«История — модная наука, ее перелицовка — национальный спорт» Расшифровка беседы Павла Лобкова и Саши Филипенко

В Санкт-Петербурге 25 июля проект «Открытая библиотека» провел серию дискуссий. «Медуза» представляет расшифровку беседы журналиста Павла Лобкова и писателя Саши Филипенко. Их разговор был посвящен теме «Путешествие в Россию в 2015 году».

Катерина Гордеева: Добрый вечер! Наш последний на сегодня диалог — «Путешествие по России в 2015 году», его участники — писатель Саша Филипенко и журналист Павел Лобков.

Мы часто говорим о том, какой должна быть Россия и как бы нам ее обустроить, но многие из нас за пределы Ленинградской или Московской областей не выезжали. И какая она, та большая Россия, встала ли она с колен и в какую позу после этого переместилась, мы не знаем. Вы только что вернулись из огромного путешествия. Саша, ты, я так понимаю, как раз из тех людей, которые Европу знают хорошо, а родину — не очень?

Саша Филипенко: Ну, для меня все-таки Россия не родина, я гражданин республики Беларусь. Я переехал в Россию в 21 год, 10 лет назад, и нигде, кроме Москвы и Петербурга, не был.

Катерина Гордеева: Что больше всего поразило и не было похоже на апокрифы, которые мы любим друг другу рассказывать в России?

Саша Филипенко: Вообще, мои представления о России скорее утверждались в этом путешествии, не то чтобы были какие-то новые открытия. Я взрослый мальчик и примерно понимал, куда мы едем. Хотя вот, что касается Анапы, нет. Но до Анапы я примерно понимал, что мы увидим. Мое первое большое впечатление о России лежало в области языка. Вот, на первом курсе Минского университета меня учили любую фразу начинать со слова «вероятно». Когда я приехал в Россию, я понял, что здесь все начинают свою речь не с «вероятно», а с «на самом деле». И вот, где бы мы ни оказывались в нашем путешествии, всюду люди рассказывали нам, как все устроено «на самом деле». Россия — очень большая страна, очень разная. Путешествуя по России, вы переезжаете из одной страны в другую…

Катерина Гордеева: Но это единая страна?

Саша Филипенко: Для меня — нет.

Павел Лобков: Вот, есть два города, которые не так далеко друг от друга находятся, — Нижний Новгород и Казань, и оба они вполне инновационные. Историк в Нижнем говорит, что Казанское ханство — это гнойник, который не додавил Иван III и додавил Иван IV, а потом ты приезжаешь в Казань, где вообще не дай бог кому-нибудь такое сказать. Там сейчас Великая Булгария, как мы с вами понимаем. И это пять часов езды, не считая пробок.

Саша Филипенко: Вот, вы едете по Ростовской области и въезжаете в Краснодарский край. Пересекая границу, вы начинаете чувствовать, что машину перестало трясти. Там отличные дороги, а когда приближаешься к местам, где находится чья-то резиденция, там прямо уже даже на Европу похоже. И виды красивые, и очень хорошие дороги.

Павел Лобков: Но майки-сеточки на офицерах ФСО никто не отменял!

Катерина Гордеева: Паша, когда ты был журналистом на большом федеральном канале, ты тоже много ездил. Что переменилось?

Павел Лобков: Появилось самосознание. Оно принимает порой весьма экзотические формы. Появились местные божки. Вот, например, в Александровской слободе местным божком является Иван Грозный. Там историю переписывают быстрее, чем ее переписывает Мединский. Там Грозный — богомолец, ангел, подвижник, собиратель земель и прочее, а все остальное — выдумки каких-то ключевских и карамзиных и вообще придворная история Екатерининских времен. Ставили цель возвысить гуманную Екатерину и, соответственно, принизить нашего дорогого Ивана Васильевича. При этом разговоры о том, что, в общем, Иван IV только доделывал силовым путем, то, что Иван III начал дипломатическим, не имеют никакого веса. Он лапочка, он душка, он зайка, никого не убивал. В Ростове Великом — это, конечно, Алексей Михайлович. Он тоже душка, интеллектуал.

История — это модная наука, ее перелицовка — национальный спорт, и повсюду есть его приверженцы. В Казани, например, взяли Шенбрунн и постмодернистски его освоили — нарисовали большое дерево на витраже и назвали Дворцом земледельцев, ну, то есть, это дом колхозника. И вот, в Казани стоит свой Шенбрунн, только серый. Мария Терезия жила скромнее, чем министр сельского хозяйства Татарстана. Они все время говорят: часть России, солдаты Путина, ля-ля-ля. Но когда вы видите огромный казан на ножках, дворец бракосочетания — это чистое абсолютное корневое язычество. Взять Шенбрунн и поставить рядом с ним египетскую пирамиду. После этого в Казани можно все.

