Хрущев — главный поэт нашей эпохи Фрагмент нового романа Олега Нестерова «Небесный Стокгольм»

Издательство «Рипол Классик» в начале июня выпустит роман «Небесный Стокгольм», написанный лидером группы «Мегаполис» Олегом Нестеровым. Это второе литературное произведение Нестерова после дебютного романа «Юбка», изданного в 2008 году. «Небесный Стокгольм» рассказывает о 1960-х годах, о времени свободы и окончании «прекрасной эпохи». С разрешения издательства «Медуза» публикует десятую главу книги.

В ноябре опять была выставка студийцев Билютина, на этот раз в маленьком зале на Таганке. Ажиотаж был еще больший, о ней появились хвалебные статьи в «Известиях», «Советской культуре» и даже в журнале «Советский Союз». Говорили о большом резонансе в западной прессе, еще бы — наконец-то в СССР происходит отход от догм соцреализма!

На выставку по традиции опять пошли все вместе, а после собрались у Антона с Верой. Купили много вина, в кулинарии у метро голубцов и расположились на знакомой кухне.

 — Модернисты выходят из подполья! Э-ге-гей! — Белка махала бокалом и не могла сдержать своих чувств. — Вы хоть знаете, что скоро вообще цензуру отменят?

— Белка на хвосте принесла.

— Я абсолютно серьезно. Вы слышали всю эту историю с Солженицыным?

Вокруг одиннадцатого номера «Нового мира» творилось что-то невероятное, неделю назад у городских киосков выстроились очереди, составлялись списки, весь тираж мгновенно смели. Повесть «Один день Ивана Денисовича» ходила по рукам, за ней гонялись, но прочитать ее пока не было никакой возможности.

— Ну так вот, говорят Твардовский летал специально в Пицунду, когда Хрущев там отдыхал. И пробил. А заодно и с цензурой разобрались, не будет ее больше.

— Эх, Беличьи новости. Легки и непосредственны, — вздохнула Вера. — Все немного не так было. Твардовский дал рукопись Лебедеву, помощнику Хрущева, с расчетом, чтобы тот замолвил словечко в нужную минуту. Лебедев взял повесть в Пицунду, и как-то вечером, улучшив момент, грамотно ее представил: мол, принес Твардовский, важная вещь, нужна политическая оценка. А Хрущев любит, когда ему читают вслух. «Ну-ка, — говорит, — почитай». Первую часть слушал по вечерам, а со второй, так вообще, все дела задвинул, «Иван Денисович» пошел прямо с утра, Хрущев даже Микояна приглашал, вдвоем слушали. Пробрало.

— И что?

— Хрущев позвонил Москву, поручил отпечатать ровно двадцать экземпляров. Отпечатали, шлепнули красную печать, ну, типа, не выносить, не делать копии, не передавать другим и вернуть в ЦК по истечении надобности.

— А ты откуда знаешь? — не выдержала Люся.

Всем стало немного неловко.

— Отец домой принес. Не на работе же ему читать. Я ее за ночь проглотила.

Люся сделала вид, что все поняла.

— И что было дальше? — заволновались все.

— Раздали всем членам президиума ЦК, Хрущев попросил ознакомиться к его приезду. И на первом же совещании всех спрашивает: «Ну что?» А тогда ведь, помните, сумасшедший дом в мире творился, братья-китайцы войска в Гималаи ввели, полезли на наших друзей-индийцев, пойди разберись. Все и забыли про книжку-то. «Ну, ладно, — говорит Хрущев, — завтра опять у вас спрошу». И давай им стихи читать.

 — Стихи?!

— «Наследники Сталина» Евтушенко. Лебедев ему в Пицунде и это успел в уши вложить.

Вера на секунду ушла в себя, вздохнула и произнесла:

 — Нет, Сталин не сдался.

Считает он смерть поправимостью.

Мы вынесли

                  Из Мавзолея

                                      Его.

Но как из наследников Сталина

Сталина вынести?

Читала она хорошо.

 — …Иные и Сталина ругают с трибун,

А сами

Ночами

Тоскуют о времени старом… —

Президиум ЦК сидит, головы в плечи. А он им дальше:

 — …Покуда наследники Сталина живы еще на земле,

мне будет казаться,

                             Что Сталин еще в Мавзолее. 

