«Теперь будет экстремизм обиженных» Интервью адвоката Сергея Бадамшина спецкору «Медузы» Илье Азару

В первой половине марта 2015 года в России были прекращены два громких дела — Светланы Давыдовой, позвонившей в украинское посольство по поводу российских войск в Донбассе, и автора возмутившей православную общественность новосибирской оперы «Тангейзер» Тимофея Кулябина. В обоих случаях интересы обвиняемых представлял адвокат «Открытой России» Сергей Бадамшин — он известен своей работой в «болотном деле», а сейчас занят практически во всех резонансных «политических делах». Специальный корреспондент «Медузы» Илья Азар поговорил с Бадамшиным о том, как удалось добиться прекращения этих дел, о политических пристрастиях адвоката и о критериях успешности защиты в условиях, когда приговор судьям спускается сверху.

— Ты ожидал, что дело Светланы Давыдовой так удачно сложится, когда начал им заниматься?

— Сначала, конечно, не ожидал. Я думал, оно будет длиться несколько месяцев, и мы уже выстраивали позицию для ЕСПЧ. Но после освобождения Давыдовой, еще в феврале, мне стало ясно, что [наверху] приняли решение, и судьба этого дела предрешена. Ну а после изучения материалов дела стало очевидно, что перспектив у него нет вообще. Неясно было только, будут ли в ФСБ цепляться за честь мундира — мол, «не зря же работали», либо найдут в себе силы признать свою ошибку. Они признали, извинились, и это сильный поступок наших оппонентов.

— Более важную роль сыграл общественный резонанс или адвокатская работа?

— В подобных делах самое главное — не обосраться. Позиция защиты была выстроена безупречно — мы сделали все, что мы должны были сделать, и не совершили ошибок. Настолько выверенно и четко [сработали], что нашим оппонентам оставалось только закрыть это дело.

— А обосраться как, например, можно?

— Ошибки могут быть разные: пропуск сроков обжалования, составление жалоб с нарушениями, то есть чисто технические и процессуальные. Важно выстроить адвокатскую работу без ошибок, не наговорить ничего лишнего, не настроить никого против себя и своих доверителей.

Что касается общественного резонанса, то очевидно, что несправедливо сажать многодетную мать в Лефортово за услышанные в маршрутке слова и угрожать ей сроком от 12 до 20 лет. Здесь вступили в конфликт государство и гражданское общество. И это победа гражданского общества, когда оно само начинает защищаться и задавать вопросы государственным органам. Именно общественный резонанс вытащил Давыдову на свободу.

— Разве Давыдову освободили не потому, что властям пришлось бы в ином случае признавать наличие наших военных в Донбассе?

— Они, безусловно, загнали себя в эту ловушку. Но если бы не было общественного резонанса, то Давыдова бы точно сидела, и даже не поменялось бы само направление защиты, ведь [госадвокат] заявлял, что обвинение небезосновательно. Другая западня была в том, что если бы они отправили дело в суд, то из-за грифа секретности не было бы известно, за что вынесен приговор, и общественный резонанс был бы не меньший, если не больший.

— Ну должны же они были просчитать последствия. Может, это была попытка прощупать настроения в обществе?

— Категорически нет. Боюсь сказать лишнего, чтобы нам потом не пришлось общаться через адвоката. Но Давыдова была выбрана в качестве жертвы, на ней решили отыграться. Это был прокол конкретных должностных лиц.

— Примерно после дела Pussy Riot политических процессов в России стало очень много. Появилась даже такая профессия — политический адвокат. Ты себя считаешь политическим адвокатом?

— Ни в коем случае. Я не понимаю даже, что такое политический адвокат. Есть адвокатская деятельность, которая прописана в законе. Это такая гуманная профессия, вроде врача. Адвокат должен помогать абсолютно всем, вне зависимости от политических пристрастий. Так, я защищаю своего друга Александра Белова-Поткина, чьи взгляды понимаю, но разделяю далеко не целиком.

Не во все резонансные дела нужно притягивать политику. Например, в деле Коровина (активист Федерации автовладельцев России Вадим Коровин не пропустил машину с мигалкой на Рублевке и был потом осужден за наезд на сотрудника ГИБДД — прим. «Медузы») политические лозунги не прозвучали, чего мы намеренно с подзащитным не допускали. Дело это в широком смысле политическое, но ведь Вадим просто ехал домой, а не занимался политической деятельностью. В результате достаточно широкую поддержку Вадиму оказывало нелюбимое либералами НТВ.

— Но ведь большинство твоих дел — это громкие политические дела.