Саша Филипенко: Россия действительно очень разная, и действительно люди в Ростове и, например, в Краснодаре, живут совершенно разной жизнью. И для них важнее не то, что происходит в Москве, а скорее — внутреннее соперничество между Ростовом и Краснодаром. Действительно, когда ты оказываешься в Казани, начинаешь думать, что находишься ближе к Стамбулу, чем к Москве. Казань — вообще один из немногих увиденных нами городов, который был похож на город, в отличие от…

Катерина Гордеева: Ну, только Ростов-на-Дону не обижайте, я все-таки там родилась.

Павел Лобков: Ростов похож на Питер, он такой немного старый, запущенный, с историей. Питер так же выглядел при губернаторе Яковлеве. В подъездах запах такой специфический — увядания, умирания. Это у нас было буквально 10 лет назад. Но я поймал себя на абсолютной серости — оказывается, в Ростове жила, практиковала, оттуда уехала, туда вернулась и погибла в концлагере Сабина Шпильрейн, любовница Юнга.

Катерина Гордеева: Туда и Юнг приезжал! В Ростове была очень сильная школа Фрейда.

Саша Филипенко: Да, я понял, что в Ростове иначе просто не выживешь, без сильной школы Фрейда.

Катерина Гордеева: Есть ли у вас ощущение России как единой страны, страны с одной историей, одной целью, целеполаганием? Мы, как большая Россия, хотим вот этого, вот наш президент, вот наши основные принципы?..

Павел Лобков: 280-я, да? (Смех в зале.) Ну, Катя совершенно верно заметила, что Россия едина, никто не призывает к отделению каких-либо субъектов от нее. Но ощущение такое же, наверное, когда ты в Америке переезжаешь с севера на юг. Там ведь история тоже меняется. Там и рабовладельцы были хорошие, и «Хижина дяди Тома» — это черный пиар в прямом и переносном смысле слова… Это вам расскажут уже где-нибудь в Джорджии. То же самое и здесь. Это все равно феодальная страна. Единственное, наверное, что всех сближает, — то, что Обама — чмо. Это единственная национальная идея, которая объединяет торговку на рынке с водителем огромного американского джипа… Ну, и «Спасибо бабуле за победулю» — это, кстати, мы видели как раз в Ростове.

Саша Филипенко: Думаю, если в чем-то Россия и едина, то, безусловно в том, как люди используют клише. «Обама — чмо» мы слышали в каждом регионе. Апогеем стала новость, сообщенная нам рядом с Ростовом Великим. Оказывается, Обама сейчас развязал войну в Афганистане. С этим сталкиваешься часто. И нередко люди говорят целыми подводками новостей. Одна женщина мне целиком процитировала фразу, которую я услышал до этого по телевизору — заместитель министра говорила: «На Западе все хотят, чтобы мы ползали на коленях, но мы не можем этого делать, потому что нам мешают крылья». Ну, это смешно услышать из уст женщины, продающей игрушки. Она же не сама это придумала, а услышала на одном из федеральных каналов. Но вообще есть ощущение, что все, что касается Украины и Москвы, волнует нас, скорее, здесь — в Петербурге и в Москве.

Катерина Гордеева: Раньше всегда Россия ненавидела Москву и объединялась ровно по этому принципу. Сохранилась ли эта ненависть к центру, или ее объект переместился за пределы России?

Саша Филипенко: Мы в каждом городе проводим день-два, у нас там семь-восемь точек, куда надо прибежать и отснять. Но и при таком темпе всюду нам встречались такие женщины…

Павел Лобков: Вообще, Россия — это страна женщин, в особенности северная Россия. Мужики, видимо, не доживают до тех лет, когда уже есть опыт, но еще можно вести активную жизнь. Все моторы всего хорошего и плохого — женщины. В среднем разница возраста дожития — 11 лет, и где-нибудь в депрессивных районах, в Костроме, Ярославле, это особенно чувствуется. Мужики забитые, и женщины все тащат на себе.

Саша Филипенко: Когда мы приезжаем в Краснодар, суровый край с казачеством, о котором, как нас заранее предупреждают, ничего лишнего говорить нельзя… Есть приложение в телефоне, которое позволяет находить рядом молодых людей, готовых с вами познакомиться. Мы включили его в поле, рядом стоял хлев, вдалеке скакал казак на коне. Больше ничего не было, степь кругом, за ней где-то Украина, куда они, как нам сказали, ездят на выходные воевать. И приложение показало нам, что в трестах метрах кто-то готов познакомиться!