Тишина мертвая. Хрущев: «Предлагаю опубликовать». Ничего не поделаешь, опубликовали.

 — Мне кажется, Хрущев — главный поэт нашей эпохи. — Кира сидел с бокалом вина, как усталый грузинский князь.

 — Хорош поэт, — фыркнула Белка. — У него в каждом предложении по ошибке.

— Он мыслит как художник. — Кира с улыбкой посмотрел на нее. — Ну как вам такое — шесть минут с трибуны ООН рассказывать анекдоты? Вот где хэппенинг! Он же ведет себя как поэт во всех своих начинаниях! Все его причуды — это есенинские коленца. Каждая речь — поэма. Неуклюжая, согласен. Но живая! По бумажке почти не говорит, а если говорит, то непрерывно соскакивает, вся ценность в этих его лирических отступлениях. Мастер импровизации.

— А кто у нас тогда Евтушенко? — уточнила Люся.

— Летописец Нестор. Ему главное успеть все записать. Но чем тщательней будет записывать, тем меньше будет поэтом, — подвел итог Кира.

Голубцы кончились раньше, чем вино. Вера закинула в воду пельмени и продолжила свой рассказ:

— Короче, Хрущев всех додавил, решили повесть печатать. Вызвал Твардовского на разговор, сказал, что проникся, причем Солженицына называл Иваном Денисовичем, все у него в голове сплелось. Твардовский ему — «Никита Сергеевич, ну вот Некрасов и Николай Первый, это же два лагеря было враждебных. А „Новый мир“ и правительство — мы же по одну сторону окопа. Зачем нам цензура? Меня ЦК на эту должность утвердило. Так зачем надо мной еще один редактор — цензор Главлита? Почему я завишу от его настроения и глупости, почему он мне постоянно — „пейзаж слишком уныл“? Или „утро слишком хмурое“? У них функция-то изначально была — обеспечивать сохранение государственной и военной тайны. А что теперь? Абсурд!»

 — А Хрущев?

 — «Да, — говорит, — согласен, сняли мы в этом году цензуру на сообщения иностранных корреспондентов — так и врать стали меньше». Ну, короче Твардовский вышел из кабинета победителем и успел отпечатать одиннадцатый номер к пленуму ЦК. Завезли две тысячи экземпляров в Кремлевский дворец, торжественный день открытия, во всех киосках очереди, делегаты хватают журналы с повестью, как пирожки. Потом по всему дворцу так и ходили — в одной руке красная папка с докладом Хрущева, в другой — синяя тетрадка «Нового мира» с Солженицыным.

 — Мне кажется, это поворотный момент? — серьезно сказала Люся. — Скажи, а что там вокруг Хрущева в ближайшем окружении? Есть кто живой?

На нее опять все искоса посмотрели.

 — Есть, конечно. «Цековская молодежь». Набирают силу. Кстати, Белка, твоих модернистов патронируют.

 — У тестя коллекция картин — будь здоров, — похвастался Антон. — Соцреализмом и не пахнет.

 — Там многие собирают или просто сочувствуют. Аджубей тот же, Сатюков, Ильичев, по сути главный идеолог сейчас.

Вера говорила о них, словно о своих старых знакомых.

— А Суслов? Серый кардинал? Куда он смотрит? — не унималась Люся.

— Его Хрущев хотел еще прошлой осенью в расход пустить, назначить вместо Брежнева на декоративную должность — Председателем Президиума Верховного совета. Говорят, у него истерика случилась, упросил оставить. А Ильичев постоянно при Хрущеве, даже речи писать помогает, живой, как мячик. Отец рассказывал, один раз экватор переплывали, тот устроил праздник Нептуна, сам бороду нацепил, трезубец взял, Хрущев ему подыграл, даже Громыко в плавках русалку изображал. Вот они какие теперь. Андропов тоже прогрессивный. Стихи пишет и джаз слушает.

Вера замолчала, видимо, подумала — не слишком ли разоткровенничалась. Но положила всем пельменей и решила продолжить:

 — А вашего бывшего начальника, «Железного Шурика», Хрущев поставил «недремлющим государевым оком». К нему теперь особое доверие. Контролирует всех и вся: обкомы, совнархозы, директоров.

— Это как? — не понял Петя.

— Придумали такой партийно-государственный гибрид — Комитет партийного контроля. Чтобы номенклатуру в узде держать.

