Русские романы, которые не найдешь случайно «Очередь» Однобибла и другие неочевидные книги. Обзор Галины Юзефович

Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович рассказывает о трех неочевидных русских романах — книгах, которые в премиальной магазинной выкладке запросто не найдешь: «Очередь» Михаила Однобибла, «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина, «Головастик и святые» Андрея Филимонова.

Михаил Однобибл. Очередь. М.: Время, 2017

Про роман Михаила Однобибла «Очередь», впервые опубликованный сервисом электронного самиздата «Ridero» и наделавший кое-какого шума во время прошлогоднего вручения премии «Национальный бестселлер» («Очередь» была главным соперником «Зимней дороги» Леонида Юзефовича и фаворитом сразу нескольких членов жюри), надо знать, в сущности, две важные вещи. Во-первых, это безупречный, восхитительный в своей льдистой отточенности текст. А во вторых, в нем ничего — совсем ничего — не происходит: весь роман — это такое бесконечное (на 700 страниц) упражнение «планка», напряженная и мучительная статика с легким привкусом циклического ночного кошмара.

Как результат, говорить о сюжете «Очереди» очень сложно, но хоть какие-то контуры очертить придется. Итак, в воображаемом (возможно, постапокалиптическом) мире существуют два противопоставленных друг другу пространства — город и лес. В городе (по-советски убогом, застроенном облупленными пятиэтажками) живут так называемые «кадровики» — люди, обладающие постоянной работой и наделенные диковинной властью даровать такую работу другим. Работы в городе мало, и чтобы ее получить, необходимо отстоять многодневную (если не многолетнюю) очередь. В лесу же работы хоть отбавляй — черновой, сезонной, сдельной, и там обитают вольные неприкаянные артельщики. Между городом и лесом нет прямого противостояния, однако искры проскакивают: горожане смотрят на бездомных артельщиков свысока, те завидуют благополучию и сытой оседлости горожан, и при этом все, в общем, знают, что горожане круче и горожанином быть хорошо. 

Главный герой (Однобибл предпочитает оставить его безымянным, он фигурирует как «учетчик» — в сезонных артелях именно он отвечает за учет работы и справедливый раздел выручки) забредает в город случайно и уже не может из него уйти: та самая очередь властно втягивает его в свои ряды. Все дальнейшее — разной степени неуспешности попытки учетчика эту очередь покинуть и вернуться в родную стихию леса. Однако сколько бы ни дергался учетчик, как бы ни стремился он разорвать незримые путы перекличек, проверок и унизительных разборок (перед впереди стоящими полагается пресмыкаться, позади стоящих — остерегаться и презирать), очередь держит крепко. Единожды начертав на своей руке роковой номер, он становится ее частью, ее собственностью, плотью от ее плоти. Иногда учетчику удается отмотать поводок на изрядную длину — и тогда кажется, что вот сейчас, сейчас-то он улизнет. Иногда удавка срабатывает почти сразу — и его отбрасывает назад прежде, чем он успеет сделать и сотню шагов.

На этом, собственно, все. Первые два-три раза читатель сочувствует учетчику и невольно дергается вместе с ним, когда очередь рывком возвращает героя на место. Но постепенно формируется привычка, а надежда, напротив, умирает: нагрузка на читательские мускулы так и остается статичной, никакое движение не разбавляет долгое и однообразное усилие. Как в «Замке» Кафки или «Татарской пустыне» Дино Буццати, ты принужден к бесплодному и абсурдному ожиданию того, чему никогда не бывать. Пользуясь словами поэта Гумилева, «ты не сможешь двинуться и крикнуть. Это все. И это будет вечно». 

Конечно, организовать в романе такую мощную судорогу — это надо еще суметь, однако, очевидно, Михаил Однобибл предполагает в своем читателе очень специфические представления об удовольствии. Последнее, в чем можно упрекнуть автора, это неумелость: роман его производит впечатление высочайшей осознанности и виртуозной, какой-то едва ли не запредельной техничности.

