«Я считал, что сотрудники ФСБ нас поддерживали» Интервью Павла Караулова, отца осужденной за попытку уехать в Сирию Варвары Карауловой

22 декабря Московский окружной военный суд приговорил 21-летнюю Варвару Караулову к четырем с половиной годам колонии за покушение на участие в террористическом сообществе. В мае 2015-го Караулова, не предупредив близких, отправилась в Турцию, чтобы оттуда попасть на сирийскую территорию, подконтрольную «Исламского государству». Из Турции девушку вывозил отец, Павел Караулов, бывший совладелец мобильного ритейлера Divizion (компания фактически перестала функционировать к 2010-му), сейчас занимающийся финансовым консалтингом. После возвращения в Россию Караулов содействовал работе оперативников ФСБ с дочерью; позже это обернулось для Карауловой задержанием, арестом и обвинительным приговором суда. Журналист «Медузы» Евгений Берг поговорил с Павлом Карауловым.

— Вы принесли с собой бумаги — это шпаргалки? 

— Просто выписываю важные моменты по делу. Каждый день к ним обращаюсь, обновляю, правлю. Это тезисы, которые важны, чтобы понять — обвинение рассыплется рано или поздно.

— Какие были первые ощущения, когда вы услышали приговор?

— Для меня это величайшая трагедия. То, чего не может быть. Подростковые ошибки, депрессивное состояние — ни в одной стране уголовную ответственность за это не назначали.

— Что вы сейчас намерены делать?

— Адвокаты подали апелляционную жалобу в Верховный суд. Мы с самого начала настаивали, что обвинение ни на чем не основано. Следствие ведется, чтобы уйти от предположений и апеллировать к уликам, фактам, свидетелям — но здесь ничего из этого нет. Часть свидетелей обвинения Варю даже никогда не видели и не были [с ней] знакомы. А среди других свидетелей были два следователя по делу, хотя в Уголовно-процессуальном кодексе сказано, что это невозможно.

Я рассчитываю на разумность Верховного суда. Адвокаты отметили, что Московский окружной военный суд не принял во внимание решение Пленума Верховного суда. Оно появилось недавно, 3 ноября 2016 года, там очень четко написано, что такое террористические действия.

— Там говорится, что это либо пропаганда терроризма, либо участие в самих террористических действиях.

— Верно. Должно быть одобрение терроризма подсудимым. А с точки зрения суда, Варя не сказала, что ей не нравится терроризм — и таким образом его одобрила.

— Адвокаты делают прогнозы по поводу обжалования?

— Прогнозы в данном случае неблагодарная тема. Но у меня высокая уверенность, что все это рассыплется на уровне Европейского суда по правам человека.

— Когда для вас началась эта история? 

— Вечером 27 мая 2015 года. В тот день Варя сказала матери, что будет у меня. Мы разведены. Варя живет с матерью, но и с моей семьей проводит время. В 23:30 звонит бывшая супруга: «Ты не знаешь, где Варя?» Говорит, что ее дома нет, хотя, как правило, Варя была не позже девяти вечера. Но главное, первый раз она не погуляла вечером с собакой.

— Она могла быть с друзьями.

— Практически все ее время занимали спорт, учеба в МГУ и собака. В школе у нее была отличная компания. Но потом она поступила в МГУ, на философский факультет — семь девочек и один мальчик в группе. Со школьными товарищами дистанция нарастала, и со временем друзей-то практически и не осталось. Варя все больше времени проводила в интернете.

— Молодого человека тоже не было?

— Вообще, я стеснялся, не задавал такие вопросы. По поводу друзей спрашивал, а по поводу мальчиков напрямую — нет. Хотя какие-то мысли закрадывались… Я еще много времени на работе проводил, в общем, недоработка. Первая влюбленность была по переписке в интернете, как потом уже выяснилось. Ее подруги рассказали.

— Как вы ее искали?