— Ну и правильно, — поддержала Люся. — Давно пора.

— Тесть сказал, что Никита сжег мосты, — проявил свою осведомленность Антон.

— Ну не совсем уж сжег, — не согласилась Вера. — Просто черту подвел. Вся власть регионам, ставка на молодых. Конкуренция и прибыль вместо вала — тут он просто Либермана повторил. Велел наконец-то устранить бардак с ценами — привести их к «единому уровню». И меньше полагаться на партсекретарей.

 — А вот это как раз опасно, — сказал Антон, у них с Верой завязалась супружеская дискуссия. — Они ревнивые, внимания требуют, а теперь будут под каблуком у профессиональных управленцев-хозяйственников. Знаешь, чем Александр II кончил? Бомбу кинули.

— Ну Антоша, кто-то к бомбе готов, кто-то нет.

— Какой же, Вера у тебя ум! Мужской. — Петя слегка разомлел от еды и вина. — Мне такие нравятся.

Вера на него посмотрела и улыбнулась:

— Зато у тебя теперь царевна-лебедь.

* * *

Разговор все не кончался, Вера быстро пожарила картошки с луком, открыла банку маринованных грибов. Вина все еще хватало. Принесли транзистор «Альпинист», поймали «Радио Люксембург». Полилась музыка.

— Ну вот, теперь хоть похоже на субботний вечер. — Вера наконец перестала хлопотать. — Настя, тебе с нами не скучно?

— Нет, — улыбнулась та. — Только вы говорите о таких вещах… Я, может быть, в своем мире живу. Но мне все интересно, потому что вы его друзья. — Она обняла Петю.

— Он, наверное, тебе про «Спартак» только рассказывает, — предположил Антон.

— Между прочим, он чемпионом может стать! — вырвалось у Пети.

Музыка из приемника нравилась все больше и больше.

— А почему диктор по-английски говорит? Это же «Радио Люксембург», — удивился Антон. — Там же диалект немецкого.

— Это радио англичане открыли, еще в тридцатых, — объяснил Кира. — Самый мощный передатчик, вещают на Англию. Передают только современную музыку. В отместку ВВС, там один нафталин.

— А мы теперь тоже активно на заграницу вещаем, недавно специальную редакцию сделали, — сказала Люся. — Выходим на разных языках мира. Даже для диаспор, украинской, армянской. Там неделю назад скандал был, у них есть передача «Арц у патасхан» — «Вопросы и ответы». Ведущего кто-то в эфире спрашивает: в чем все-таки разница между социализмом и капитализмом? А он возьми и ляпни — при капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме наоборот.

* * *

Разложили картошку, налили вина.

— А вам страшно не было? — спросила вдруг Вера.

Все замолчали.

— Ну, спички когда пропали с солью, не по себе стало, — сказал Петя. — В газетах-то ничего толком не писали. Так только — Кеннеди, ультиматум, отстоим Остров Свободы. Не успели толком испугаться — раз, отбой…

— А мне в один момент жутко стало, — призналась Люся. — Я как раз работала 28 октября. Воскресенье, спокойно репортажик свой пишу, дай, думаю, за бубликом с ряженкой в магазин схожу. Буфет-то закрыт. Выхожу из подъезда — «Чайка» на полном ходу резко тормозит, из нее вываливается какой-то деятель пузатый, с красным пакетом. Кричит: «Куда?!», а сам ходу не сбавляет, ему — «Третий». Он в лифт, лицо, вы даже не представляете, белое как мел. Торопился, видно, раньше времени дверь дернул, кабина между этажей встала. Тут он аж затрясся весь. Я потом, когда выходила опять, слышала, как шофер кому-то там рассказывал, что они заблудились с нервов, наш радиодом не могли найти. Мотались полчаса по переулкам и гудели в сигнал как ненормальные. Ну так вот, стали вызывать инженера по лифтам, а его нет, выходной, свинтил куда-то. Тут паника такая началась… Смотрю, Левитан спускается по лестнице. Ну, думаю, раз уж его внеурочно вызвали и все тут такое — война, точно.

Люся нервно сглотнула.

— И что?

— Тогда этот лысый в лифте попытался Левитану пакет между дверьми просунуть, не получается, печати не дают сургучные. Он их посрывал и давай по отдельности листочки просовывать.

