«Такой же уход, как у великих древних» Переводчик Елена Костюкович — о работе и дружбе с Умберто Эко

19 февраля не стало Умберто Эко, итальянского писателя, ученого и мыслителя, автора «Имени розы» и «Маятника Фуко» — важнейших романов второй половины XX века. В России произведения Эко печатались в блестящих переводах Елены Костюкович. Журналисту «Медузы» Татьяне Ершовой Елена Костюкович рассказала о дружбе и работе с писателем, с которым она познакомилась в 1988 году.

Я начала переводить его первую книжку, когда мне было 22 — и примерно до 26. Даже не могла вообразить, что смогу увидеть автора, потому что тогда был железный занавес. Выпустили меня как раз благодаря тому, что я перевела и опубликовала «Имя розы» — уже позже, через четыре года, в 1988-м году. Книга оказалась «юбилейной» — она вышла в двадцатую годовщину пражских событий, подавления Пражской весны. Потому что роман Умберто Эко «Имя розы», если кто помнит, начинается со слов — «Я нашел эту рукопись в несчастном городе, сейчас сюда входят советские танки».

Невозможно было, естественно, продавить роман через цензуру, потому что он весь является развернутым метафорическим повествованием по отношению к первой фразе. Ведь дело там не в монахах и монастыре, даже не в теории смеха Аристотеля, «Имя розы» — о несвободе и свободе, о провокации внутри некоего закрытого мира, в который вторгается посторонняя сила, устраивает там безобразия, разворачивает всю устоявшуюся там жизнь, баламутит все — и входят снаружи войска, которые все захватывают, папская инквизиция. То же самое происходило в Праге, то же самое произошло совсем недавно, как мы знаем, и не один раз было в мире, но нам известен пример Крыма. Вот всякие такие вещи как метафора довольно отвратительной манеры перекраивать человеческую жизнь — это собственно и есть роман «Имя розы», потому его и прочли как высказывание о свободе.

Почему я стала переводить его с таким упорством и с такой верой, что когда-нибудь его опубликуют? Была же советская эпоха, ни на что нельзя надеяться, но молодость как-то удивительно укрепляет человека. Вот тогда я укрепилась и осталась достаточно крепкой.

Опубликовали роман в 1988-м, и в моем доме в Москве вдруг неожиданно зазвонил телефон, и меня пригласили в Италию на конференцию по Умберто Эко, сказав, что о моем переводе что-то слышали. Он действительно тогда прозвучал, его очень хвалили. Мне звонили несколько знаменитейших людей моего времени — Гаспаров, Лотман и Гуревич — и все по очереди говорили, что они в восхищении, что хотят познакомиться с Эко. Все были захвачены книгой — я уже только из-за этого была довольна. По-моему, разошелся миллион экземпляров, не считая пиратских.

И в Италии прослышали, что есть такая странная история — какая-то молодая девица перевела роман и вроде бы удачно, и позвали меня на конференцию. С нее и началась моя Италия — я не вернулась в свою прежнюю жизнь, которую ассоциировала с клеткой и с несвободой, с всевозможными подавлениями во мне, в частности, моего творческого начала. А Италия дала мне все.

Когда я приехала, первым делом меня повезли к нему домой, и я увидела привлекательного мужчину 55 лет. Он был прекрасен и весел. А он увидел перед собой какую-то Красную шапочку и сказал примерно то же самое, что и мой первый редактор в журнале «Иностранная литература»: «А ты сама переводила?» Я сказала: «Да!»

Дальше мы подружились, и после этого наши отношения приобрели братско-сестринский характер. [Так сложилось] не только со мной, но и с другими переводчиками. Первый, кто меня разбудил сегодня звонком среди ночи, был наш японский коллега Тадахико Вада, причем он что-то кричал, я даже не могла разобрать что. Я только поняла, что это Тадахико и, наверное, умер Эко, потому что я давно этого боялась. Я знала, что он находится в нехорошем состоянии. Не то чтобы он болел, а просто не хотел уже [жить]. Второй человек, с которым я говорила в шесть утра, — мой немецкий коллега Буркхарт Кребер. Потом мы начали связываться с семьей, разговаривали с сыном Умберто Эко. 