Павел Лобков: Нам федеральные законы теперь не позволяют такое снимать, но вот, как выяснилось, в Краснодаре самая большая в России гей-сауна. Можно ли было этого ожидать от Краснодара? А бары, в которых мы побывали, по развязности дадут фору «Голодной утке» 90-х, был такой клуб в Москве.

Саша Филипенко: Мы все-таки в библиотеке находимся, я призываю вас внимательно относиться к словам! Это была не гей-сауна, а гей-аквапарк! (Смех в зале.)

Павел Лобков: Да, в Краснодаре всего много, все большое и обильное. Ткачев, эти его ультрапатриотические заявления… Там такой странный баланс между тоталитаризмом наверху и полнейшей вольницей внизу. Это какая-то Южная Америка. С одной стороны, там за это, за это и за это подвешивают за пятки над костром, но, с другой стороны, там занимаются таким… Тверк на барной стойке длиной с эту библиотеку — теперь мы знаем и такое место в Краснодаре. У нас даже  была шутка, которая не вошла в передачу: «Нужно вызвать казачий патруль! — А зачем, если все казаки уже здесь и смотрят тверк?»

Катерина Гордеева: То есть, получается, что люди телевизор смотрят избирательно? Чему-то верят, а на что-то рукой машут?

Саша Филипенко: Мы были на телеканале «Кубань 24». Павел Альбертович — в кадре, а я наблюдал из аппаратной. Там очевидно был заказ на то, чтобы объяснить кубанскому телезрителю, что вот, приехал гнилой либераст, и ведущей в ухо кричали: вали, вали его! Но потом эта ведущая вышла с нами на улицу поговорить и как-то нормально беседовала. Я ее спрашиваю: а что же вы там говорили?! «Ну, я же журналист», — ответила она.

Павел Лобков: С православием еще смешно. В Александровой слободе есть церковь, где молился Иван Грозный, но до нее идти надо. А идти некогда, потому что бизнес. И вот, местный бизнесмен на своей битой «тойоте» тормозит рядом, выбегает, на наших глазах стремительно сдает нормы ГТО по троекратному крещению и поклонам, быстро ныряет обратно в «тойоту» и улетает. В городе Горячий Ключ мы видели… Ну, там течет такой ключ, сероводородный. Место это адыгское, православные там появились при Александре III. Кто-то приклеил там иконку какую-то, и, не перекрестившись, бабульки эту воду уже не пьют.

Катерина Гордеева: То есть, получается, что и вертикализация власти довольно условная, и скрепы довольно условные…

Павел Лобков: Да и русский народ довольно условен. Мы прошли часть пути расселения угро-финнов, только в обратную сторону, в сторону Урала. Видим местную тетку, огонь-бабу, огородницу, с фантастическим русским языком, лесковским. Я на нее смотрю и говорю: «Вы меня простите, но вот по антропологическим данным, по вашей внешности видно, что вы не русская». «А какая я русская, мы миряне здесь все, язычники!» — говорит она. И все они и кресту поклоняются, и солнцу, и какой-то своей миске.

Саша Филипенко: Она нам рассказывала, что после раскулачивания в ее деревне был рыбхоз, который фактически был автономен от государства — им сначала надо было рыбой себя обеспечить и всех, кто без мужиков остался, а уж остатки отходили государству. Мне вот кажется, зачастую государство не так интересует людей. Даже в Плесе, по-моему… Ну, когда Дмитрий Анатольевич приезжает, то милиционеры ходят по улицам, а так всем все равно.

Павел Лобков: Поражает еще, что когда инновации приходят в маленькие города, они, как правило, приходят в качестве чудовищного китча. Мы видели несколько таких точек роста — где люди стараются что-то такое затеять. Это что-то невероятное. Дом царицы Масленицы в Ярославле, например, мы это покажем…

Саша Филипенко: Мы этого, кажется, не покажем…

Павел Лобков: Почему?

Саша Филипенко: Потому что наши операторы этого не записали. Ребят, не хотите, кстати, к нам устроиться, нам нужны нормальные операторы?

