Зебальд, «Поэтики Джойса», «И не только Сэлинджер» Эссе о литературе. Обзор Галины Юзефович

Еженедельно литературный критик Галина Юзефович рассказывает на «Медузе» о самых интересных книжных новинках, изданных в России. В нынешнем обзоре представлены эссеистика и научная проза о литературе  — «Естественная история разрушения» В.Г. Зебальда, «Поэтики Джойса» Умберто Эко и «И не только Сэлинджер» Андрея Аствацатурова.

В. Г. Зебальд. Естественная история разрушения. М.: Новое издательство, 2015. Перевод Нины Федоровой

В этом сборнике, вышедшем незадолго до смерти автора в 2001 году, Винифрид Георг Максимилиан Зебальд (без преувеличения один из главных писателей послевоенной Европы, известный русскому читателю, увы, лишь по давно и безвозвратно распроданному и до сих пор не переизданному роману «Аустерлиц») обращается к теме травмы и описывает способы, которыми немецкая литература после 1945 года переживала произошедшую с Германией катастрофу.

Четыре эссе, четыре не связанные между собой истории без морали и вывода. В первом — самом длинном, озаглавленном «Воздушная война и литература», — литература, по сути дела, выполняет функцию фигуры умолчания или внесценического персонажа: Зебальда интересует вопрос, почему немецкие писатели в 40-е и 50-е годы оказались трагически не способны осмыслить и описать ужасы «бомбардировок по площадям», обрушенных на Германию авиацией союзников. Во втором эссе «Писатель Альфред Андреш» автор паровым катком раскатывает своего протагониста — литератора, выбравшего в годы нацизма путь «внутренней эмиграции», а на деле — комфортного приспособления к режиму и, по сути дела, его неявного оправдания. Третье — «Глазами ночной птицы» — рассказывает о писателе Жане Амери, участнике сопротивления, пережившем пытки и уцелевшем в концлагере, но на всю жизнь так и оставшемся «раскачиваться на вывернутых руках над полом камеры» с сердцем, полным гнева и ненависти. И, наконец, в четвертом — «Сокрушенности сердца» — Зебальд обращается к фигуре писателя и поэта Петера Вайса — еврея, эмигранта, который, тем не менее, после падения нацистского режима отнес себя не к жертвам, но к палачам, приняв на себя тем самым бремя вины и покаяния (довольно, впрочем, специфического).

Четыре истории, четыре сюжета, касающиеся, казалось бы, времени и пространств весьма от нас удаленных, но при этом ощущение болезненной, почти буквальной актуальности в каждом слове. Объявляя разрушение немецких городов и гибель сотен тысяч их обитателей необходимым этапом очищения и духовного возрождения германского народа, сторонники теории «законного возмездия» на самом деле репродуцируют идеологию тоталитаризма с ее радостной готовностью на жертвы во имя высшей цели. Интеллектуал, уходящий от ужасов бытия в башню из слоновой кости, ищущий убежища в своем богатом внутреннем мире, сам не заметит, как из стороннего наблюдателя превратится в пособника творящихся вокруг беззаконий. Вечный ресентимент, законное право жертвы не прощать своего мучителя никого не делает счастливее и не лечит ран. Покаяние и душевное сокрушение неизбежно становятся центростремительным процессом, не имеющим иной цели, кроме собственного бесконечного воспроизводства.

Все сказанное можно приложить и к нашей современности, и к нашему недавнему прошлому, причем многократно и — было бы желание — под разными углами. Вернее, этого очень сложно не сделать — тем более, что все, о чем говорит Зебальд, ложится в наши реалии безупречно, с приятным щелчком. Но этим метафорическим прочтением (неминуемо упрощающим, хотя и обманчиво уводящим в глубину) «Естественная история разрушения» не исчерпывается: как всякая подлинно выдающаяся книга, главным образом она честно работает на первом, самом верхнем своем смысловом уровне. Она рассказывает читателю историю одновременно простую и бесконечно неоднозначную — историю о писателе и времени, о преодолении времени посредством литературы и о тех случаях, когда это по тем или иным причинам невозможно. Что, в сущности, не менее актуально, чем прямые аллюзии и параллели с современностью.

Умберто Эко. Поэтики Джойса. М.: Corpus, 2015. Перевод Андрея Коваля

Нынешняя публикация «Поэтик Джойса» — повтор издания, выходившего в России двенадцать лет назад, которое в свою очередь является переводом книги Умберто Эко, опубликованной в 1966 году, то есть задолго до «Имени Розы» и обрушившейся на писателя мировой славы. Иными словами, книга писалась еще без оглядки на репутацию блестящего интеллектуала, способного рассказывать о сложных вещах так, чтобы даже домохозяйка не почувствовала себя ущемленной. Как следствие, «Поэтики Джойса» никто не осмелится назвать легким чтением, однако — нет худа без добра — и от утомительных бонмо и ярких метафор, якобы призванных облегчить читателю поглощение трудного материала, они тоже свободны.

