционально, ставит художника в рамки, в которых он сам является исполнителем, продюсером, а также документатором и интерпретатором — то есть сам анализирует и объясняет людям, что он делает. Ты вынужден менять эти роли, ты есть все.

— Почему вас интересуют психоневрологические интернаты, и вы посвятили им новую акцию?

— Девять месяцев назад я попала в психоневрологический интернат для взрослых людей; в него попадают люди с 18 лет. До этого в интернате я никогда не была. О детских интернатах и адаптации детей оттуда к жизни во внешнем мире так или иначе говорят. А про взрослые я совершенно ничего не знала. Это место изолировано от внешнего мира высоким бетонным забором, оно еще больше оторвано от реальности, чем тюрьма.

Меня шокировало, что люди в этих интернатах не знают своего возраста — и не из-за своих ментальных особенностей, а из-за отсутствия какой-либо идентификации. Система не оставляет им выбора, куда идти, что делать, по какому времени жить, она абсолютно стирает их личность внутри этого маленького закрытого пространства. Из тюрем люди хотя бы выходят, а в интернате они сидят всю жизнь. В интернате у людей нет связей с внешним миром, поэтому им и не нужно ничего знать ни о времени, ни о своем возрасте.

По всей России в таких местах живут около 150 тысяч человек, причем в устройстве таких заведений ничего не изменилось с 1978 года. Согласно еще советским положениям, считается, что обитатели ПНИ должны быть максимально изолированы от общества.

— Кто там живет?

— Много молодых людей от 18 до 40-45 лет, мужчины и женщины; некоторые попали туда сразу из детских домов, другие когда-то жили в семьях, то есть в открытом пространстве, но у них, например, ДЦП, и их родные не смогли совмещать свою жизнь с этим диагнозом. У таких людей абсолютно сохранный интеллект, они пишут картины, тексты.

Есть те, кому поставили диагноз шизофрения — часто это жертвы семейных отношений, например, члены одной семьи отправляют своих родственников туда из-за имущественных споров. У этих людей была работа, среди них есть даже ученые и писатели. Лишить человека дееспособности сегодня не так сложно.

— И никто из них не покидает пределы интерната?

— Среди тех, кто там живет, есть разделение на дееспособных и недееспособных. Недееспособные люди не могут выходить за пределы учреждения, они не имеют доступа к своей пенсии, не могут показывать свое лицо, а их опекуном является интернат. Но есть огромное количество дееспособных людей, которым негде жить, они могут выходить в город, у них есть доступ к выходу, но они уже 10-15 лет города не видели. Они не знают, как работает метро, не понимают, как расплачиваться в магазинах, они боятся покидать интернат, им нужен какой-то сопровождающий. Если этих людей выпустить, они будут выглядеть как я в очках виртуальной реальности — передвигающаяся на ощупь, постоянно ищущая опоры. Когда ты десять лет не выходил за забор, и у тебя нет никого во внешнем мире, — ты конечно будешь бояться.

Героиня моей акции — Ира, с 1984 года живет в интернате. Ей 50 лет, у нее ДЦП, абсолютно сохранный интеллект. В последний раз в город она выходила в 1991 году — тогда был жив ее отец. Она никогда в жизни не была в метро, даже не представляет, как оно выглядит, и таких людей там много (Ненашева пыталась получить разрешение на то, чтобы Ирину отпустили в город, но врачи ответили отказом — прим. «Медузы»)

— Расскажите подробнее об акции с очками виртуальной реальности.

— В очках виртуальной реальности, в которых я хожу по городу, проецируются фотографии и панорамные видео из московских интернатов, картинки повседневной жизни, комнаты, коридоры, портреты людей, которые там живут, видео их прогулок — то, что они видят десятилетиями; комнаты, коридоры, от которых ты никуда не убежишь. В очках я хожу в различных пространствах, список которых мы продумали заранее.

Моя цель — показать людям в открытом пространстве, что происходит за бетонным забором, который многие обходят или боятся — через очки виртуальной реальности можно туда заглянуть и посмотреть, кто там живет. Некоторые просто не хотят этого видеть, а я нарочито помещаю себя туда, пытаюсь с этим передвигаться и предлагаю другим туда заглянуть.

— Как реагируют окружающие?