С Буркхартом у Эко сложилась просто большая дружба, со мной тоже, но не такая. Он очень ценил мужские взаимоотношения — по романам видно, что для него важно такое чувство плеча. Я все-таки была дальше. Но если говорить про наши отношения, я бы сформулировала это следующим образом: в жизни я была не очень довольна, не считала, что мы достаточно много видимся, бывали случаи, когда я могла надуться, обидеться. Но в профессии это был класс. Когда мы с ним выступали вместе — много раз такое случалось — я всегда потрясалась, до какой степени он страхует, словно вы два гимнаста. Он держит, он понимает, что происходит. Поскольку он меня втравливал в какие-то немыслимые авантюры — например, неожиданное выступление на французском в Лувре на тему «Петербургское барокко»… Можете вообразить, да? В какой-то момент Эко увидел мои растерянные глаза и в ту секунду, когда он задал вопрос, он его уже переформулировал и сам же начал на него отвечать. Не было никогда чувства, что тебя оставляют без страховочной веревки.

Это была дружба-работа, и это самое большое наслаждение на свете, самое прекрасное, что может быть между людьми, я так считаю. И вот тут уже мелкие детали, юмор, смех и серьезность в нужную секунду, способность себя не жалеть, перерабатывать — все, что мы считаем смыслом нашей жизни, когда погружаемся в какую-то рабочую историю.

У него, конечно, была замечательная эрудиция — это всем известно, и не хочется повторяться. Но про Россию он ничего не знал и задавал все время одни и те же вопросы — например, где тонкие длинные русские сигареты. Он читал об этом в каком-то романе в молодости и воображал русских красавиц в основном из эмигранток, у которых в тонких длинных пальцах были тонкие сигареты. Я ему привезла «Беломор», говорю, вот тебе, наслаждайся, он сказал, что нет, ты разрушаешь мои мифы, мою юную веру в красоту русских прекрасных женщин. 

[Из всех переводов] он как раз внимательно относился к русскому переводу, потому что не понимал, как это сделано. Просил ему рассказывать, особенно про использование старославянского для передачи латыни в «Имени розы». Потом я у него прочла, будто он мне это предложил. Только вот во времена «Розы» я не была еще с ним знакома…

Он оказался в России главным иностранным писателем, потому что был символом свободы в момент Перестройки. Я даю очень заземленное объяснение, банальное, если угодно, техничное, но правильное, поверьте мне. Он попал к нам в тот момент, когда это было очень нужно. Россия [по сравнению с другими странами] в этом смысле уникальна. Открылась Европа, открылась свобода, новое горбачевское мышление кто-то интерпретировал так: открывается новое пространство — с обрушением стены, и новая глубина — история всего мира становится и для нас познаваемой. Проводниками познания, комментаторами, мостостроителями становились крупные фигуры европейской культуры от Оруэлла и Толкиена до Грасса и вот как раз Эко. 

Он умер без мучений, без болезней, он в этот день работал. Подобное счастье не каждому выпадает — из моих знакомых [Наталья] Горбаневская так умерла. Она легла и не проснулась. У Эко все было даже более сознательно: он утром работал, днем работал, вечером почувствовал себя как-то не так, а потом ушел. Это смерть праведника, сел в лодку и уплыл.

Я думаю, что это такой же уход, как у великих древних, как был у Августа: все сделано, силы истрачены, написано семь романов. Он даже успел помочь своему издательству «Бомпиани» уйти из лап ненавистного Берлускони, всем вместе: история вроде вашей «Медузы». Он выбрал для них тоже мифологическое название, «Корабль Тесея». И сам взошел на другой корабль.