Павел Лобков: Помните картину Глазунова со всеми членами Политбюро? Там римейк. Чубайса где-то грызет собака… Путин в обнимку с Зюгановым и Терешковой. Где-то Меркель в валенках плетется. А все возглавляет Надежда Бабкина, потому что она избрана царицей Масленицей. Эти новые культы, они отчасти напоминают культы 20-х годов, всю эту рапповскую ерунду, или культы разума во время французской революции. Какие-то странные эманации, которые прихотливо друг с другом сочетаются и образуют новую культуру китча. Причем, когда ты снаружи, в Москве, и смотришь на это у какого-нибудь блогера, то называешь это жэковским артом или кирзовым гламуром. Но находясь внутри, понимаешь, что эти персонажи являются чем-то вроде посредников между этим миром и тем. Чубайс не является Чубайсом. Если спросишь, что он такого сделал, они скажут две дежурные формы, но Чубайс — посредник, мем, символ, что-то не принадлежащее их миру, как Баба-яга или Кощей. Это глухой, пропповский мир сказки.

Саша Филипенко: Да, приходишь в гости к человеку, а у него на огороде стоит избушка на курьих ножках на дистанционном управлении, которая к тебе поворачивается. Я серьезно!

Павел Лобков: Да, это нам показывала женщина, которая за десять минут до этого привела нас к установленному ею памятнику погибшим в годы войны и прочитала фактически предвыборную речь, сообщив к тому же, что она истинно верующая, хотя ее никто об этом не спрашивал. Следом она привела нас к избушке Бабы-яги, где у нее собрана всякая нечисть, приговоры, привороты…

Саша Филипенко: Вообще, это бывает так здорово и искренне. Вот мы приезжали в город Тарковского и обнаружили там музей Валерия Леонтьева в библиотеке. Там есть, например, знаменитая сеть рыболовная, в которой он выступал. (Смех в зале.)

Павел Лобков: Музей открыл директор школы, где он учился с пятого по десятый класс. В этом музее все такое сладкое, замечательное, все, как говорят экскурсоводы в Плесе, «светозарное небушко». И когда мы уже уходим, нам в спину несется: «А и хорошо, что его здесь, в школе, затравили. Он не бухал с ними и его травили! И вот они, все, с кем он учился, все уже сдохли, косточки гниют, а он живой. Потому что его гнобили здесь! И правильно гнобили, потому что он с ними не бухал! А он уехал и человеком стал!» Это патриот — про себя.

Катерина Гордеева: А вот представьте, что вас позвал к себе с докладом Владимир Путин. Мол, вы посмотрели Россию, расскажите мне, что я должен знать. Донос на одном листочке.

Саша Филипенко: Донос такой есть, он написан, мы это поняли где-то на восьмой серии. Он написан 150 лет назад, это прекрасное стихотворение Вяземского «Русский бог».

Катерина Гордеева: И все-таки, что нужно знать власти? Я теперь понимаю, что Россия — не православная страна, не единая, телевизор еще не полностью проник в головы…

Павел Лобков: Мы вот наблюдали, как клали асфальт перед приездом патриарха — в проливной дождь. Клали прямо в лужи, лужи кипели… Ну, они, конечно, этого не видят, они видят уже уложенный асфальт, но об этом же многие пишут, несложно прочитать. Вообще, Владимир Владимирович же был в Петербурге первым вице-мэром. И в его задачи входила в том числе подготовка города перед приездом Виктора Степановича Черномырдина, Бориса Николаевича Ельцина. Устройство той самой потемкинской деревни, которую теперь показывают и ему. Он это знает лучше всех, ему рассказывать ничего не надо.

Саша Филипенко: Были всякие места, которые никогда не покажут президенту… Их можно увидеть в фильме Балабанова, но, когда мы это видим в кино, все начинают говорить «ну, так уже в России никто не живет». А если в Юрьевце пройти вдоль набережной, то есть того, что там называется набережной, до дома-музея Леонтьева, там можно, по-моему, и не один фильм снять.

Павел Лобков: Да, там просто нет ни одного целого дома. Если есть что-то кирпичное — это какой-то купец построил, школу какую-нибудь подарил…

Вообще, в городах вроде Ярославля хорошо видна эволюция купечества. Первые купцы появились из крепостных, до освобождения крестьян. Они страдали тем же самым, что было у нас в 90-е, и все это видно — вся эта аляповатая лепнина, розочки, ангелочки с шестью пупками. Третье поколение — это уже спокойный северный модерн, кривые окна, Шехтель… И пришел 1914 год. И на этом история эволюции русского капитализма закончилась. И вот, на одной улице можно увидеть три дома: первый какого-нибудь Парватия Савватьевича, который буквально горло драл конкурентам и элеваторы поджигал, дальше что-то уже поинтереснее — в Баден-Баден человек съездил, а у третьего уже все хорошо и сплошная Европа. И на этом все заканчивается.