«Самый рискованный поступок за время службы в КГБ» Отрывок из книги бывшего главы московского корпункта The New York Times о Владимире Путине

Осенью 2015 года в США вышла книга Стивена Ли Майерса «Новый царь. Восхождение и правление Владимира Путина» — газета The Washington Post назвала ее «самой сильной из существующих сегодня» биографий президента РФ. Стивен Ли Майерс — журналист The New York Times, долгое время возглавлявший московское бюро газеты. В «Новом царе» описывается жизнь и эволюция политических взглядов Владимира Путина; президент России представлен в книге как расчетливый и амбициозный политик, который для достижения целей пользуется всеми доступными средствами. «Медуза» публикует перевод отрывка из третьей главы биографии, посвященного последним дням работы Путина в советской разведгруппе в Дрездене.

Начальник Первого главного управления КГБ СССР Владимир Крючков быстро приспособился к горбачевскому «новому мышлению» — по крайней мере, внешне. Крючков был чем-то похож на Путина. Приверженец здорового образа жизни, трудоголик и трезвенник, он запретил употреблять спиртное на проводах сотрудников, уезжающих служить за границу — к немалому неудовольствию подчиненных, традиционно любивших заложить за воротник. Привнеся принципы гласности в работу спецслужб, Крючков стал ближайшим советником Горбачева и в 1988 году возглавил КГБ. К этому моменту в органах уже начали осознавать, что Восточный блок обречен.

Подполковник Путин и его сослуживцы могли наблюдать это воочию из своего особняка на Ангеликаштрассе в Дрездене. Они видели, как стремительно теряет поддержку правительство Эриха Хонеккера. Закоренелый марксист Хонеккер (а с ним и министр госбезопасности Эрих Мильке) отказывался принять горбачевские идеи, но перемены уже витали в воздухе. Как и повсюду в Восточной Европе, в простых немцах пробуждалось стремление обрести свободу. Путин уже понимал, что ГДР обречена на исчезновение, но он и представить себе не мог, как быстро это произойдет.

В августе 1989 года Венгрия открыла границу с Австрией. Восточные немцы, которые могли свободно перемещаться внутри соцлагеря, устремились в Австрию, надеясь эмигрировать дальше на Запад. По городам ГДР прокатилась волна уличных выступлений — люди требовали хотя бы того, что Горбачев уже предоставил жителям СССР — выборов, возможности свободно критиковать однопартийную систему, рыночных реформ и улучшения благосостояния. Люди по-прежнему боялись Штази, но в год революций, которые происходили, казалось, везде — от Вильнюса до площади Тяньаньмэнь — этот страх уже не мог удержать их дома. 4 сентября в Лейпциге группа оппозиционеров, собравшихся в церкви Святого Николая, устроила протестный митинг прямо после службы. С каждой неделей протест разрастался и захватывал новые города — в том числе и Дрезден. 

2 октября Хонеккер отдал приказ разгонять протестующих, но десантники, отправленные в Лейпциг, отказались его исполнять. На следующий день правительство попыталось остановить эмиграцию, запретив выезжать в Чехословакию. Когда 6-го числа в Восточный Берлин прилетел Горбачев — на празднование 40-й годовщины образования ГДР — конец был уже предрешен. Горбачев уговаривал Хонеккера пойти на уступки, но тот был непоколебим. Стоя на трибуне рядом с Горбачевым, он заявлял: «Мы сами решим все наши проблемы — социалистическими методами. Ослабить социализм мы не дадим».

А еще через две недели Хонеккера отправили в отставку. Его место занял его заместитель Эгон Кренц — он надеялся смягчить политическое напряжение, но было поздно. Народные выступления преодолели точку невозврата; своими беспорядочными действиями правительство только приближало свой конец. 9 ноября было объявлено, что Политбюро разрешило восточным немцам свободно выезжать на Запад — по-видимому, с сегодняшнего дня. Десятки тысяч человек вышли к Берлинской стене, и пограничники, не имея на этот случай указаний, их пропустили. На той стороне их встретили жители ФРГ, и вместе они принялись разбирать стену — главный символ холодной войны.

