«Государство должно было извиниться» Закон о реабилитации жертв политических репрессий работает уже четверть века. Что он дал?

Закон о реабилитации жертв политических репрессий был подписан президентом Борисом Ельциным ровно 25 лет назад — 18 октября 1991 года. До сих пор это единственный российский законодательный акт, где власти напрямую осуждают преступления советского режима. Политическими репрессиями в документе названы не только неправосудные (в том числе внесудебные) приговоры по «политическим» уголовным статьям, но и административные меры — ссылки, высылки, направления в спецпоселения, привлечение к принудительному труду, насильственное помещение в психиатрическую больницу. Жертвами признаются не только сами репрессированные, но и родственники расстрелянных или погибших в тюрьмах и лагерях и реабилитированных посмертно. По данным комиссии при президенте на конец 2015 года, с момента действия закона были реабилитированы более 3,7 миллиона человек. «Медуза» поговорила с одним из основных авторов закона — судьей Конституционного суда в отставке Анатолием Кононовым.

— В этом законе сразу обращает на себя внимание очень нестандартная для современного законотворчества преамбула. Государство напрямую, в жесткой формулировке называет действия советской власти многолетним террором, осуждает его и выражает глубокое сочувствие жертвам. Расскажите, как создавалась эта вводная часть?

— Во-первых, у нас [на тот момент] не было больше ни одного закона, который бы давал оценку политическую и юридическую всей предыдущей ситуации, приведшей к этим самым репрессиям. И в этом была, наверное, главная причина [появления таких формулировок в преамбуле]. Из юридических актов оценка репрессиям была дана только в решении Конституционного суда по «делу КПСС». 

Во-вторых, надо вспомнить времена, когда принимался закон, и нашу экономическую ситуацию, которая не давала никакой возможности каким-то образом материально компенсировать потерпевшим применение всех этих репрессий. Поэтому мы большей частью обращали внимание именно вот на такую, скажем так, извинительную формулу, что ли, перед самими репрессированными. Что скорее государство должно извиниться, и это первое и главное, а уж потом, когда мы достигнем определенного материального благополучия, уже будет вопрос стоять второй компенсации — материальной. 

И я бы не назвал преамбулу такой уж нестандартной. В законе вполне может быть такая преамбула. К сожалению, эту часть много раз старались исключить из закона — особенно современные законодатели в последние десять лет. Они тоже видели некую нестандартность, но я ее не вижу.

— С тех пор у России вроде был период экономического процветания. Материальные компенсации стали выше? В одной из своих недавних статей вы пишете, что сейчас людям полагается по 180 рублей за каждый месяц в тюрьме или лагере. Разве это соответствует потерям?

— Конечно, не соответствует. Выплаты остаются мизерными. Когда закон принимался, наши финансовые органы уперлись и сказали, что они вообще ни копейки на это выделить не могут, потому что ситуация в стране не позволяет. Недаром в преамбуле дана формулировка о помощи «посильной в настоящее время». С тех пор мы пережили уже довольно большой период благополучия.

— В преамбуле сначала говорилось, что одна из целей закона — «обеспечение посильной в настоящее время компенсации материального и морального ущерба». С 1 января 2005 года слова о моральном ущербе убрали. Почему?

— Я не могу точно ответить на этот вопрос — это была инициатива законодателя. Думаю, что это было связано в том числе и с тем, что государство хотело сэкономить на компенсациях и не нести ответственности за моральный ущерб. Никаких хороших мотивов я тут не вижу.

— Правильно я помню, что вы в особом мнении к постановлению Конституционного суда по этому вопросу писали, что государство таким образом отказывается от моральной ответственности перед жертвами репрессий?

— Да. (Цитата: «Исключение гарантированности компенсации морального ущерба из преамбулы закона в этом контексте выглядит как отказ от правовой и моральной обязанности государства». — прим. «Медузы».)

— В законе оговорен период репрессий, жертвы которых подлежат реабилитации — с 7 ноября 1917 года. Верхней границы нет. Вы как-то писали, что периодизация вызывала споры. Расскажете подробнее?

— Сейчас уже я особых подробностей не помню. С первой датой понятно — мы брали так называемый советский период. В более ранние мы не вдавались. Второй датой сначала хотели сделать дату вступления в силу закона. Но потом в процессе рассмотрения, особенно во время второго этапа обсуждения — уже после путча, — многие из числа коммунистов предложили дату не снимать [убрать верхнюю границу]. Мол, не дай бог, с нами завтра еще что-то произойдет.

