«Занимайся музыкой своих корней» Премьера клипа «Детей Picasso» и интервью Гаи Арутюнян

В сентябре 2014 года группа «Дети Picasso» объявила о своем возрождении — после четырехлетнего перерыва Гая и Карен Арутюнян нашли новых музыкантов и запустили сбор средств на запись альбома. Прошел год, и они готовы представить в Москве и Петербурге пластинку, получившую название Motherland. В интервью «Медузе» лидер группы Гая Арутюнян рассказала о том, каким образом изменились «Дети Picasso», как сохранить связь с корнями и провести успешный краудфандинг.

— Расскажите, как вы решились возродить «Детей Picasso»?

— Сейчас, когда прошел уже год, я оглядываюсь назад и вижу, что все так и должно было быть. Все кусочки пазла складываются в единую картину. Словно фасадная линия идет-идет, вот маленький домик, а потом линия продолжается снова. Сейчас наш четырехлетний перерыв кажется мне очень логичным, он обязательно должен был случиться. За этот промежуток времени, что мы отошли от армянского фольклора, от «Детей», — очень многое прояснилось. Я думаю, что сейчас мы совершенно по-другому все интерпретируем и иначе подходим к делу. 

Конечно, не было такого, чтобы мы вдруг поняли, что надо начинать заново, и как-то механически начали. Нет, просто одновременно появились музыканты и материал, возникло какое-то очень сильное, мощное желание продолжать эту историю. Я не мистифицирую, правда было так — как будто все кнопки ON включились. 

Когда мы наткнулись на наши заброшенные семейные архивы с таким бесценным музыкальным материалом, мы ужаснулись, что так надолго отошли от этой красоты. Пословицу «где родился, там и пригодился» я понимаю так: занимайся музыкой своих корней, и это принесет новые плоды.

— Но все же это не совсем то, что было раньше? Я не только о новых музыкантах говорю, но вообще о том, что все встали взрослее.

— Да, мы ушли от бешеного рок-звучания в такой среднетемповый медитационный густой звук, не знаю, как это точнее описать. Без каких-то эклектических сумасшедших ходов, звук стал мягче. В принципе группа развивалась так же, как и человек развивается: в пубертате мы творим черт знает что, в юности — тоже, потом вдруг наступает тридцатилетний кризис, мы умнеем, взрослеем, многое пересматриваем. То же самое и со звуком «Детей» произошло: сейчас наше звучание — если можно так сказать — мудрое и деликатное. Мы стараемся выдержать все в одной стилистической манере.

Ну и в «Детях» [раньше] все было очень контрастно: то мы играли русскую программу, то армянскую, то со струнным квартетом, то какие-то электронные эксперименты [были], и все это запихивали в один проект. Сейчас намного логичнее — мы разделили эти истории. Wattican Punk Ballet, который мы создали с братом, когда «Дети» были в спячке, несет психоделическую рок-составляющую. «Дети», наоборот, вобрали в себя как раз все наши этноэксперименты, плюс наши новые знания — в «Детей» мы вкладываем всю чуткость, которая в нас есть. Думаю, люди чувствуют, что наше содержание не изменилось, стало еще тверже, а форма мягче и нежнее.

Гая Арутюнян о клипе «Glowing Bulbs»: «Летом у нас проходили гастроли в Армении. Почему-то у нас там было очень много фотосъемок для каких-то журналов. И вот по дороге на одну съемку мы проезжали в горах очень красивый средневековый храм Х века. Храм непростой: он был спрятан в горах и стоял прямо на ущелье. Мы вышли из машины, пошли к храму, обалдели от этой красоты — и на следующий день вернулись туда с дроном, чтобы снять храм и все ущелье с высоты птичьего поля. А потом мы показали отснятый материал знакомым клипмейкерам, и они смоделировали этот храм, и придумали историю про расцветающее гранатовое дерево — они, кстати, не знали, что на обложке нового альбома будет гранат. Действие клипа происходит ночью, потому что в песне поется о полнолунной мистической ночи. 

— Ваш живой состав сейчас не отличается от студийного? В Москву вы приедете вчетвером? Как тогда получается воссоздавать на сцене все то, что было записано в студии?