«Поэтики Джойса» — не попытка «приручить» трудного автора и тем более не развернутый комментарий к «Улиссу», «Дублинцам» или «Финнеганову помину». Задача, которую ставит перед собой Эко, одновременно и проще, и амбициознее: он стремится загнать творчество великого ирландца в рамки четкой интеллектуальной парадигмы, разложить его на слагаемые и заново собрать их, но уже в правильном порядке. Если верить Эко, все творчество Джойса как на пяльцах растянуто на противостоянии двух начал: с одной стороны — средневекового схоластического, восходящего к Фоме Аквинскому и предполагающего наличие свода четких правил, описывающих бытие. С другой — модерного, базирующегося на представлении о том, что мир бесконечно вариативен и изменчив, что никаких правил, законов и кодексов не существует, а есть лишь вечное движение стремительно распадающих и заново формирующих структур-однодневок. Первое начало — упорядоченное, консервативное, надежное — это детство литературы, ее прошлое — прекрасный утраченный рай. Второе — это ее взрослость, ее тревожное и болезненное настоящее. Противостояние этих двух тенденций — к покою и определенности с одной стороны и к движению и свободе с другой — и определяет, по Эко, смысл поэтики Джойса и, шире, всей литературы его времени.

Раскладывая по этим векторам «Портрет художника в юности», «Дублинцев» и, конечно же, «Улисса», Умберто Эко закономерным образом обнаруживает в творчестве Джойса структуру и схему. Схоластическая традиция упорядочивания (пожалуй, вопреки воле самого объекта изысканий) торжествует, хаос отступает и беспомощно клубится по углам — не в силах противостоять аполлоническому свету эковской мысли. Не то чтобы после этого с Джойсом все стало так уж безусловно понятно, но некоторый просвет появляется — и, возможно, если взяться за «Улисса», вооружившись этим новым знанием, дело в самом деле пойдет несколько веселее.

Андрей Аствацатуров. И не только Сэлинджер. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015

Петербуржец Андрей Аствацатуров, как известно, существует сразу в двух ипостасях. С одной стороны, он прозаик, оптовый производитель едких и местами очень смешных скетчей (чтобы не употреблять обидное слово «баек») из жизни питерских интеллигентов, убежденных лузеров, преимущественно гуманитариев и почти всегда очкариков. С другой, Аствацатуров — культовый университетский преподаватель, специалист по зарубежной литературе ХХ века и объект обожания уже нескольких поколений студентов-филологов (мало кто знает, но вторая ипостась некогда вскормила первую: почти весь тираж дебютной книги Аставацатурова «Люди в голом» был стремительно раскуплен его бывшими и актуальными учениками, и только после подтянулись читатели из других сфер).

Его нынешняя книга — первая, по сути дела, встреча Аствацатурова-прозаика с Аствацатуровым-филологом. Десять остроумных и изящных эссе, посвященных английским и американским писателям (охват достаточно широк — от Генри Джеймса до Апдайка, от Амброза Бирса до Шервуда Андерсона), не столько углубляются в литературоведческие тонкости и нюансы, сколько акцентируют внимание читателя на том, как именно писатель добивается того или иного эффекта — пугает, волнует, удивляет, смешит.

Джозеф Конрад в своем «Сердце тьмы» деконструирует и переосмысливает старый добрый викторианский приключенческий жанр, собирая из его обломков нечто гораздо более современное — и гораздо более пугающее. Уильям Голдинг в «Повелителе мух» воспроизводит тот вариант конца света, при котором на поверхность из области бессознательного вырываются все наши самые темные страхи, предрассудки и желания — в этом качестве он буквально обручен с жившим за две с половиной тысячи лет до него Еврипидом. Амброз Бирс отрицает свободу воли, а вместе с ней и психологию, выстраивая свои ужасающе актуальные военные миниатюры из такого древнего материала, как рок и предопределение. А вот и сам писатель Аствацатуров в детстве, в гостях у бабушки, вглядывается в висящую в коридоре географическую карту, силясь разглядеть на ней контуры своей судьбы…

Персональный опыт перемешивается в «И не только Сэлинджер» с литературными наблюдениями, биографические подробности оказываются продолжением (или, напротив, истоком) творчества писателей, и все вместе складывается в изящную мозаику, не лишенную и некоторой практической полезности: в конце концов, пишут сегодня многие, и подсмотреть, как у других выходят какие-то хитрые приемы, всегда полезно.