— Люди довольно живо реагируют на мои появления, а их реакции бывают очень разными. Мои длительные акции, в том числе, направлены на исследование восприятия зрителей в разных местах. Когда я пришла в час пик в метро на кольцевой, люди пугались меня, делали вид, что меня нет, не хотели на это смотреть, каким-то образом отстранялись. А были те, кто сам подходил, спрашивал, что я вижу, просил посмотреть в очки. Им я рассказывала про интернаты, про проекты, которые мы там ведем и предлагала принять в них участие.

Иногда во время разговора про интернат и про изоляцию мои собеседники вдруг понимали, что они тоже могут там оказаться, как и любой из нас. В этот момент чувствовалось их отдаление и желание поскорее от этой темы уйти. Это были в основном молодые люди. Только два-три человека знали, что такое интернат.

А еще были те, кто воспринимал меня как объект: кто-то пытался проверить, вижу я его или нет и показывал мне средний палец, кто-то пытался меня вести и говорил, что я ударюсь в стену, кто-то пугал меня или трогал, чтобы посмотреть как я буду реагировать, один человек ходил вокруг меня и бил пакетом.

Однажды я просила людей помочь мне спуститься в метро. Некоторые разбегались или просто фотографировали меня, другие сами подходили, спрашивали, что происходит, вели меня к поезду, просили посмотреть в очки. Среди них, кстати, было много мигрантов из стран Азии, они очень часто предлагают помощь и готовы к коммуникации, а когда я рассказываю им про интернаты, они о них либо уже слышали, либо очень быстро включались в разговор.

— Почему вас задержали на Красной площади?

— Практически сразу — в течении трех-пяти минут после того, как я пришла на Красную площадь, ко мне подошли сотрудники полиции — надеюсь, это были именно сотрудники полиции, а не ФСО. Они стали спрашивать, что происходит, сказали, что мне нужно снять очки, потому что в общественном месте в виртуальной реальности здесь находиться нельзя. Я им сказала, что меня направили сюда люди из интерната, попросила разрешить мне пройти. Но в этот момент начались проблемы у документаторов акции — они всегда меня сопровождают и фиксируют то, что происходит со мной — на них налетели фэсэошники и полицейские. Потом меня схватили за руки сотрудники полиции и прямо в очках посадили в машину.

— Когда вы сняли очки?

— Когда мы уже были в отделении, там у меня стали забирать вещи. В ОВД я довольно долго рассказывала, что такое ПНИ, сотрудники полиции пытались понять происходящее, хотели меня сфотографировать и совершенно не понимали, как квалифицировать мое доставление. Можно ли это назвать несанкционированным мероприятием? Поэтому они и решили вызвать психиатров.

Психиатры завели меня в отдельную комнату — там мы тоже смотрели в очки. Я им попыталась объяснить концепцию акции. Для них главным критерием было то, что я хожу в очках уже десятый день по нескольку часов, они думали, что реальность у меня уже сместилась и стали задавать мне вопросы: что вы вчера покупали в супермаркете, кто сейчас президент, какой сегодня год? Они сказали мне: «Вы же наверняка тоже хотите разобраться в том, что произошло — и мы понимаем: сотрудники полиции людей на Красной площади просто так не задерживают. Подпишите заявление на добровольное обследование». Я отказалась, они подписали его сами, и тогда уже отвезли меня в психбольницу.

Там меня переодели в казенную одежду, спросили, не хочу ли я, чтобы меня обмыли, назначили палату. В этот момент я вспомнила, как люди из ПНИ рассказывали мне, как они проходят комиссии на дееспособность, когда тебя закрывают в комнате и начинают задавать странные или неуместные вопросы.

Главврач ориентировался на рапорт полицейских, в котором было написано, что я врезалась в людей и бегала по Красной площади. Он спрашивал меня, не кажется ли мне, что такие акции — это нарушение общественной нормы, что я вторгаюсь в общество, в котором есть определенные уклады, и своими предложениями к разговору эти нормы нарушаю. Мы с ним даже порассуждали, что значит норма по рапорту и по закону. В итоге он сказал, что сам человек творческий, и понимает меня. И сказал, что оснований для принудительного обследования не видит.

— Вся эта ситуация тоже стала частью акции?

— Именно. Почему мне важна работа с открытым пространством — сама социальная, политическая, культурная ситуация в стране диктует происходящее, открывает новые сюжеты и пути, создает эти диалоги. То, что получилось —сюрреалистично, но это не было постановкой.