— Не я выбираю дела, а адвоката выбирают — это основное правило. Например, я защищал омоновца Данилова, плюс ко мне часто обращаются сотрудники спецназа для защиты своих имущественных прав. Я же не бегаю в ОВД с ордером, как некоторые адвокаты, и то, что у меня много резонансных дел, это совпадение.

— Есть такой дурацкий термин «оппозиционный журналист». Не думаешь, что тебя будут воспринимать как «оппозиционного адвоката»?

— Сейчас я тебе поставлю шах и мат! (Бадамшин, смеясь, вынимает из кошелька партийный билет «Единой России».)

— Ого! Давно ты?

— С 2003 года.

— И до сих пор не вышел? Носишь с собой, чтобы милиция не трогала?

— Я жду, когда меня выгонят. Ношу как память, а милиции я даже удостоверения адвоката не показываю, только словами общаюсь.

— Нравится партия-то?

— В активной политической жизни с 2003 года замечен не был. Вступил потому, что поддерживал обещания сделать Россию великой и сильной. Все, что говорилось, было красиво, а теперь чувствую себя обманутым вкладчиком.

Но как меня можно назвать оппозиционным адвокатом? У меня много друзей как в оппозиции, так и в правоохранительных органах. Я делю людей не по политическим пристрастиям, а по адекватности. Если вокруг меня собрались адекватные люди, и они считают нынешний режим недопустимым, то, наверное, с нынешним режимом есть проблемы. Об этом и сотрудники правоохранительных органов говорят.

— В 2003 году арестовали Ходорковского. Стал бы его защищать тогда?

— Я тогда не был адвокатом, но если бы был, то защищал бы. Тот суд и есть начало политических процессов. В процессе же Pussy Riot, который ты упоминал, впервые дело спустилось с элиты на обычных людей, и теперь нельзя отсидеться, сказав, что это просто борьба элит.

Самое страшное, что после него были внесены реакционные изменения в законы — 148-ю статью УК и часть 2 256-й статьи КОАП. Последствия того процесса — это попытка введения церковно-прокурорской цензуры. То, что сейчас прокуроры пытаются ввести в театре, это мелочь по сравнению с тем, что будет дальше.

— Ты имеешь в виду дело «Тангейзера»? Там же удалось победить вроде.

— Этим делом занимаются два органа. Прокуратура — в рамках административного производства, и оно в виду отсутствия состава правонарушения в отношении директора театра Бориса Мездрича и режиссера «Тангейзера» Тимофея Кулябина было прекращено. Речь там шла об осквернении предметов религиозного почитания — прокурор считает, что в опере был осквернен евангельский образ Иисуса Христа, не раскрыв, в чем именно это выражалось. Я ходатайствовал о назначении религиоведческой и искусствоведческой экспертиз, но прокурор сказал, что ему достаточно того образования, которое у него есть. Так или иначе, прокуратура еще пообещала обжаловать.

Следственный комитет же проводит доследственную проверку по 148-й статье УК по поводу оскорбления чувств верующих. Выходит, теперь достаточно обиженному лицу заявить, что какие-либо его чувства были оскорблены, [чтобы было заведено дело]. Думаю, скоро появится каста профессиональных терпил. Вот есть «бытовой экстремизм», когда люди в йогурте находят таракана и предъявляют продавцу или супермаркету претензии, а теперь будет, боюсь, такой «экстремизм обиженных», которые будут оскорбляться по любому поводу и требовать компенсаций.

— А перспективы какие у этого дела?

— Сложно их оценить, потому что надо понимать уровень, где находится центр принятия решений (имеется в виду чиновник, который решает, каким будет приговор — прим. «Медузы»). По административному делу понятно, что хотели в тишине быстро вынести решение, но резонанс в СМИ этому произойти не дали.

Вообще же, благодаря этим делам каждый художник призадумается. Мы с Кулябиным шутили, что теперь он в каждом контракте в театре будет прописывать не только режиссера-постановщика и художника-постановщика, но и адвоката-постановщика.

Европейская же практика говорит о неотъемлемом праве на критику религии. Со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Вот вы у себя в церкви находитесь, и нам недопустимо туда приходить [со своими правилами], но и вы, когда выходите в интернет или театр, будьте готовы, что увидите нечто иное, что может вас оскорбить.

— А как строить защиту по статье об оскорблении чувств? Только на основании экспертиз?

— Конечно. Оскорбление настолько неконкретно прописано, что необученный мозг конкретного правоприменителя может действительно загнать ситуацию в абсурд. Чьи-то чувства будут поставлены выше, чем право художника на свое видение, на свободу слова, свободу самовыражения. Государство вообще не должно вмешиваться в дела общества за исключением тех редких случаев, когда это необходимо для безопасности, общественного спокойствия и благоденствия.