— В ту же ночь мы с бывшей супругой поехали писать заявление в полицию. Потом я два дня провел в поисках в Москве. Всех, кого мог, подключил. На следующий день я был в центральной приемной ФСБ, писал заявление. Была пятница, принимать не хотели, но я, честно говоря, немножко вспылил, и все-таки приняли.

— Зачем в ФСБ? Заявления в полицию было недостаточно?

— Оно уже везде было: прокуратура, МВД. Все, что я обзванивал в первую очередь — госпитали и прочее, — там ее не было. Надо было расширять круг поисков, и я это делал. Подключая всех, кого знаю.

— Из правоохранительных органов?

— Всех, кого я знаю — из разных областей. МИД, «Аэрофлот», Интерпол — все, кому я мог закинуть эту информацию.

— Откуда у вас такой круг общения?

— Я в жизни работал на разных должностях, жил за границей, знаком со многими людьми. Участвовал в крупных государственных проектах — по информационным технологиям, инженерным технологиях. Работал в области финансов, чуть-чуть в банковском деле. В общем, широкий спектр.

— Связи как-то помогли?

— Я получил информацию, что Варе выдали заграничный паспорт в МИДе, и она вылетела в Стамбул. От наших служб безопасности я это узнал дня через три. Дальше стал распространять информацию через социальные сети.

— Объявление о пропаже дочери (сейчас удалено — прим. «Медузы») набрало какое-то гигантское количество перепостов.

— 20 тысяч, кажется, в первые два дня. Резонанс был очень широкий. В первый день мне пришло звонков 15, а на третий уже за две сотни. Телефон не смолкал — SMS, вотсап, фейсбук, email. Писали из Испании, Португалии, Англии, Франции, Скандинавии, СНГ. Советовали, помогали, говорили, что сейчас реально ведется широкая вербовка в Сирию, страны Средней Азии, все это происходит через Турцию. На второй день активизировалась пресса.

— То есть поднять шум — это был осознанный шаг?

— Да. Чтобы собрать информацию и, основываясь на ней, попытаться выстроить логику дальнейших поступков.

— Что было на третий день поисков?

— К тому времени я собрал уже много информации. Через штаб-квартиру в Лионе удалось открыть дело в Интерполе. Мне говорили: «Тебе ничего не добиться, пока ты не будешь на месте. Никто о твоей дочери не побеспокоится, срочно лети в Турцию». В ФСБ меня, естественно, отговаривали от поездки. Тогда я спросил: «Вы сами-то полетите? Вы что-то будете делать?» Ну, ответ сам собой напрашивался, и тогда я сказал, что буду спасать свою дочь сам. Взял билет на 2 июня; помню, что в обед давал интервью НТВ, и мне приходит подтверждение на рейс. Они спрашивают: «Может, мы тоже полетим?» Я: «Да, пожалуйста».

— А вы телевизор тогда часто смотрели?

— Если честно, я очень далек от телевизора, плохо себе представляю, что такое Первый канал или НТВ. Только в последнее время начал понимать, что есть какая-то разница.

— Тем же вечером вы вылетели в Стамбул? 

— Да, если я правильно помню. При этом сотрудники ФСБ предупредили, что это опасно для жизни. Меня, естественно, это совершенно не интересовало. Я это говорю не для того, чтобы набрать очков, а потому из истории нашей семьи люди все-таки должны извлекать уроки. Мне до сих пор звонки приходят, люди спрашивают, что делать.

— Что делать, если ребенка завербовали?

— Если дочь, например, начала переодеваться [в мусульманскую одежду], перестала есть — и так далее… Если вы думаете, что этих случаев единицы — нет, их тысячи.

— Случаев вербовки молодых девушек?

— Да. Вербовка через любовь, привязанность, как в какой-нибудь деструктивной секте. Это происходит и в южных республиках России, и в Москве. Спецслужбы это не отрицают — порядка 2800 человек было завербовано в 2016 году (в «Перечне террористов и экстремистов (действующих)» Росфинмониторинга на 29 декабря 2016 года было 6899 человек — на 2,5 тысячи больше, чем годом ранее — прим. «Медузы»). Это те, про кого у них есть информация.

