Весь курятник всполошился Анна Наринская — об удивительном флешмобе про 1990-е годы

На прошлой неделе — в предверии фестиваля «Остров 90-х» — в русском фейсбуке начался грандиозный флешмоб: пользователи массово выкладывали свои фотографии, сделанные в 1990-е годы. Акция фактически продолжается до сих пор, притом что многие ее участники даже не слышали о фестивале, который состоялся в московском парке «Музеон» в это воскресенье. Тем временем организаторов флешмоба и фестиваля — сайт Colta.ru и «Ельцин-центр» — критикуют и близкие к государству СМИ (за вредоносность), и «свои» (за равнодушие к проблемам того времени). По просьбе «Медузы» журналистка Анна Наринская объясняет, почему эта акция вызвала столько раздражения и оказалась такой успешной. 

Любое публичное действие следует оценивать только в совокупности с общественной реакцией на него. Желтая кофта Маяковского, акции британских суфражисток, приковывавших себя наручниками к ограде резиденции премьер-министра, поступок чернокожей швеи Розы Паркс, не уступившей в 1955 году свое место в автобусе белому мужчине, танец нескольких девушек в цветных балаклавах на солее храма. Все это (при всей разнице в значении и значительности) можно полноценно рассмотреть и понять только в контексте — шарахающихся обывателей, многих свидетельств проснувшегося тогда женского самосознания, взрыва борьбы с расизмом, последовавшего за этим актом неповиновения, «двушечки» и того факта, что отношение к этой акции и наказанию за нее стало ярчайшим социальным маркером.

Соответственно флешмоб с фотографиями девяностых в социальных сетях да и сам фестиваль «Остров 90-x», который он предварял, нужно оценивать вместе с реакцией на него — ближе всего она описывается цитатой из Марка Твена: «Весь курятник всполошился».

Разоблачительные репортажи на госканалах, бесчисленные комментарии прокремлевских экспертов и блогеров на довольствии, невероятная активизация ботов. Все это окончательно проявляет вот что: представление о девяностых как о «лихих» — одна из главных скреп, необходимых режиму (который, как не устают нам внушать, нас от этой лихости избавил), и любое, даже совершенно частное («посмотрите, какая я была тогда стройная») высказывание, их возвышающее, воспринимается как протест. И даже не просто как протест, а как протест угрожающий, на который непременно надо яростно возражать, показывать напоминающие картины Ротко графики с расползшимися кровавыми пятнами, призванными демонстрировать небывалую смертность, и запускать в соцсети демотиваторы с девяностническими же анекдотами про утюги и паяльники.

В этой совокупности и проявляется главный смысл фотофлешмоба и фестиваля про девяностые — причем не обязательно тот, который замышлялся, а тот который состоялся. Это, похоже, одна из самых неприятных для нашего идеологического командования акций последнего времени. Во многом потому, что она далась так легко. Потому что в ней был минимум надувания щек и обвинений, но максимум самодеятельности и удовольствия. И главное, потому что эти самые власти здесь как бы ни при чем — все это делалось не для них и даже не в пику им, а просто для себя, и развивалось спонтанно. (Эта спонтанность, кстати, оказалось особо раздражающей — важная часть «разоблачений» состояла как раз в том, чтобы выявить манипулятивных оппозиционных политтехнологов, будто бы стоящих за общим веселым выкладыванием собственных молодых физиономий).

То есть диспозиция в итоге такая. Власти считали, что «их» миф о девяностых, однозначно сформулированный когда-то Владимиром Путиным (припечатавшим девяностые как время «слабого, больного государства, дезориентированного, разделенного общества», за спиной которого темные личности «обделывали свои делишки и получали коврижки», в результате чего «наступала коррупция, наркомания, организованная преступность») и подкрепленный бесконечным количеством телепродукции, победил окончательно и бесповоротно. А вдруг оказалось, что миф противоположный — о девяностых как о времени свободы, пусть бесшабашной и даже опасной, как о времени культурных открытий и невероятной энергии — не только все еще теплится в замкнутом кругу «клеветников», но и вызывает огромный интерес (даже каналу «Россия» пришлось сообщить, что фестиваль «Остров 90-х» вызвал небывалое стечение публики).

На этом в принципе можно было бы остановиться. В принципе это невероятный результат: ненароком собранные вместе воспоминания — о прошлом и почти безвозвратно утерянном, о пути, которым не пошли, о шансе, который утрачен — доказали, что живая жизнь есть — сейчас. Сейчас, когда, казалось бы, все уже намертво распределены по клеточкам, когда все галочки расставлены, а «за» и «против» закреплены и подтверждены.

И дело тут, разумеется, не в обязательной любви «правильных» людей к девяностым. И вообще это чувство распределяется не самым ожидаемым способом. Из недавних бесконечных разговоров о девяностых выяснилось, что множество моих друзей вполне «либерального» спектра их терпеть не может, а некоторые «звериные» консерваторы относятся к ним не без благосклонности, ностальгически вспоминая деятельность общества «Память» и тому подобное. Выяснилось, что слово «унижение», которое любят употреблять завзятые противники того времени, некоторые произносят не без гордости, придавая ему почти мазохистский оттенок. Выяснилось, главное, что для всех, ну просто для всех (кому тогда было больше десяти лет) это время прямо-таки нашпиговано воспоминаниями — как никакое другое. А эта концентрация воспоминаний — и есть признак жизни.

Для большинства из нас девяностые стали временем еще и географических открытий — проще говоря, многие тогда впервые выехали заграницу. Я — не исключение. Мой отец получил место преподавателя в английском университете, и я приехала его навестить. Застала я его на кухне (где же еще?) — выпивающим с коллегой-русистом. «У вас здесь, — наставительно говорил ему мой отец, — настоящая, но не жизнь, а у нас там — ненастоящая, но жизнь». Возможно, про Англию это было несправедливо, но про Россию девяностых — точно.