«Предугадывать реакцию — не мое дело» Режиссер Тимофей Кулябин о «Тангейзере» и оскорблении чувств верующих

В декабре 2014 года в Новосибирском театре оперы и балета состоялась премьера оперы Вагнера «Тангейзер». Спустя два месяца директора театра Бориса Мездрича и режиссера спектакля Тимофея Кулябина заподозрили в оскорблении чувств и нарушении прав верующих — возбуждено административное дело, ведется проверка по уголовной статье. Правоохранительные органы заинтересовались постановкой после заявления митрополита Новосибирского и Бердского Тихона, который признался, что спектакля не видел, но ссылался на жалобы зрителей. 

В спектакле кинорежиссер Тангейзер снимает фильм «Грот Венеры» — о неизвестном периоде жизни Христа. Иисус попадает в плен к языческой богине и вырывается из него, обратившись с мольбой к матери Марии. Друзья уговаривают режиссера Тангейзера выставить работу на Вартбургском фестивале. Фильм о Христе вызывает скандал, Тангейзера осуждают; он впадает в депрессию и сходит с ума. Журналисту «Медузы» Александру Борзенко главный режиссер театра «Красный факел» и постановщик «Тангейзера» Тимофей Кулябин рассказал, почему не стоит воспринимать его работу как сатиру на российскую действительность.


— Что сейчас вообще слышно про проверку следственного комитета? С вами связывались по поводу возможного возбуждения уголовного дела?

— Я узнал о проверке после репетиции по интернету. К телефону я стараюсь не подходить, потому что звонки мешают работе. Знаю ровно столько, сколько вы, честно.


— И как реагируют на эту ситуацию в труппе, в театре? Обсуждают?

— В какой труппе? В оперном я был на контракте, а теперь работаю на другом конце улицы, в театре «Красный факел», и у нас своя жизнь. В оперном я не был уже очень давно, поэтому какие там настроения, не знаю. И там ведь довольно большой состав, есть приглашенные солисты — из Петербурга, Москвы, из-за границы.

— Директор театра Борис Мездрич говорил, что в спектакль, возможно, внесут какие-то коррективы.

— Со мной на эту тему не говорили, и я не думал об этом. Существует мой авторский замысел, и на премьере спектакль был в том виде, в каком должен был быть. Вообще, это странно, когда требуют какую-то сцену запретить или что-то вырезать из спектакля. Это уже было много раз, и сейчас мы рискуем вернуться к цензуре. Надо предметно говорить, когда мне предъявят требование что-то вырезать или убрать. А так, гипотетически — это как вода на мельнице.

— Вы сказали, что цензура уже была. Вы имели в виду советский или ваш личный опыт?

— Советский, конечно. У нас была система цензоров, ходили, запрещали, решали, что вырезать, что не вырезать. Это была практика советская на протяжении многих лет. В моей практике никакой цензуры никогда не было.

— От коллег не слышали жалоб? Про «Театр.doc»?

— Ну, какие-то истории были, я, честно говоря, не очень этим интересовался. Много чего происходит интересного. Я просто никогда не изучал эту тему, не интересовался.

— Давайте о постановке поговорим. У Вагнера Тангейзер — певец. У вас он кинорежиссер, и участвует не в конкурсе певцов, а в кинофестивале. В чем была задача такого изменения?

— Задача была просто в доступности. Если мы говорим об оригинальном либретто Вагнера, то те лица и певцы, о которых написано, в реальной жизни не существуют. У нас было два пути — разыграть либретто ровно в том виде, как оно написано, или попытаться перевести сюжет в современность. Я в своих постановках стараюсь выполнить вторую задачу. Дело не в осовременивании и не в том, чтобы перевернуть с ног на голову. Просто как режиссер я могу говорить со сцены только о том предмете, о котором мне известно. Мне ничего не известно о средневековых певцах мейстерзингерах. Я не жил в Средние века, не присутствовал на состязаниях и никогда не был в венерином гроте. Поэтому, если я возьмусь это ставить, в лучшем случае получится мое представление о том, как это было, выхваченное из книжек и из энциклопедий. В своих постановках я зачастую моделирую классические сюжеты в современные ситуации. Ведь как режиссер и художник я имею право говорить только о тех ситуациях и коллизиях, о которых имею непосредственное представление, а не энциклопедическое. Я не архивариус, я только отражаю ту действительность, в которой живу.

— У Вагнера Тангейзер сам попадает в грот Венеры. А у вас попадает Христос, а Тангейзер про это снимает кино.

— Ну, смотрите… Он попадает не у меня, он попадает у Тангейзера. Чувствуете разницу?

— Ну да, естественно, я понимаю, конечно…

— В этом «естественно» и кроется корень зла. Это не у меня в спектакле. А у меня в спектакле существует фильм, внутри которого Иисус Христос, по замыслу режиссера Тангейзера, попадает в грот. Так вот, сюжет спектакля заключается в том, что за этот фильм режиссер Тангейзер исключается из профессионального сообщества, становится персоной нон-грата, проклят, забыт и заканчивает свои дни в одиночестве и сумасшествии. Тут надо понимать эту тонкую грань. И спектакль, в первую очередь, не про Иисуса в гроте Венеры, а про режиссера, который решил снять такое кино, и про то, как он был наказан за это обществом, не принят и не понят.

— Реакция на спектакль как-то отражает то, что вы вкладывали в свою работу?

— Я, честно говоря, никогда не думаю о реакции на спектакль. Я выполняю художественную задачу. В данном случае моя задача была — максимально подробно и внятно решить оперу Вагнера «Тангейзер», а предугадывать реакцию — не мое дело.