Однобибл прекрасно знает, что читателю муторно, тяжело и хочется на волю, но, тем не менее, он ни на минуту не ослабляет постромки. Загипнотизированный языком романа (монотонным, тягучим и каким-то по-платоновски невозможным), завороженный бледным призраком избавления, читатель у него все 700 страниц как миленький простоит в той самой «планке», чувствуя, как постепенно деревенеет тело. Но «планка» хотя бы мышцы укрепляет, а вот что хорошего делает с человеком пытка «Очередью», не вполне понятно — усилие не увенчивается успехом, в конце бесконечного туннеля не брезжит свет, разгадки то ли совсем нет, то ли она такая простая, что и говорить неловко, и общее чувство, которое оставляет по себе роман Михаила Однобибла — это усталость и досада. Нехорошо так с читателем. Негуманно. 

Шамиль Идиатуллин. Город Брежнев. СПб.: Азбука, Азбука-Бестселлер, 2017

Те, кто запомнил Шамиля Идиатуллина по удивительно качественному подростковому хоррору «Убыр», будут разочарованы: «Город Брежнев» — это не хоррор, да и вообще не фантастика, а сугубый реализм — чтобы не сказать, соцреализм. Камаз, Афган, литейные цеха, семейная драма, помноженная на драму взросления, «першинги» у советских границ, синие курицы на прилавках и прочая «Пионерская зорька» — «Город Брежнев» Идиатуллина ловко прикидывается крепкой позднесоветской прозой со всем ее слегка припыленным ретро-очарованием.

Прикидывается, но, разумеется, не является. «Город Брежнев» — не ностальгически-умиленная попытка вернуться в школьные годы чудесные, но очень хитро устроенный музей того времени, любовная и насквозь интеллектуальная попытка вычленить, засахарить и разместить под стеклом все главные феномены того времени — от порядка передач по телевизору воскресным утром («Будильник», «Здоровье», «Утренняя почта», «Служу Советскому Союзу» — некоторые помнят, да?) до порядка оплаты покупок в магазине и прагматики «садового участка». Перефокусируясь с одного героя на другого, ловко разворачивая камеру под таким углом, чтобы в объектив попало максимальное количество явлений и вещей, Идиатуллин организует для читателя захватывающую 3D-экскурсию по затопленной Атлантиде 1980-х. 

На дворе осень 1983 года, у власти умирающий Андропов, разрядка сменяется очередным витком холодной войны, Америка вводит новое эмбарго против СССР, в Афганистане четвертый год тлеет война вполне себе горячая, десять лет как построенный «Камаз» из отраслевого лидера постепенно превращается в вечного отстающего, источник перманентного начальственного недовольства, а на незастроенных городских пустырях собираются для разборок банды подростков.

Главный энергетик камазовской «литейки» Вазых Вафин так поглощен работой, что почти не замечает ни того, что с его сыном, 14-летним Артуриком, творится неладное, ни того, что жена Лариса неважно выглядит, а по утрам надолго запирается в туалете. Здоровяк Артурик (к слову сказать, вылитый Наиль из «Убыра») связался с дурной компанией, неудачно влюбился, да и вообще, похоже, влип в очень скверную историю. Молодой красавец-каратист Виталик (Витальтолич, как называет его Артурик, у которого тот был вожатым в лагере) возвращается из Афгана и пытается по мере сил строить карьеру на «Камазе». Возлюбленная Виталика и по совместительству учительница Артурика Марина вселяется в новенькое, пахнущее краской и цементной пылью общежитие и начинает выстраивать отношения со своими изрядно одичавшими без родительского пригляда учениками. И над всеми ними (а равно и над всем трехсоттысячным Брежневым) темной тучей висит грядущая авария на одной из сталелитейных печей, неумолимо надвигающаяся и грозящая разрушить сразу несколько жизней и навеки разбить узы доверия, дружбы, любви. А еще дальше, в туманной дымке будущего, маячат не видимые пока героям, но совершенно очевидные для читателя перестройка, ускорение, гласность, а за ними — катастрофа в Чернобыле, распад Союза, крушение моногородов.