— Как вы искали Варвару в Турции?

— Первым делом я пытался в аэропорту узнать, проходила ли Варя паспортный контроль. Было трудновато без турецкого языка. Помогал чуть-чуть гугл-переводчик, но не сильно. А по-английски они знали по два-три слова. У меня были с собой бумаги на турецком с описанием моей истории, особые приметы Вари — спасибо сотрудникам турецкого посольства в Москве, помогли составить. Всю ночь продолжалась какая-то суета, но в итоге помощи в аэропорту я не получил. Утром 3 июня я приехал во Дворец правосудия в Стамбуле — у них там концентрируются силовики. Мне удалось чудесным образом попасть к верховному прокурору страны и обратиться к нему как к отцу. 

— Прямо лично обратиться?

— Да, лично, у него в кабинете.

— Так запросто к нему прошли?

— Естественно, там кордоны на пути к нему стоят. Но люди, как ни странно, вошли в мое положение, и по-английски понимали. В общем, мне удалось попасть. Прокурор выслушал, поддержал меня и инициировал расследование. Позже от оперативников я получил видеозапись прилета Вари. У них очень развита сеть видеонаблюдения и можно было отследить прохождение паспортного контроля, выход из аэропорта, машину, на которой она уехала. Но, к сожалению, машины менялись, и мы ее потеряли.

Затем обратился в консульство России в Стамбуле. Консул отнесся с пониманием, сразу же принял, дал рекомендации, как продолжать поиск, но аккуратно намекнул, что над делом уже работают профессионалы. Мол, чем-то конкретным не помогу, но если что — звони, вот мой личный телефон. Это, на самом деле, очень много, я реально благодарен за это.

В Турции очень многие люди на меня выходили, журналисты сразу начали преследовать. Я был не против: в этот же день на телевидении вышла какая-то передача, возник резонанс. Люди буквально на улице подходили, подбадривали. Звонили, предлагали услуги переводчика. Мнение общественности было совершенно однозначным: девочке надо помочь, а этих, как их называют, «шайтанов» — наказать. Мне знакомые и друзья сказали, в каких районах можно искать Варю. Я стал ездить по этим местам, пытаться говорить с муллами, с представителями общин, просто с людьми.

— Просто подходили с фотографией Вари?

— Да. У меня были эти распечатки с информацией, показывал их, говорил, что за беда, кто я такой. Отношение было в основном положительное за парой исключений.

— Сколько мест вы обошли?

— Практически все, что я планировал; расстояния большие — город гигантский, а районы были на окраинах. Поездок шесть по три часа минимум. Три дня с утра до вечера был занят только этим. К сожалению, прямым успехом все эти усилия не завершились.

— После этих трех дней не появилось отчаяние?

— Понятно, что ощущения по синусоиде были. То тебя обнадеживают, появляется волна, а потом сменяется разочарованием, потому что приезжаешь в очередной район, и надежды не оправдываются. Но отчаяния, желания все бросить не было. Я знал, что я уеду домой только с Варей.

— Как удалось ее найти?

— Мне позвонил консул и сказал, что в одной из задержанных девушек в пригороде Килиса (город на границе с Сирией — прим. «Медузы») миграционной службой Турции опознана Варвара Караулова. Я в тот момент чуть сознание не потерял. Это было глубочайшее переживание, но столь позитивное, что даже есть захотелось. Ее перевезли в город Батман, в лагерь миграционной службы, это 300 километров от Килиса. На следующий день я туда вылетел. 8 июня в Батмане через знакомых я попал к местному начальнику миграционной службы. Он разрешил встретиться с Варей.

— Как она выглядела, когда вы ее увидели?

— На ней был длинный светло-коричневый балахон и черный платок — для меня очень неожиданно, но я подумал — здесь, наверное, так все ходят. Мы там как обнялись, так пять минут и простояли. Поговорить не получилось - слезы душили. Единственное, что я услышал: «Папа, я ошиблась». И еще она попросила купить фрукты и игрушки детям — там были женщины, которых задержали с маленькими детьми.