— На сегодняшний день «Дети Picasso» — квартет. Наши новые участники — потомственные музыканты. Помимо нас с братом в группу входят арфистка Настя Разваляева и барабанщик, он же альтист Арон Портелеки. Этот квартет вы увидите в Москве и Петербурге.

Конечно, мы стремимся воссоздать то, что записано. Но понимаете, запись — это карт-бланш. Музыкант имеет право на студии делать все, что он пожелает, [воплощать] все свои мечты — квартет, квинтет, духовые… На записи у нас и квартет звучит струнный, и фортепиано, и духовики, и тамбура — венгерский народный инструмент. Мы не можем, к сожалению, их привезти в Москву, [так что] приедем вчетвером. На концерте всегда сложнее: и со звуком, и с перевозом музыкантов, инструментов. Например, для нашей арфистки мы всегда покупаем отдельный билет на самолет. Раньше для виолончели покупали отдельный авиабилет. Расширение состава — очень трудоемкая вещь, а на студии можно расширяться до полного беспредела: пока тебе песня позволяет, можно экпериментировать. 

— А во время записи вы как-то экспериментировали с инструментами внутри коллектива? Например, в Wattican вы играете на барабанах. На Motherland есть ваши партии ударных?

— Нет, что вы, я даже не пробовала. У нас такой барабанщик, что я когда стою рядом с ним, уже дрожу от восторга. Вмешиваться нельзя, такого он высокого уровня профессионал. Он может молчать-молчать, а потом издать несколько звуков — и это организовывает такое большое пространство! Такое умеют только большие музыканты. А в Wattican обязательно сыграю, когда будет запись альбома, даст бог, случится такое — уж там я оторвусь.

Кроме того, бюджет был ограничен, нужно было уложиться в определенную сумму [не до экспериментов с партиями]. Мы провели большую подготовительную работу с гостевыми музыкантами и с основными музыкантами, чтобы на студию прийти полностью готовыми. Когда есть возможность больше времени на студии провести, тогда, конечно, можно экспериментировать, а когда у тебя бюджет, который авансом дают поклонники, то ты думаешь, как бы постабильнее. Карен — наш гитарист, мой брат — конечно, не удержался, поиграл много на чем: он записал все басгитраные партии, мандолину, армянскую флейту шви… И даже меня заставил играть на открытых струнах рояля.

— Расскажите о краудфандинге. Несмотря на то, что «Дети Picasso» уже давно международный проект, деньги на запись вы собирали в рублях на российской платформе.

— Да, потому что нам важно было понять, что вообще происходит с нами в России. Мы там не живем уже восемь лет и реально не осознаем что к чему. Помнит нас еще кто-то там или нет — мы хотели это прояснить, поэтому и запустили краудфандинг именно в России. Мы были готовы к тому, что ничего не произойдет, — что было бы, кстати, совершенно неудивительно. Но полтора месяца — и бюджет альбома оказался уже у нас в руках. Для меня это был стресс, потому что помимо очень добрых отзывов и писем процентов десять — яд. У меня месяца два депрессия была, хотя вообще мне это несвойственно.

— А какого рода была критика?

— Добрые волшебники писали: наконец-то, мы вас поддерживаем, мы все понимаем, некоммерческая музыка находится в полном ауте, мы вас ждем, любим, покупаем ваши альбомы — вкладывайте эти деньги в новый альбом. А злые волшебники говорили: если вы неспособны самостоятельно записать новый альбом, значит вы недостаточно профессиональная группа, вы недостаточно интересны публике, и все в таком духе, в достаточно резких выражениях. Я, кстати говоря, задумалась: может, они правы? От этих мыслей я прямо во время краудфандинга решила, что… Да не то что решила, а у меня просто руки опустились, и я подумала, может, действительно все зря. Но недели через две-три друзья вытащили меня за волосы из апатии: да ты чего, совсем с ума сошла, смотри, уже полбюджета есть, давай включайся, нельзя сдаваться. И действительно, все получилось в конце концов.