Сконструированный Идиатуллиным сюжет неплохо справляется со своей функцией — изредка пробуксовывая на особо дорогих автору деталях, роман довольно бодро катится к почти детективной развязке. Стостраничное описание быта и нравов пионерского лагеря в самом начале могло бы, пожалуй, быть покороче, но в целом 700 страниц (да-да, опять 700) «Города Брежнева» совсем не кажутся избыточными. Правда, роль сюжета здесь примерно такая же, как у игровых сценариев в телесериале «Мир дикого Запада»: как и там, сюжет у Идиатуллина призван в первую очередь обеспечить читателя удобными тропками по созданному им «Парку советского периода». Этим объясняются и некоторый схематизм героев, и их стремительные, не всегда психологически оправданные метаморфозы, и многочисленные сюжетные ответвления, главный смысл которых — проложить маршрут к очередной важной достопримечательности, будь то прием в комсомол или очередь за апельсинами. 

Однако эти самые достопримечательности, эти подсохшие и чуть заплесневевшие мадленки, которыми «Город Брежнев» забит буквально под завязку, эта изумительно точно пойманная атмосфера изначально потрескавшейся, неудобной и громоздкой советской «нови» — все это с большим запасом компенсирует служебную механистичность сюжета. Если вы родились между 1968 и 1982 годами, если словосочетание «субтитры Ээро» звучит для вас как пароль и если вы успели побывать пионером (окей, хотя бы октябренком), приготовьтесь к тому, что у вас будет сладко и стыдновато щемить сердце на каждой странице. Если же вы родились раньше или позже, тоже не отказывайте себе в удовольствии отправиться на предложенную Шамилем Идиатуллиным экскурсию — не всякий день удается прогуляться по Атлантиде с гидом высочайшей квалификации.

Андрей Филимонов. Головастик и святые. М.: Рипол-Классик, 2016 

Томич Андрей Филимонов — это, если угодно, такой анти-Однобибл: читать его дебютную книжку настолько приятно, что, добравшись до конца и удостоверившись, что за милосердные 250 страниц в романе так ничего определенного и не произошло, ты готов снисходительно махнуть рукой — «Ай, да и ладно, и так хорошо». И это очень важная и, конечно, сугубо положительная характеристика — в русской современной прозе не так много книг, созданных для простой и бесхитростной читательской радости.

Где-то в глубокой сибирской глуши лежит деревня Бездорожная, названная так в строгом соответствии с реальностью: в нее не ведет ни одной дороги, и добраться туда можно только через тайгу, на переоборудованном в автобус бензовозе. Хуже того, деревни этой как бы и не существует: в какой-то момент решением начальства она была упразднена, поэтому жители Бездорожной остаются в своих домах на совсем уж птичьих правах. Птичьими их права можно назвать не только эвфемистически, но и вполне буквально: большая часть обитателей деревни при вполне затрапезно-среднерусской наружности ведет свой род от загадочных дев-птиц из древнего, исчезнувшего нынче сибирского народа.

Впрочем, и помимо генеалогии чудес в Бездорожной хватает: где-то в окрестностях под землей спит ее покровитель, многорукий бог пауков и грозовых шишек; один из пришлых сельчан, Молодой Мафусаил, судя по всему, живет на свете уже сто лет (хотя так с виду и не скажешь), другой, Дед Герой, состоит в любовной связи с местной рекой, а на косогоре захоронены чудотворные мощи двух монашек-униаток, скончавшихся здесь в годы сталинских репрессий. Именно за этими мощами отправляется в Бездорожную львовский священник отец Роман со своим помощником, обрусевшим поляком с диковинным именем Адам-Мария, а сопровождать их берется плутоватый деревенский трикстер, участковый милиционер по прозвищу Головастик. 

Больше рассказать о романе Андрея Филимонова, в общем, нечего, поскольку главное его достоинство — это не история (которая то рвется, то путается, а под конец и вовсе пропадает где-то в лопухах на околице Бездорожной да в дурманных снах Головастика), но созданный внутри него смешной, страшноватый, по-настоящему магический мир, описанный предельно ярко, живо и свежо. Конечно (и не упомянуть об этом было бы нечестно по отношению к читателю), дочитав и оглядываясь назад, замечаешь, что многое в «Головастике и святых» кажется недоделанным, недопеченным, что вот тут можно было бы добавить, и тут, и вот тут тоже, а вот здесь концы совсем уж разъехались с концами, надо бы как-то объяснить, расширить, дополнить… Однако когда роман вызывает ощущение «не хватает, хочу больше, почему все так быстро кончилось», это определенно добрый знак. Особенно, когда речь, как в нашем случае, идет о романе первом, стартовом.