В дрезденском отделении КГБ царила неразбериха. Подполковник Путин разрывался — по крайней мере, впоследствии он вспоминал, что разрывался — между протестующими, чьим требованиям он во многом сочувствовал, и своими друзьями из Штази. Он считал, что сотрудники госбезопасности — это тоже часть восточногерманского общества, пусть и пораженная теми же болезнями. Это не какой-то чужеродный организм, с которым следует разделаться, точно так же, как собираются разделаться с отжившим свой век политическим руководством.

Больше всего Путин не любил — и больше всего боялся — бесчинствующей толпы. Между тем, именно такую толпу он наблюдал в те дни в Дрездене. Хуже всего было то, что в Москве, казалось, никому не было дела до происходящего в ГДР. Впоследствии Путин вспоминал, что КГБ, погрязший во внутренних интригах, просто игнорировал все предупреждения и донесения, поступавшие от агентов за рубежом. Под угрозой было само существование СССР, а с ним — и карьера Путина. «То, что мы делали, оказалось никому не нужным, — вспоминал Путин годы спустя. — Что толку было писать, вербовать, добывать информацию? В центре никто ничего не читал» (цитаты, взятые автором из книги «От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным», приводятся по тексту, опубликованному на сайте Кремля — прим. «Медузы»).

Падение Берлинской стены не привело ни к окончанию протестных выступлений, ни к отставке правительства. Агентурная сеть Штази по-прежнему действовала в ГДР, хотя власть органов безопасности постепенно ослабевала. Окрыленные берлинской победой, оппозиционеры требовали проведения свободных выборов. Вскоре настала очередь органов госбезопасности. 5 декабря оппозиция устроила митинг возле дрезденской штаб-квартиры Штази. Сперва митингующих было несколько сотен, вскоре их численность достигла нескольких тысяч. 

С балкона своего особняка на Ангеликаштрассе сотрудники КГБ могли отчетливо видеть толпу, собирающуюся возле штаба немецких коллег. Подполковник Путин вышел на улицу, подошел к территории комплекса Штази и стал наблюдать за происходящим.

Толпа все увеличивалась; успокоить собравшихся не удавалось. В пять вечера Хорст Бом, начальник дрезденского отделения Штази, сдался и приказал открыть ворота. Митингующие устремились внутрь комплекса и вскоре захватили штаб-квартиру. Бом, мертвенно бледный, умолял людей сохранять спокойствие. Захват происходил в целом мирно, но Путину это виделось по-другому: в его воображении в зданиях Штази хозяйничала охваченная безумием толпа. Он вспоминал, как какая-то женщина кричала: «Ищите туннель под Эльбой! Там заключенных пытают, пока они стоят по колено в воде». Путин точно знал, что никакого туннеля нет — ведь он был осведомлен о том, где в действительности находились тюремные камеры Штази.

В особняк он вернулся уже затемно. Руководитель советской разведгруппы в Дрездене генерал Владимир Широков в тот вечер покинул здание в девять часов и находился где-то в городе. Тем временем от толпы, штурмовавшей комплекс Штази, отделилась небольшая группа. Протестующие направились к особняку на Ангеликаштрассе — всем было прекрасно известно, что в нем располагается дрезденское отделение КГБ. Часовой, дежуривший в будке у ворот, побежал в дом — доложить о ситуации подполковнику Путину, старшему офицеру в здании. Кроме них в особняке находились еще четыре сотрудника.

Путин был рассержен и встревожен. На него легла ответственность за все имущество КГБ — за все хранившиеся в здании документы, в том числе и секретные. Он приказал караульным готовиться к штурму и позвонил в советскую группу войск, чтобы прислали подкрепление. Дежурный выслушал его, объяснил, что без распоряжений из Москвы ничего не может сделать, и обещал перезвонить. Не дождавшись, Путин позвонил сам.

— Ну что?
— Я звонил в Москву, но Москва молчит, — ответил дежурный.
— И что будем делать?
— Сейчас я ничем не могу вам помочь.

Путин был поражен. Несмотря на все свои сомнения насчет коммунистической системы, он оставался офицером, верным своему государству. И вот сейчас в критический момент это государство его предавало. «У меня тогда возникло ощущение, что страны больше нет, — вспоминает Путин. — Стало ясно, что Союз болен. И это смертельная, неизлечимая болезнь под названием паралич. Паралич власти».