— Как вы выезжали из Турции?

— У Вари пропал загранпаспорт. Она отдала его проводнику группы девушек [которая должна была перейти турецко-сирийскую границу], и в момент задержания миграционной службой он убежал со всеми документами. Один из знакомых дал мне телефон [посла России в Турции] Андрея Карлова (убит в Анкаре 19 декабря 2016 года — прим. «Медузы»). Добрый, чуткий человек, который очень нам помог. Благодаря ему мы вылетели в Стамбул.

В Стамбуле нас встретили сотрудники консульства и рой журналистов. Для Вари это было тяжело, она была истощена, передвигалась с трудом, была в жуткой депрессии. Говорила, что боится ехать в Россию — те, с кем она находилась в миграционном лагере, сказали, что ей светит срок. А я ответил: «Ты же видишь, сотрудники ФСБ пишут, что никаких уголовных дел не заведено, прилетайте». В Турции я постоянно был с ними в переписке, информировал, что мы делаем, какими рейсами летим, потому что считал, что эти люди нас поддерживали, оказывали помощь.

— В России 11 июня вас встречали сотрудники ФСБ?

— Да, к трапу подали затонированный микроавтобус без номеров, там восемь человек. Нас ждали уже порядка 300 журналистов, мы выехали через другие ворота, но все равно за нами следовал эскорт из нескольких автомобилей. В профессионализме водителям ФСБ не откажешь — часа через полтора мы оторвались от СМИ.

— Варя вам рассказывала что-нибудь?

— В Турции два дня ушло на оформление всех документов, мы не виделись. А в самолете… Варя находилась в таком состоянии, что почти не могла общаться, все время плакала и спала. Я не посчитал нужным ее расспрашивать. Потом уже сотрудники Московского НИИ психиатрии объяснили, что депрессия — это заболевание, его надо лечить, в том числе, медикаментозно.

В России мы переехали к знакомым — по просьбе ФСБ. Сотрудники первые дни по четыре-пять часов беседовали с Варей (сторона обвинения на суде отрицала, что ФСБ работала с Карауловой после ее возвращения — прим «Медузы»). Я теперь понимаю, что это была моя глубочайшая ошибка.

— Зачем вы вообще дали сотрудникам спецслужб общаться с дочерью в состоянии клинической депрессии?

— Это была ошибка. Было гигантское желание наказать этого «шайтана» [с которым переписывалась Варя]. Потому что нельзя, неправильно так поступать с людьми, тем более с девочкой, которая ничего об этой жизни не знает. Я слишком доверился, думал, что с нами работают лучшие профессионалы России — они же зла не хотят.

— Варвара как отнеслась к этой работе?

— Она шла навстречу, говорила даже больше, чем ее спрашивали.

— Так она рассказала вам, почему решила отправиться в ИГ?

— Ключевую роль сыграла болезненная любовь. Началось все, когда ей было 15 лет, в 2010-м. Варя интересовалась футболом, болела за ЦСКА — ходила на матчи, обожала [вратаря ЦСКА Игоря] Акинфеева, у нее даже его огромный портрет висел. Потом начала общаться в интернете с неким Владом. Первое время они говорили на общие темы, а потом постепенно стали возникать темы культуры, справедливости, правильного государственного устройства. На фоне вариного дефицита общения появилась дружба, потом — влюбленность, потребность физической близости. Это пришло к прямым объяснениям в любви, к желанию выйти замуж.

А параллельно Влад обсуждал с ней ислам, полный прекрасных возможностей мусульманский мир, где преклоняются перед женщинами, а негативные моменты, которые есть в России, уже преодолены. И было умелое манипулирование, качели — то «люблю, не могу», то «ненавижу».

Влад резко пропадал — и пропадал он сознательно. Ты общаешься-общаешься, для тебя это становится потребностью, и тут — хлоп, и все обрывается.

— Вы разве не замечали, как у Варвары резко меняется настроение?