— То есть отсутствие верхней границы периода репрессий — осознанное решение?

— Да, хотя оно, в общем-то, несколько противоречит логике.

— Как проходило обсуждение законопроекта народными депутатами и Верховным советом? 

— Обсуждалось довольно вяло. Первые варианты были отправлены на доработку — закон тогда не выставили для принятия и обсуждения. И это тянулось довольно долго, пока не произошел путч и все последующие события. Потом политическая ситуация в Верховном совете изменилась — и появилась возможность принять закон.

— Как решалось, кого относить к категории жертв политических репрессий?

— Вообще сама дефиниция [понятия «политические репрессии» в законе] очень неконкретная, потому что ее трудно определить. Я бы даже сказал, что невозможно, потому что были такие случаи, где вообще сложно было понять мотивы. В законе перечислены определенные категории репрессированных. Лица, осужденные по суду за какие-то политические преступления, лица, которые были осуждены без суда, категория раскулаченных и другие. И кроме того, там есть общая формула: лица, к которым применялись по политическим мотивам какие-то виды ограничения их прав. Не только свободы, но ограничения прав. Максимально широкая формулировка. По-моему, под нее тогда подпадало практически все население России.

— То есть вы скорее исходили из боязни кого-то упустить, а не из боязни кого-то лишнего реабилитировать?

— Да, конечно.

— Закон запрещает реабилитировать людей, которые сами участвовали в репрессиях. А как быть с теми, кто участвовал, но при этом сам явно пострадал от внесудебного политического приговора?

— С этим вопросом возникли определенные сложности. Понятно, что все, кого осудили не судебным порядком, а через «тройки» (внесудебные органы, состоящие из представителей НКВД, прокуратуры и партийного начальства — прим. «Медузы») и тому подобным образом, получили свои приговоры незаконно и неконституционно. И надо было с точки зрения разума, закона, рациональности просто всех их оправдывать. Но вдруг там действительно были люди, осужденные на реальных основаниях. Скажем, из тех военнопленных, которые были осуждены за предательство [в период Великой Отечественной войны] — вдруг среди них были такие люди, которые действительно с оружием в руках сражались против нас? А как с ними быть? Можно ли их оправдывать? Или с работниками НКВД, которые сами принимали участие в репрессиях? Поэтому встал вопрос о некоторых исключениях из общего правила, и мы как-то пытались эти исключения перечислить, и они есть в законе. Поэтому такие люди, скажем так, как [народный комиссар внутренних дел Николай] Ежов, [министр внутренних дел Лаврентий] Берия (оба — ключевые организаторы массовых репрессий, расстрелянные по фальсифицированным делам — прим. «Медузы»), и сотрудники НКВД, принимавшие участие в фальсификации дел и репрессиях, — все они по закону оправданию не подлежат. 

— То есть тут действовал не формальный подход, а скорее соображения справедливости?

— Да, думаю, что так.

— Кроме вопроса о реабилитации участников репрессий какие еще моменты вызывали вопросы и споры во время подготовки законопроекта?

— Еще одна важная проблема состояла в том, что формулировка понятия «политические репрессии» была недостаточно полной. Были, например, жестокие наказание за кражи колосков (речь идет о применении указа от 7 августа 1932 года, т. н. законе «О трех колосках», по которому осужденных за небольшие кражи общественного имущества расстреливали или приговаривали к длительным лагерным срокам — прим. «Медузы»). При этом само преступление квалифицировалось как кража. Люди, чье хозяйство разорили, — их считать жертвами политических репрессий или нет? Вот это тоже в законе сомнительным осталось. Для меня очевидно, что они жертвы, но прямого указания [в законе] вроде как нет. Значит, для этого нужно какое-то судебное толкование, чтобы их подвести под эту категорию. 

— Закон действует 25 лет. Как вам кажется, он справился со своими задачами?

— Понятно, что он немногим помог самим реабилитированным — это связано с определенным контингентом депутатов, которые не захотели, к сожалению, повысить уровень обеспечения жертв политических репрессий. Но думаю, что, наверное, закон частично со своими задачами справился. И больше всего удовлетворяет, что в документе дана юридическая оценка политическим репрессиям.