Просто надо понимать ситуацию. Еще несколько лет назад все было по-другому: мы были на самоокупаемости, гонорары были другими, пластинки продавались, мы отлично существовали. Сейчас музыкант как врач — тот ходит на работу и не получает зарплату. Ну что ты будешь делать! Теперь все лечатся по интернету, врачи не нужны…

Рекорд-лэйблов больше нет, музыканты в Европе живут на господдержку, кто-то — на краудфандинг, диски не продаются, потому что нерентабельно, все качают музыку из инета, менеджмент и пресс-службы больше не актуальны, артисты сами себе режиссеры и вещают через социальные сети, гонясь за лайками… печально. 

— Вы в курсе дискуссий, которые разгораются в последнее время вокруг музыкального краудфандинга? Недавно Борис Гребенщиков за два дня собрал на запись диска три миллиона рублей, и возник вопрос: должен ли музыкант, привлекающий общественные средства, отчитываться о том, как именно он тратит собранные деньги.

— О, да, мне как раз это недавно рассказал журналист из «Звуков.ру», и я была в шоке. Я не знаю, что такое три миллиона в рублях, но я поняла, что это примерно квартира в Будапеште. Давайте так: чтобы не подрубить сук, на котором я сама сижу, отвечу отстраненно, но будет понятно.

В Норвегии, как и во многих других странах, есть система поддержки музыкантов. И я знаю это не понаслышке — я участвовала в норвежском проекте как приглашенная вокалистка, который там издали на государственные деньги. Некоммерческий проект получает государственную поддержку на очень конкретную и приличную сумму. Деньги они могут потратить на все что угодно: запись альбома, тур, съемка видеоклипов. Просто подается грант, и если государство считает нужным — а оно как правило так считает — приходит квиточек, с которым ты идешь на почту и получаешь, скажем, 10 тысяч евро. Все, и никакой краудфандинг тебе не нужен. Одно но — это все относится к некоммерческой музыке. Государство считает, что некоммерческая музыка — и есть современная культура, которая растет вот так, в андерграунде. Как только группа становится коммерческой, переходит на определенный уровень и способна сама себя обеспечить (а там это легко отслеживается, они же платят налоги), тогда ей поддержка больше не нужна.

Это мой ответ на вопрос про Гребенщикова. Мне кажется, нужно поддерживать тех, кто действительно еле выкручивается, кто предан своей профессии, кто на последние деньги идет и покупает не новые джинсы, а оборудование на студию, струны, в конце концов. Вот этих несчастных гениальных нищебродов, а не поп-музыку, которая и так прекрасно существует.

— Тут речь все-таки не о государственной поддержке: это же поклонники дают любимому музыканту деньги на запись альбома.

— Они молодцы, что поддерживают, здорово. Краудфандинг — это о доверии. Здесь больше этический вопрос артиста к самому себе. 

Прежде чем сделать такой выбор, мы тоже себе задавали этот вопрос. Мы бы, например, не записали альбом минимум за два года, если бы не собрали средства, — что стало бы с самим материалом за это время? У вас есть возможность послушать, что получилось, и рассудить по-своему. А сколько стоит сведение одного трека? Это очень большое количество ноликов, а сведение — даже не запись. Сейчас многие сами пишут дома всякий lo-fi, но это очень плохое качество. Профессиональная студия неслучайно покупает самое крутое оборудование, самые последние мощные средства — чтобы студийная  запись качественно отличалась. 

Но если говорить об отчетности, то мы, например, настолько аккуратно и грамотно распорядились бюджетом, что могли бы отчитаться за каждый час работы. Мы фиксировали все, включая налоги.

— Расскажите, почему Motherland?