В 2012-13 годах было приняты несколько ужесточающих поправок, они отстоялись, и теперь по ним пишется практика правоприменения. В тот же период, когда были приняты поправки про оскорбление чувств верующих, была дополнена 275-я статья УК про госизмену. Там возникло расширительное толкование консультативной помощи иностранному государству без упоминания какого-либо ущерба. Это вылилось в дело Светланы Давыдовой.

Высшая верховная власть пытается по резонансным делам как-то уравновесить неадекватность правоприменителей. Но как дальше сложится? Вот не дай бог с Путиным что-то случится. Если он не будет принимать решений по резонансным делам, то кто будет?

— Суд бы должен.

— В том-то и дело! Для этого нам нужно перестраивать весь государственный режим, и мы так сейчас договоримся до экстремизма. У нас должны суды и следователи принимать решения, и у них есть на это широкие полномочия, но они этим если и пользуются, то только во вред.

— Людей сейчас сажают на месяц за выход на пикет, присуждают большие денежные штрафы за перепосты в соцсетях. Ты же общаешься со следователями, судьями. Что они говорят?

— В ответ на такие вопросы они смотрят в стол. И повторяют одну фразу: «Ну ты же понимаешь».

— Понимаешь что?

— Понимаешь, как это все происходит; понимаешь, что решение принято не судьей, а сверху.

— Ну не Путин же решает посадить больного раком участника траурного марша памяти Немцова на восемь суток!

— Не Путин. Всегда есть кто-то между судьей и Путиным, кто принимает решение. Везде нужно понимать центр принятия решения.

Я все жду, когда судьи уже будут руководствоваться своими знаниями, своей совестью и законом. Но все время слышу: «Ну, ты же понимаешь». Я консультировался недавно по одному делу со своей бывшей однокурсницей, которая работает судьей. Она мне сказала: «Ты, конечно, сделай то и то, но ты же понимаешь: что судье скажут, то она и сделает». Судьи на каждом этапе могут совета спросить, и им скажут, что делать. Судьи часто консультируются с вышестоящими инстанциями о том, будут ли отменять их решения. Эта палочная система с отменами судебных актов к этому и привела, так как каждая отмена — это ЧП в районном суде.

— Получается, что в работе адвоката, твоей работе, нет смысла!

— На самом деле, без адвоката невозможно выстроить саму позицию защиты. Речь не о 100% побед. Прекрасно известно разнообразие форм и методов беззакония, но без наличия персонального советника по правовым вопросам подзащитному очень сложно выстроить собственную позицию. Задача адвоката — взять человека за руку и вывести человека из темной комнаты с наименьшими шишками. От него все равно много зависит.

— Что зависит-то, если судья напишет приговор, как сказали?

— Многое зависит от выбранной тактики при определении квалификации [преступления]. Важно проследить, что именно следователь предлагает человеку подписать. Задача адвоката — заставить следователя, прокурора и судью работать по закону. А не зубами вытаскивать клиента, совершая незаконные действия, как иногда показывают в неправильных фильмах.

Человек остается один против всего государственного аппарата, у него остается только адвокат, который может ему что-то посоветовать. Адвокат и просто доброе слово скажет. Конечно, это уже за рамками деятельности адвоката, но вырванному из обычной жизни человеку нужна хотя бы элементарная поддержка. Ты работаешь уже даже как психолог, объясняешь, что самое главное в защите — это он сам. Адвокат сам никого не вытащит. Если человек взялся за свою защиту, то подскажет адвокату какие-то моменты и тонкости, на которые тот сам не обратил внимание.

Да, мы понимаем, что сталкиваемся с Голиафом, но вот этот маленький Давид может в него выстрелить своим камнем в виде адвоката.

— Ты считаешь себя успешным адвокатом?

— Фартовым, наверное. Хотя надо три раза сплюнуть (стучит по столу). Когда позвонил Генри Резник и сказал, что внимательно следит теперь за мной, то стало даже не по себе. Вообще очень много возникает дополнительных требований после тех успешных дел, которые были.

— Если посмотреть американские фильмы, то там успешный адвокат — это тот, кто не проигрывает. В этом смысле успешный адвокат в России — это кто?

— Тот, кто остался со статусом и без дисциплинарного производства (смеется). Сложно сказать. В наших условиях успешный адвокат — тот, кого благодарят доверители, который добивается тех целей, которые были поставлены перед защитником до его вступления в дело.

— Нужно ли расширять применение суда присяжных?