— Были моменты, когда она ходила подавленная, грустная, но говорила, что просто очень устала — учеба, сессия, курсовая. Казалось невежливым копать глубже. Хотя сейчас понимаю, что не надо было стесняться; нужно говорить со своими детьми, задавать вопросы, не откладывать на потом — может быть попросту поздно.

— Но в итоге же ваша дочь поехала не к Владу, а к другому человеку?

— Да, когда Влад в очередной раз исчез, она по наущению женщин из группы «Мусульманка» (паблик «ВКонтакте», посвященный вопросам ислама — прим. «Медузы») в пику своему возлюбленному вышла по скайпу замуж за другого мужчину — кстати, не имеющего отношения к ИГИЛ. Так и возник этот Абдул Хаким, от него и пришли деньги на билет в Стамбул.

Варя все бросает, решает — назло маме отморожу уши — и улетает. Только в Стамбуле она начинает осознавать, что золотыми хоромами там не пахнет. И в суде она говорила тоже, что, когда она очутилась в стамбульской квартире, в стесненных условиях с несколькими женщинами — у нее начали глаза открываться, а уж когда она попала в Килис — тем более.

— Когда Варвара 4 июня пересекала границу…

— Она не пересекала. Их задержали вблизи границы. Документов не было, и всех отправили в миграционный лагерь.

— Он тогда шла к Абдулу Хакиму?

— Она шла к Владу — он в очередной раз объявился, когда она была в Стамбуле. Сказал, что на самом деле он не Влад, а Айрат Саматов, что якобы он ее так проверял, а теперь убедился, что это настоящая любовь до гроба. Про этого Влада-Айрата мы так ничего и не знаем. Его не вызывали в суд, никто не делал запрос в МВД Сирии, мы не знаем даже, один ли человек скрывается под этим именем.

— Почему у вербовщиков получилось вытащить Варю в Турцию?

— Я думаю, по двум причинам. Во-первых, это действительно умелые люди. Вторая причина — все происходило на фоне особого психологического состояния дочери. С одной стороны, пубертатный период, как это сказали в НИИ психиатрии, с другой — практически полное отсутствие реального общения со сверстниками, в том числе, с мальчиками.

— Адвокат Сергей Бадамшин на прениях в суде настаивал, что сыграл роль и ваш развод.

— Да, безусловно, это общий фон. Самые счастливые годы у Вари были в Америке, когда мы жили семьей. Она, скорее всего, попыталась их воспроизвести. Мы расстались, когда она пошла в первый класс.

— В чем заключалась общение Вари с ФСБ, когда вы вернулись из Турции?

— Варя им предоставила пароли, логины, рассказала об аккаунтах, с которыми переписывалась. Они же ни о чем не знали. Знали, что есть Варя Караулова, и у нее на странице этот самый Клаус Клаус (ник, под которым был активен «ВКонтакте» Влад, он же Айрат Саматов — прим. «Медузы»). Она сама рассказала им все подробности. И потом все это оказалось в обвинении, просто нонсенс какой-то.

— Как часто приходили сотрудники ФСБ? Как они общались?

— Поначалу это было крайне плотно. Оперативная работа сводилась к «радиоигре», как это раньше называли (радиоигра — передача дезинформации противнику через двойного агента — прим. «Медузы»), Варя переписывалась с Владом-Айратом. Сотрудники забрали все гаджеты у Вари — ноутбук, смартфон, планшет — и оснастили их соответствующими средствами. Я сам потом их забирал (обвинение на суде отрицало факты о радиоигре и оснащении гаждетов — прим. «Медузы»).

Кстати, вопросом задаешься — если у вас такая замечательная техническая база, что вы не прослушивали и телефон вербовщика тоже? Это же элементарно делается. С помощью вирусной программы получаешь доступ к камере на телефону, видишь, что он делает, что вокруг, с помощью GPS определяешь координаты.

— Вы у сотрудников тогда это спрашивали?

— Нет, я думал, что со мной работают суперпрофессионалы, а я-то что? Дилетант.