В отчаянии он принялся думать, что делать дальше. Даже без специальных заявлений было понятно, что советское руководство не намерено дальше поддерживать правительство Восточной Германии. Повторения событий 1953 года в ГДР, 1956-го в Венгрии, 1968-го в Чехословакии — не будет. Применить силу против собравшихся у особняка Путин не смог бы, даже если бы и хотел: в его распоряжении попросту не было достаточного количества сил. Он подумал о хранившихся в здании документах и донесениях. Если эти документы попадут в руки толпы, последствия будут катастрофическими — вскроется не только вся агентурная работа КГБ; под угрозой окажутся конкретные люди — те, кто в течение многих лет сотрудничал с советскими органами, кто когда-то доверился им. Было ясно, что в случае утраты документов под трибунал пойдет и сам Путин, однако указаний из центра не поступало. Он думал о своей работе, о своей семье, чье благосостояние от этой работы зависело. Он чувствовал, что Советский Союз вот-вот рухнет, а с ним и вся понятная ему жизнь — жизнь кадрового разведчика. Той ночью подполковник Путин, обуреваемый самыми мрачными мыслями, совершил самый решительный и самый рискованный поступок за все время своей службы в КГБ.

Надев форму и оставив табельное оружие в сейфе в кабинете, Путин вышел на улицу и направился к воротам. Он был совершенно один, и, не имея приказа, решил блефовать.

Собравшиеся — около двух десятков мужчин — не были настроены особенно агрессивно, скорее ими овладела эйфория. Они стояли у ворот, оживленно разговаривая между собой, все еще не готовые поверить, что Штази сдалось без боя. Среди них был Зигфрид Даннат (за пару лет до этого он гулял мимо особняка с собакой и разговорился с одним из сотрудников, а жена их сфотографировала; Путин доложил об этом в Штази, потребовав, чтобы за семьей Данната установили наблюдение). По воспоминаниям Данната, вскоре после того, как караульный ушел в дом, из парадной двери вышел невысокий человек в форме. Дойдя до ворот, он остановился и, помолчав с минуту, спокойно обратился к собравшимся:

— Этот дом хорошо охраняется, — сказал он на безупречном немецком. — Мои люди вооружены, и у них есть приказ открыть огонь, если кто-то войдет на территорию.

Он не кричал, не угрожал никому. Просто произнес эти несколько слов, после чего развернулся и медленно пошел в сторону дома. Собравшиеся люди в ответ только промычали что-то невразумительное. Зигфрид Даннат рассказывает, что в тот момент почувствовал, как переменилось их настроение. Никому не хотелось кровопролития, к тому же Штази они уже победили. Было понятно, что попытка пойти против КГБ — это совсем другое дело. На штурм ворот собравшиеся не решились и вскоре разошлись, направившись по Ангеликаштрассе обратно к захваченному штабу Штази. Спустя несколько часов советские войска получили, наконец, какой-то приказ, и к особняку прислали два БТРа с солдатами, необходимости в которых уже не было.

События той ночи обросли легендами, подробности которых варьируются в зависимости от рассказчика. Есть версии, в которых сотни протестующих пошли на штурм особняка. В других солдаты из окон наставили на митингующих автоматы Калашникова и приготовились стрелять на поражение. По одной из версий, русский офицер размахивал пистолетом — то ли прямо перед толпой протестующих, то ли с наружной лестницы, ведущей на второй этаж. Ничего из этого в действительности не произошло, и события того вечера затерялись в тени более грозных событий, происходивших в Берлине — ареста Эриха Хонеккера и отставки руководства Штази. На следующий день подал в отставку Эгон Кренц, и к власти в ГДР впервые пришло некоммунистическое правительство.

Подполковник Путин сыграл в распаде Восточной Германии лишь малую роль — это был личный поступок перед лицом даже не опасности, скорее неизвестности. На какое-то мгновение он действительно оказался разведчиком, в одиночку защищавшим свою страну — совсем как представлял себе в юности. Он действовал спокойно, решительно и мужественно. Он смог не допустить незаконного проникновения на вверенный ему объект, одновременно избежав кровопролития. Однако за свою работу той ночью он не получил ни наград, ни медалей. «Москва молчит». Эта фраза будет преследовать его годы спустя. Той ночью он понял, что его служба подошла к концу — вместе со страной, которой он служил.

Перевод Константина Бенюмова.