— В рабочей версии альбом назывался «Тени забытых предков». Задача заключалась в том, чтобы коротко и емко назвать альбом. Так, чтобы сразу было понятно, о чем идет речь. Я думала об альбоме «Корни», но корни, или roots, уже есть. Потом — «Кровь», «Гены», «Земля», «Мать», хотели даже «Мама», но это было бы слишко интимно. В итоге слово motherland стало ключиком…

Я очень сильно сомневалась, не слишком ли в лоб, но потом случилась прекрасная история. После записи, после постпродакшна, я уехала в Мадрид. Проходила  там мимо кафе с вывеской Бокадилья де Армения. Думаю, ничего себе, прикольно. И уже хотела идти дальше, но хозяйка, такая колоритная пожилая женщина, стала мне говорить, что здесь очень вкусно, заходите. Я ей говорю, да-да, в следующий раз. Она говорит, нет, не в следующий раз — сейчас! И что-то у меня проскочило в голове, ладно, сейчас, и сразу же села за столик. И она ко мне подходит и спрашивает, ты армянка. Говорю да, а вы тоже? Она отвечает, конечно, я армянка, и сейчас так тебя накормлю, настоящую долму тебе принесу, домашнее вино, сыр. И вот у меня в центре Мадрида накрывается армянский стол.

Накрыла она этот стол и сидит как мама, смотрит, как я ем. Вот так уперла щечку и смотрит. А вкуснятина нереальная, как будто я в Ереване. И тут она запела. Запела армянскую народную песню, которая есть на нашем альбоме. Запела таким стареньким, бесцветным голосом, но все слова верные, и мелодия та же — я узнала. И тут я уже уперла щечку и поняла, что Motherland — единственно верное название. Motherland — это и есть наши песни, они и есть родина. Она там, я в Будапеште, пожилая и молодая, вдруг мы встречаемся на час — и мы говорим об одном и том же. Поскольку армяне сильно разбросаны по миру, то родина — в песнях. Вот такой фокус.

— Еще хотелось поговорить о жизни за границей. Вы уехали из России, когда это еще было не модно, но продолжаете сохранять с ней связь.

— Во-первых, первые три года мы были в каком-то нон-стоп восторге. Мы переехали, еще два-три года группа существовала, мы разъезжали по всей Европе, впитывали все подряд, учились новому. Мы толком даже не поняли, что с нами случилось: «О, классно, мы живем в Будапеште, ура!». И в тур, и в тур, и в тур. И только через несколько лет мы начали понимать, что мы в чужой стране, что наши музыканты далеко, языковой барьер, родных, близких, друзей рядом нет. Есть новые совершенно прекрасные друзья, знакомые и прочие, какой-то круг у нас появился, но людей, с которыми ты в 11 классе пил во дворе вино и говорил о первой любви, — их рядом нет. Нет близких. Это совершенно новая жизнь.

В какой-то момент почему-то так вышло, что [к нам] пришел мастер и поставил антенну на телевизор, там было три русских канала. Я включаю их — русская речь, какая красота, ура. Но потом понимаю, что я вообще не в контексте, не знаю никого из этих людей, певцов, селебрити, не понимаю, о чем они говорят, о чем они шутят. За три года нас просто катапультировало, я даже здорово испугалась. Ну, думаю, все — это навсегда, жизнь сложилась. Как сумасшедшая стала читать русские книги, перечитала Толстого, Набокова, Гоголя, Довлатова, Улицкую, все подряд читала. Язык забывается быстрее, чем ты думаешь. И это хреново. Так недолго и себя потерять. 

Мы уехали из России спонтанно, но не хотим терять связей, потому что мы там социализировались, потому что Москва — наш город. Вся наша жизнь прошла внутри Садового. Учились мы на Рождественке и Октябрьской, в школу ходили на Шаболовке, студия, где мы десять лет проработали, была на Полянке. Замоскворечье — там моя первая любовь. И так захотелось вернуть себя в эту картинку. Такой жизненно важный флэшбэк к корням: процесс самоидентификации в том мультикультурном трэше, в котором мы находимся. Важно и возвращение к армянскому, и возвращение к российскому.

— Получилось наладить эту связь?

Да. Было достаточно больно, но, я думаю, получилось. Мы пять лет в Москве не играли — но, может, люди ждут опять какую-то рок-зажигалочку. Я посылаю очень много сигналов в ту сторону, чтобы люди настраивались на нашу волну. Это очень важно.

P. S. Концерт группы «Дети Picasso» пройдет в Петербурге 29 октября, а в Москве — 31 октября. Альбом Motherland можно скачать в iTunes.