— Варя в тот период начала поправляться?

— Нет, мы начали понимать, что ребенок не выходит из депрессии. Плохо ест, мало спит, плачет. Александр Полуэктов сказал, что у него в психиатрической клинике имени Алексеева есть связи (Полуэктов — сотрудник ФСБ; по словам родителей Карауловой, это он проводил с ней оперативную работу после возвращения из Турции; на суде он был допрошен в закрытом режиме; «Московский комсомолец» называл его «сотрудником, разоблачившим Караулову» — прим. «Медузы»).

— Варвара не была против?

— Нет, она видела, что мы [с ее мамой] тоже не веселились круглые сутки, находились в довольно нелицеприятном состоянии. Она согласилась. Мы-то думали, что сейчас встретимся с профессионалами, они посмотрят, тесты пройдут, дадут нам рекомендации. В результате, пока мы ждали в коридоре, Варю чуть ли не насильно госпитализировали в другой корпус (на суде выяснилось, что в клинике Карауловой поставили диагноз «шизопатическое расстройство»; позже он был опровергнут врачами института Сербского — прим. «Медузы»). В тот же день мы ее забрали, и договорились с НИИ психиатрии. Там она две недели лежала в палате.

Сейчас я понимаю, что этого было крайне недостаточно. Но прогресс был налицо, мы посчитали возможным ее забрать. Хотя бы с точки зрения медикаментозного лечения никаких перерывов не было. Мы просто думали — зачем в стационаре? Лето же, можно на дачу, на велосипедах куда-нибудь.

— Кстати, вы хотели отправиться в Белоруссию кататься на велосипедах, но ФСБ было против.

— Да, это так.

— Вы ведь все согласовывали с ними.

— Да, каждый шаг (на суде обвинение это отрицало — прим. «Медузы»). Вот она ложится в больницу, вот мы ее забираем: «Что вы думаете? Нет ли возражений?» Общение было нормальным! Просто реально есть уроды в любой семье. Как там будут эти звездочки у них на погонах смотреться, я не знаю.

— Когда Варя поменяла имя?

— Это уже в конце августа, мы выписались, Варя жила с матерью, в квартире, где она прописана. Ажиотаж в СМИ вокруг нее был крайне высокий. Человек выходит с утра погулять с собакой, а из кустов — камера. Ее мама предложила взять имя прабабушки Вари — Александра Иванова. Чтобы с работой легче было и общественное мнение немного остудить.

В августе они вдвоем ездили в паспортный стол. То, что сейчас это стало пунктом обвинения, — это анекдот. Якобы Варя готовилась к преступлению путем смены имени! Как она могла готовиться? Она по России передвигаться не могла, не то что ехать в Сирию. Я просто не понимаю, как судья такого высокого уровня мог столь простые вещи не заметить.

— У вас решения российских судов вызывают удивление?

— В этом случае — да. Хотя, в том же Лефортовском суде заседания о продлении Варе ареста начинались только после того, как следователь зайдет в комнату к судье… На пятый или шестой раз я уже понял, что к чему. Хотя адвокаты сразу предупреждали.

— И вы им не верили?

— В Штатах мне постоянно удавалось оспаривать протоколы о нарушении ПДД, если у меня были разумные доводы. Я не думал, что по-другому может быть. Третья власть все-таки. Я был уверен, что судья Московского окружного военного суда не оставит без внимания объективные моменты. Уж ЕСПЧ их точно не оставит, в конце концов.

— До ЕСПЧ еще нужно дойти.

— В том-то и дело. Я все же надеюсь на Верховный суд.

— Варя попросила в какой-то момент прекратить «радиоигру»?

— Да. Она понимает — ну, урод конченый! — а с привязанностью ничего не может поделать. Типичный стокгольмский синдром. В середине сентября говорит: «Мама, папа, я больше не могу, меня сейчас опять затянет, а я хочу учиться и работать». У нее остался только кнопочный телефон, без вотсапа, без интернета, без всего. Никакого общения [с Владом-Айратом] с тех пор не было.