— Примерно так Огурцова в «Карнавальной ночи» секретарша сосисками кормила, — сострил Антон.

Всем было не смешно.

— Ильичев, — предположила Вера. — Скорее всего это он был. Прямо с заседания. Они там сутками сидели. 

— Левитан, когда первый лист получил, бегом в студию, а лысый ему — Юрий Борисович, пожалуйста, помягче, ведь это не о войне, о мире… Я к приемнику — он ответ читает, от Хрущева — к Кеннеди. Все. Отлегло.

— Боялись опоздать по официальным каналам. Поэтому решили передать ответ таким образом. Там же уже на минуты шло…

— И не сидели бы мы с вами, и не говорили. Даже вина бы не было. И цензура — не цензура, Денисыч, или Филиппыч, «Новый мир» — старый мир. Был бы мир опять — с бактериями и моллюсками на глубине, — вздохнула Вера.

— Интересно, дельфины бы выжили? — спросила Настя.

* * *

Встречались на Проспекте Маркса. Совсем недавно напротив Большого театра окрыли монумент основателю-классику. Стоял теперь в центре Москвы иностранец. Даже немец. Ну, не совсем немец, но из Германии. Как Ремарк. Или Санта-Клаус. Стоял, улыбался. Вернее, с виду, конечно, он так сурово на всех смотрел, но видно, что под своей бородой все-таки улыбался. Снежок его запорошил, укутал, уютно ему тут и тепло. И нам спокойней. Гений немецкий не может ошибаться, на то он и немецкий. Ну, разве что иногда. Пару раз в сто лет — войну проиграть.

Петя увидел Настю издалека. Этюд в пастельных тонах. Интересно, когда он с ней, он ее не замечает. Ну не в том смысле, что она ему неинтересна. Нет, просто она как бы в нем. И говорит с ней, как с собой. А она всегда внимательно слушает и улыбается. Она почти всегда улыбается.

Доехали до «Ленинских гор». Можно было и на «Спортивной» выйти, было бы быстрее, но так красивее, у них же свидание. Они шли в Лужники, во Дворец спорта. Но не на хоккей и даже не на фигурное катание. На вечер поэзии.

Сначала он планировался в Политехническом, но, когда стали продавать билеты, поняли, что спрос ажиотажный, и решили перенести все сюда. Аншлаг, 14 000 зрителей. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина.

Весь зал замерев слушал, сидели в проходах. Петя не представлял до этого, как это можно сидеть три часа и слушать стихи. Заранее себя готовил и успокаивал — ну что делать, если Настя так захотела. Когда зазвучал монотонный голос Вознесенского и он повел за собой в антимиры, Петя закрыл глаза. Сначала была какая-то пелена, но потом вдруг внутри стало отдаваться каждое слово, а в какой-то момент слов вообще не стало, пошел один смысл. Пете показалось, что он просто начал открывать в себе давно существующее, лежащее где-то на глубине, дремлющее, но ждущее своего часа.

Внутри переворачивались страницы, он путешествовал во времени, что-то вспоминалось, что-то вдруг становилось понятным, и все это без слов, без привычного думанья, смыслы вызывали смыслы, какой-то медленный резонанс, подчиняющий все его «я» ясному и вечному порядку.

Разговаривать после стихов не хотелось. Шли молча, чтобы не сбивать настройку.

Пете показалось, что этот год вместил в себя столько же, сколько до этого вся его жизнь.

* * *

На следующий день они пошли с Настей на выставку в Манеж. Позвонил Кира и сказал, что сегодня на второй этаж подвезли билютинцев, все их работы с Таганки, говорят, ожидают самого Хрущева.

От метро шли медленно, обнявшись. Был уже вечер, все так же шел снег. К Манежу было не протолкнуться: люди, машины. Много правительственных «Чаек» и «ЗиЛов».

В какой-то момент произошло оживление, по ступенькам спускался Хрущев со свитой. Рядом шел какой-то мужчина, с черной шевелюрой и в свитере, явно художник.

Перед машиной они остановились и о чем-то договаривали. В этот момент толпа придвинула Петю с Настей к ним почти в упор.

Им удалось услышать последние слова Хрущева перед тем, как он сел в машину:

— Желаю, чтобы в вас победил ангел.