«Почему я должно унижаться перед вооруженными людьми?» Интервью Серого Фиолетового, освобожденного из ДНР после попытки провести там акцию в поддержку ЛГБТ

14 февраля за пределы самопровозглашенной ДНР выдворили гражданского активиста Серое Фиолетовое, также известного как Олег Васильев и Маша Штерн. Серое Фиолетовое — агендер, предпочитающий идентифицировать себя в среднем роде (а если это невозможно из-за особенностей языка, то в женском). Серое Фиолетовое пропало вместе со своей спутницей Викторией Мирошниченко 31 января после пересечения границы ДНР. Молодые люди собирались провести в Донецке художественную акцию в поддержку ЛГБТ; об их судьбе не было достоверной информации до самого освобождения. Журналист «Медузы» Евгений Берг пообщался с Серым Фиолетовым и выяснил, почему эту акцию потребовалось проводить именно на территории ДНР.

— В каком состоянии вы выехали из ДНР?

— В нормальном — психически и морально. Ничего страшного там со мной не произошло. Единственное: я в чудовищно уставшем состоянии, потому что ночь не спало. Моя спутница тоже в нормальном состоянии.

— Как вам пришла идея устроить акцию в поддержку ЛГБТ-движения в ДНР?

— Сначала планировалось, что акция состоится на украинской стороне, в Авдеевке. Мысль пришла в голову в конце сентября; я всегда интересовалось акционизмом, было желание начать что-то делать. Одного из моих друзей-художников пригласили делать проект в Авдеевку, и я загорелось идеей. Были долгие попытки сделать все это в Украине, но оказалось, что мне могут помочь с организацией на территории [самопровозглашенной Донецкой народной] республики; понятно, что это более интересный и радикальный жест.

— А на Украине не получалось?

— В Украине это оказалось довольно сложно организовать; может, даже сложнее, чем в ДНР. Для меня это была важная трансграничная история. В ней одновременно приняли бы участие люди из России, ДНР, Украины, люди с принципиально разной политической позицией, идейные участники Майдана с одной стороны и «русской весны» — с другой.

— Такая попытка объединения?

— Нет, просто есть ситуация войны, есть люди с разными взглядами, и в этом пространстве происходит радикальная акция. Это проект об универсальных разрывах. Например, об этой войне, которая существует в центре Европы. С одной стороны, это ситуация крайнего насилия, с другой — этот разрыв дает возможность функционирования определенного рода свободы; люди бегут из повседневной жизни, из зон нормализованной регулярной власти — гендерной, политической, культурной — в зону радикальной неопределенности. Это еще и гендерный разрыв, что для меня актуально — я трансгендерный человек.

На войне погибают добровольцы с обеих сторон, в то же время 40% трансгендерных людей закачивают жизнь самоубийством. Когда живешь на войне, не знаешь, прилетит тебе в квартиру очередной «Град» или нет. Трансгендерный человек каждый раз, выходя на улицу, не знает, побьют ли его, убьют или нет. Основной слоган акции: «Война станет нашим телом». Это справедливо для людей, которые живут в ней — получают травмы, под обстрелом возвращаются в свои дома, — и для людей, которые ведут войну с самим собой, со своим телом. Такое совмещение логик.

— Ваши знакомые говорили, что вы собирались снимать вашу акцию и получившийся фильм тоже должен был стать ее частью.

— Фильм из нескольких частей, разделенных авангардным поэтическим текстом. Там должны были быть сцены въезда в Донецк, пыток, осуществляемых людьми в военной форме, повседневной жизни на войне. Центральная сцена — орхиэктомия: удаление яичек, самостоятельно проведенное [мной] в операционной военно-полевой палатке посреди донецкой промзоны; в следующей сцене отрезанным биоматериалом кормится стая бродячих собак. Далее человек обретает силу и начинает строить на терриконе сооружение, похожее на архитектон Малевича, то есть переходит от разрушения к созиданию.

— Операция должна была быть настоящей?

— Реально проведенная операция, осуществленная на поле боя.

— И вы собирались ее провести на своем теле?