— Когда ее пришли задерживать?

— В шесть утра, это было 27 октября. Больше десяти человек. И группа НТВ еще была. А мы только начали выкарабкиваться — началась учеба, наконец-то мир засиял новыми красками, ушел этот урод из нашей жизни. И тут происходит такое. Я думал, что это недоразумение, если честно. Может, кто-то ошибся. У меня поначалу мысли не возникло, что за этим может последовать арест. Потому реально вообще не за что.

— В следующий раз вы когда дочь увидели?

— Только в апелляционной инстанции в ноябре, там видеоконференция была с СИЗО. Суд в Лефортово [где выбирали меру пресечения] состоялся без нашего участия. Адвокат по назначению позвонил за час суда. Все-таки по Москве за час до Лефортово доехать не получается.

— Почему вы сразу не наняли адвоката по соглашению?

— До суда не было ничего предъявлено. Даже не понятно было, о чем идет речь. Может, ее в программу защиты свидетелей включили, куда-то увезли и от кого-то охраняют. Но осознание пришло быстро, на следующий день прошел суд, появилось обвинение.

— Вы подняли такой шум, чтобы вытащить дочь из другой страны. Неужели здесь тоже нельзя было подключить ваши знакомства?

— Какие-то разговоры были, естественно… Но мне говорили, что она все-таки не очень правильно себя вела, и нужна некая профилактика. В том числе, чтобы другим было понятно.

— И о масштабе проблемы вы тогда не могли предположить?

— Так же, как когда у нас забирали гаджеты. «Забирать или все-таки вам оставить?» — «Точно не знаем, давайте мы денек посмотрим, там же все равно ничего нет, потом заберете». Наивно я слишком себя повел, наверное.

— Хорошо, а позже, в декабре, когда адвокатов уже месяц не пускали в СИЗО, может, все-таки вы могли задействовать связи?

— Уже стало сложно.

— Сложно?

— Как я понимаю, решение было принято на достаточно высоком уровне. Не знаю, почему и зачем. Естественно, я что-то пытался делать, но, как видите, безуспешно. Потом выяснилось, в первый месяц после задержания самое трагичное и происходило.

— Вы имеете в виду, когда она давала признательные показания?

— Да. Ее изолируют, грозят — ты что, хочешь 20 лет получить? Говорят — я тебе желаю добра, мы здесь, чтобы наказать плохих людей — поэтому подпиши эту бумагу. А скоро и твой адвокат по назначению подъедет, он тоже отличный парень и хочет тебе добра. Многие после такого не подписали бы? Она хотела сделать, чтобы следователь ее уважал. Такой синдром отличницы. Информационный фон потом изменился. СМИ зацепились слова прокурора про самоподрыв — меня они шокировали (прокурор Михаил Резниченко в суде настаивал, что после вступления в ИГ Караулова могла совершить самоподрыв в одной из стран Европы или России — прим. «Медузы»).

— Может, не стоило поднимать такой шум в мае 2015 года? Возможно, и дочь осталась бы на свободе.

— Я абсолютно не жалею о том, что сделал. И я, и Варя — мы понимаем, как близко она была к аду, когда я ее вытащил. Радостно то, что она жива, здорова, у нее больше нет болезненной зависимости. И на мир она смотрит другими глазами. Если бы не тот шум в мае, последствия могли быть более драматичными.

— Что сейчас она собирается делать?

— В первую очередь, конечно, продолжать борьбу. Вместе с этим — она дальше учится, освоила недавно идиш, читает учебник по латыни, лекции по физике, художественную литературу, старается заниматься спортом, хотя в СИЗО возможности крайне ограничены.

Сегодня [28 декабря], кстати, у меня счастливый день: впервые с момента задержания нам дали поговорить — пять минут по телефону. В суде-то общаться было нельзя. Варя звучит совсем по-другому. Конечно, последние события ее ужасно расстроили, есть и депрессия, но тем не менее, она уже гораздо взрослее и серьезнее.