— Безусловно. Россия вообще должна быть парламентской республикой! Ну а суд присяжных — институт, который наименее подвержен каким-либо центрам принятия решений. Даже в том ужасном виде, в котором он в России существует сейчас, он — единственная надежда для большинства подсудимых, которые надеются на справедливость и законные решения суда.

— Учитывая взгляды большинства нашего населения, ты не опасаешься, что на том же деле «Тангейзера» присяжные посадят и директора, и режиссера?

— Абсолютно не согласен. Присяжные своим жизненным опытом и независимым взглядом будут оценивать те доказательства, которые привели защита и обвинение. Поверь мне, что суд присяжных оправдал бы «Тангейзер» со счетом 12:0.

Суд присяжных как раз выносит оправдательные приговоры, которые потом специально ломаются через Верховный суд. Их отменяют, потому что не могут договориться с каждым присяжным. Чем их больше будет, тем сложнее будет повлиять на законность судебного решения.

— И Pussy Riot помог бы суд присяжных? Я немного встречал людей, которые бы не одобрили «двушечку» — наоборот, требовали пожизненное.

— Наверняка те, кого ты встречал, получили информацию не от суда, а через СМИ, от подачи которых очень многое зависит. В суд присяжных не должны попадать люди со сложившимся мнением по делу. Это тяжело, поэтому по делу БОРНа так долго их искали.

— Присяжные Буданова оправдали; может, и БОРН еще оправдают.

— Все возможно, но задача гособвинения собирать доказательства не с помощью «ну вы же понимаете». Вот тогда социальная роль следственных и правоохранительных органов и гособвинения будет выполнена на 100%. А пока они приносят флешку с приговором судье, который переносит предъявленное обвинение в текст приговора.

— Появление нового фигуранта по «болотному делу» тебя удивило?

— Да, безусловно. Удивляет, почему они до сих пор продолжают использовать этот ресурс. Но, видимо, это дело будет лежать на полке до истечения срока давности. А перед массовыми собраниями с его помощью будут напоминать, чтобы не забывали. Дело и имело целью напугать обычных граждан выходить на улицу. Оно и испугало — вот на траурном марше людей задержали, посадили под арест, а никто за них не вступается.

— Почему общественный резонанс в «болотном деле» не помог?

— Он был достаточно узок и специфичен из-за политической направленности этого дела. Путин ведь сказал, что ментов нельзя трогать, и сыграли свою роль именно личные амбиции и обида людей, принимавших решение, а центр их принятия там был ясен изначально.

Это дело для меня вообще больное место (Бадамшин защищал одну из обвиняемых Марию Баронову — прим. «Медузы»). Я раз за разом к нему возвращаюсь и думаю, где и как можно было поступить по-другому. Мы в течение полугода, три дня в неделю, с 10 утра до 6 вечера, находились в процессе, и сложился определенный коллектив, человеческие, дружеские отношения. Люди до сих пор находятся в заложниках, и я за них переживаю. Осуждены невиновные, о чем знаем мы, знают опера, которые сопровождали дело, и я уверен, что знают и судьи. Я знаю, где были ошибки, есть много вопросов к участникам процесса с обеих сторон, но я очень многому научился у коллеги Вадима Клювганта и судьи Никишиной. Жесткое противодействие судьи защите научило бороться.

— Ты защищаешь одного из подсудимых по Анне Политковской — Ибрагима Махмудова. Ты считаешь, что они невиновны? Это важно для адвоката, если ясно, что подзащитный виновен?

— В любом случае адвокат вырабатывает позицию с учетом тех обстоятельств, которые есть в деле. Я не защищаю то действие, которое человек совершил, я защищаю его права. Элементарно — если человек признает свою вину, то нужно выбрать правильную квалификацию, размер и меру наказания.

Процесс по Политковской был уникальным, удивительным, и результат очень обидный. Как там в последний момент выбили присяжную, как там работала госпожа [прокурор Мария] Семененко — это определенный опыт. Насколько я понял, у самих потерпевших не до конца сформировалось мнение по поводу виновности моего подзащитного. Когда сторона потерпевших просит назначить обвиняемым восемь-девять лет, а суд назначает 12 лет, то это о чем-то говорит.

Прокуратура, гособвинение и опера, которые присутствовали на процессе, я полагаю, знают, что это не Рустам. Но, тем не менее, они попросили ему пожизненный срок. Это для меня загадка: как можно ходить каждый день на работу, заниматься своим делом, говорить о какой-то законности и знать, что невиновный человек получил пожизненный срок? Я знаю, что Рустам и Ибрагим не совершали преступления, и настоящих убийц Политковской до сих пор не нашли.