— Да, конечно. Должны были присутствовать врачи, машина, готовая отвезти в клинику в любой момент, должно было быть оборудовано стерильное пространство операционной. Этот вопрос очень долго прорабатывался. Сама операция, в общем, проста, ее можно проводить при местной анестезии, она не грозит смертельной потерей крови. Но трансгендерный человек, чтобы ее добиться, должен пройти безумные психиатрические экспертизы (а в некоторых странах реально лечь в психиатрическую больницу), находиться в очереди много лет. Представьте, что он это должен сделать, находясь на войне. Если посмотреть англоязычные исследования, 40% трансгендерных женщин прибегают к самокастрации в домашних условиях.

— У вас тоже было желание к этому прибегнуть?

— Да, и у меня возникало такое желание, особенно пока я не имело возможности начать гормонотерапию. Любые проблемы, связанные с трансгендерностью, универсальны. Не существует страны в мире, где права трансгендеров реально защищены, особенно если это люди с небинарной идентичностью. Что смешно — военный психиатр в ДНР признал меня небинарным трансгендерным человеком; получается, его позиция в десять раз либеральнее позиции официальной психиатрии в европейской стране.

— Зачем вы вообще поехали с такой радикальной акцией на территорию, где даже за гомосексуальность чуть ли не смертную казнь вводили?

— За гомосексуальные отношения там смертной казни нет. Я вам скажу, что во время ареста я находилось в качестве открытой трансгендерной женщины. Дальше легкой иронии [нападки на меня] ни разу не заходили. Кстати, арестовывавшие меня люди говорили, что среди «ополченцев» есть открытые трансгендерные мужчины.

— И все же это крайне опасное путешествие.

— Я прекрасно понимало, что это небезопасно. Но вы думаете, проводить операцию в полевых условиях безопасно? Или воспроизводить пытки по отчетам ОБСЕ? Там много небезопасного [планировалось]. Это такой акционизм в традиции радикального телесного перформанса. Вспомните Криса Бурдена, которому его помощник прострелил руку, это известнейший перформанс. Поездка в ДНР была для меня естественным развитием традиций венского и русского акционизма.

— Что, и страшно вам не было?

— Было страшно, но я посчитало, что при нормальной подготовке все элементы проекта осуществимы. Они не предполагали интеракций с людьми. Было важно, чтобы никто наверху не знал про поездку. А решить вопрос со случайным патрулем всегда можно. Тем более у меня были с собой международные пресс-карты.

— У вас был координатор в ДНР?

— Да, Никита Томилин.

— У вас не возникло опасений насчет этого человека?

— Мне давали рекомендации о нем люди разных взглядов. И его просили помочь люди, которых он не стал бы подставлять. Интересно, что оперативники МГБ [министерства государственной безопасности] ДНР хотели доказать, что это он нас сдал. Мне кажется, это неправда.

— Как вас с Викторией задерживали?

— На паспортном контроле в Успенке нас встретила команда вооруженных людей, задержали, развели по разным комнатам. Начались допросы, мне сразу положили на стол ориентировку на меня как на участницу арт-группы «Война», там было сказано, что «Война» объявлена в ДНР экстремистской террористической группировкой. Несколько часов разговаривали там, потом отвели в другое место.

— Что у вас хотели узнать?

— Во-первых, являюсь ли я агенткой СБУ, Моссада, ЦРУ, российских спецслужб, эмиссаром каких-то организаций. Во-вторых, выясняли, действительно ли я трансгендерный человек, что за акцию хочу провести, какая цель. Было несколько следователей и оперативников в разных институциях, но формального допроса не было, в основном, скажем так, беседы.

— Из вас как-то выбивали информацию?

— «Какой твой позывной?» — «Не знаю позывного». — «Ответ неправильный!» — вот вся эта ***** [ерунда] была. Применялись физические меры в первый день, но достаточно аккуратно, я понимало, что мне не хотят причинить реального ущерба. Хотя ребро у меня до сих пор болит. Применялись меры психологического давления, например приставляли пистолет к коленям и так далее.

— Где вас держали?