— Сюжет спектакля и реакция на него довольно плотно вписываются в современный российский контекст; скажем, вспоминается реакция церкви и государства на панк-молебен Pussy Riot. После этого появились законы, по которым вас преследуют. Вы размышляли над этим в процессе постановки?


— Нет, я об этом не размышлял. Я больше думал о самой коллизии Вагнера, потому что во многом эта опера стала для него пророческой. То есть он пишет такой сюжет, после чего на премьере оперы в Париже с ним происходит практически то же, что и с его героем Тангейзером. Вагнер подвергается обструкции, он терпит одно из главных фиаско в своей жизни. И при размышлении и конструировании спектакля меня всегда больше увлекало вот это странное пророчество. То есть еще при написании первой редакции Вагнер сам себе напророчил такое будущее. Быть может, я больше смотрел на сюжет с этой точки зрения.

— Вы понимаете, что со стороны то, что происходит с вашим спектаклем, тоже кажется неким пророчеством? Режиссер ставит спектакль о кинорежиссере, который снимает фильм о Христе, и после этого подвергается обструкции. И вы тоже, так или иначе, подвергаетесь критике, пусть не со стороны профессионального сообщества, а со стороны государства.


— Тут много можно пофилософствовать, подумать о злой иронии судьбы. Но давайте сейчас исходить просто из конкретной ситуации. Не стоит обобщать, я не склонен к каким-то философским рассуждениям на эту тему. На данный момент, насколько мне известно, существует иск от митрополита, который спектакль не видел. Иск основан на каких-то жалобах, хотя мне никаких жалоб не поступало. Это официальная информация, которая была дана в объяснительной директором театра. Наверное, уже когда возникнет судебный процесс, мы узнаем, кто эти люди, и можно будет предметно говорить — что, зачем, почему. Пока я не могу это все комментировать. Пока ни ко мне, ни к дирекции театра никаких заявлений не было от верующих или неверующих.


— Вы не опасаетесь появления в театре самоцензуры в результате таких историй?


— Самоцензуры или цензуры со стороны?


— И того, и другого.


— Самоцензура — личное дело каждого художника, что он может, а что не может себе позволить, это выбор любого творца, неважно — режиссер он, писатель или художник. Вы, наверное, все же про государственную цензуру говорите? Ну, как опасаюсь… В наше время можно опасаться и вещей пострашнее, чем цензура в драматическом или оперном театре. Это не самое страшное, что сейчас происходит. Гораздо более существенные страхи меня могут одолевать как личность.

По поводу наличия цензуры — официально ее у нас в стране нет. По документам Россия — светское государство, Конституция — главный документ, и формально это так. А неформально — я не берусь судить, потому что тут я не компетентен. В юридических вопросах, и не только. Сама ситуация, когда спектакль запрещен, частично купирован или видоизменен в связи с обращением митрополита, у меня вызывает недоумение. Потому что я воспитан и образован в той системе координат, что театр — это театр, церковь — это церковь, больница — это больница, а университет — это университет.

— 


Ваш спектакль — он про отношения художника с обществом, художника с церковью или про что-то еще?


— Ну, там комплекс. Одна из базовых тем — это художник и цена творчества — да, художник и общество — да. Во многом — художник и семья, которая является частью этого общества и попадает в сложную ситуацию, когда общество художника не принимает. Он оказывается в трагическом положении, потому что я несколько изменил расстановку внутри действующих лиц. Одного из оппонентов Тангейзера, певца Вольфрама, — я делаю его братом, а Елизавету, которая в оригинальном либретто дева непорочная, делаю матерью того и другого. И таким образом ставлю в довольно затруднительное положение всех троих, и семью в целом, которая оказывается по две стороны баррикад, и пытается разрешить проблему, но ей это не очень удается. Потому что правый оказывается справа, а левый — слева.

— Как наше общество могло бы воспринять вашего «Тангейзера»?

— Он не имеет отношения к российскому обществу, потому что опера немецкая, я не переносил ее в российскую действительность. Место действия сохранено, это Германия, кинофестиваль, город Вартбург. Одним из множества прототипов был кинорежиссер Ларс фон Триер, который, как вы помните, был признан персоной нон-грата два года назад на Каннском кинофестивале. Это художник нестандартный, не ищущий прямого пути, не идущий по лекалам. Художник в своих мыслях и творчестве довольно свободный. И проблематика такая: внутри истеблишмента, культурного и социального, он оказывается изгоем за свое вольнодумие и за свое поведение на самой церемонии, и вот именно эта модель заложена внутри спектакля. Опять же, здесь не совсем расставлены акценты — кто прав. Прав ли Тангейзер, или правы участники и учредители кинофестиваля? Как, в общем, и у Вагнера нет обвинений, но есть коллизия и сложная драматургическая ситуация. Есть более пострадавшие, а есть менее. Вот как в жизни.

— И все-таки странно, ведь ваша история так укладывается в современный российский контекст. Неужели вы его не учитывали, а думали только про Вагнера и Ларса фон Триера?


— Видите, спектакль сам по себе — законченное произведение искусства, он самодостаточный. А уже дальше один и тот же фильм, одна и та же постановка, показанная в разном культурном пространстве, вызывает совершенно разные ассоциации. Я знаю это даже по своему спектаклю «Онегин», который показывали в разных городах, и реакция на него была разная, зависит от контекста.

Наверное, вызывает, раз вот вы сейчас говорите, что у вас вызывает прямую ассоциацию, хотя вы спектакль не видели. Это зависит от глаз смотрящего, или контекста, где это происходит. Если бы я хотел делать сатиру на современное российское общество и взаимоотношения художника и церкви, я бы не стал брать оперу Вагнера «Тангейзер». Взял бы что-то другое. Я спектакль задумал уже довольно давно, за два года до премьеры. Такой задачи не стояло, конечно.