— В подвалах МГБ ДНР, там камеры, в которых содержатся политические заключенные. Кормили ровно тем же, что едят сотрудники МГБ, только неприятно было, что выходить в туалет можно лишь два раза день. Люди, которые меня задерживали, инструктировали охрану, что я трансгендерный человек и ко мне не должно применяться никакой дискриминации. «В связи с конфигурацией вашего тела», — так они сформулировали. Задержанные тоже это знали, могли на эту тему пошутить, но не более того.

Когда человек долго сидит в одиночной камере, ему уже нет большой разницы, кто оказывается с ним рядом. Могло быть отношение типа «Ты ******** [сумасшедший]», но это можно обсуждать — люди говорили на гендерные темы, пускай и в консервативном дискурсе.

— А военные ДНР как вас воспринимали?

— На разных уровнях по-разному. Могли воспринимать так, что это какая-то ***** [ерунда]. Военный психиатр воспринимал нормально с самого начала. В общем, чем выше, тем более вменяемо.

— К военному психиатру вас зачем возили?

— Там была проверка на полиграфе, с целью выяснить, являюсь ли я чьим-нибудь агентом и являюсь ли я трансгендерным человеком. Вообще, это был достаточно интеллектуальный, эрудированный человек. Интересно, что для подтверждения трансгендерности он от меня не требовал рассказывать, что я любило [в детстве] играть в куклы, как это делают в некоторых странах. Человек признавал возможность изменения гендерной идентичности в течение жизни.

— То есть основное опасение заключалось в том, что вы — агент?

— Да. Они сказали: «Если ты независимая художница, мы тебя выпускаем — и нет проблем». Еще добавили, что если бы мы им заранее написали и нормально обосновали [необходимость проведения акции], они бы подумали и разрешили.

— Вам говорили, как долго предстоит сидеть?

— Мне несколько раз обещали, что отпустят на следующий день, и каждый раз это срывалось.

— Почему?

— Мне неизвестно. Никто не объяснял. А я не особенно интересовалось. Я вообще общалось с ними в открытом ироническом духе. Почему я должно унижаться перед вооруженными людьми? Их бесило, что я периодически прикалываюсь, смеюсь, издеваюсь над их «профессионализмом».

— Над чем именно?

— Ну, слушайте, приходят к ним два хипстера, которых они задерживают, и рассказывают, что они агенты СБУ! Ну какие из нас агенты СБУ?! Это бред. Там много подобного было.

— Что происходило с Викторией?

— Нас с ней полностью разделили, я узнало информацию о ней только от сотрудников. В общем, приблизительно все то же самое.

— Кто вас сдал, как вы думаете?

— Я подозреваю, что Россия. Узнали из прослушки квартир, из взломанных почт.

— Думаете, за вами следили?

— (Задумалось ненадолго.) Ну, да… Думаю, могли следить за людьми рядом со мной. Я еще до задержания знало, что о моей поездке известно [в ДНР]. Мне определенные люди предоставили гарантии безопасности, но фейковые.

— Получается, вы знали, что вас в ДНР ждут?

— Что могут быть проблемы — да. Но не было мысли, что меня примут на границе. Сильно недооценили степень взаимодействия служб ДНР и российских.

— То есть вы все-таки думаете на российские спецслужбы.

— Скорее всего, да, но вообще я уклонюсь от этого ответа.

— Когда о вашем исчезновении написал ваш знакомый Алек Эпштейн, многие принялись его критиковать, считая, что лучше было не предавать информацию огласке, потому что в таком случае вас бы быстрее выпустили. Что вы думаете?

— Думаю, надо предавать огласке, не нужно никаких закрытых переговоров. Я как художница делаю публичный жест, и все, что со мной происходит, — это тоже часть проекта. Поэтому и проект де-факто состоялся, пускай и в другом виде.

— Что вы будете с этим опытом делать?

— Это был дико интересный опыт с точки зрения понимания «Новороссии»; регион очень интересный — и пространство, и много еще чего. Я намерено по факту всего случившегося сделать арт-проект, это уже будет не перформанс, а что-то более концептуалистское.