«Трудно было принять другую правду» «Медуза» поговорила с жителями домов, участвующих в проекте «Последний адрес»

В день прав человека в Москве открыли первые мемориальные знаки проекта «Последний адрес». На металлических табличках размером с ладонь выгравированы имена жертв политических репрессий, не вернувшихся в свои квартиры из тюрем и лагерей. Автор проекта — журналист Сергей Пархоменко. «Медуза» поговорила с жителями домов, на которых уже установлены таблички — о том, почему они решили поддержать «Последний адрес» и что он для них значит.

Москва, Долгоруковская, 5

Марина Франковна Натапова:

— На прошлом собрании ТСЖ выступал Дмитрий Белановский, он писал статью в «Новой газете» о нашем доме репрессированных, он также создал сайт нашего дома. Когда подошло время ставить таблички, нам разослали письма по электронной почте — с фамилиями, которые предполагается внести на них. Мама выбрала родителей своих одноклассников, которых она знала. Примерно неделю назад нам сообщили, что можно вносить деньги; одна табличка стоит 4000 рублей, это достаточно посильно.

Раиса Леонидовна Хавина-Скрыпник — мама одноклассника моей мамы, он погиб на войне. Мама поняла, что у них больше не осталось родственников, и никто, кроме нас, не сможет увековечить ее память. Еще мы хотели почтить Германа Германовича Пуша, он был конструктором сельскохозяйственной техники, его арестовали и расстреляли, а семью (они немцы) в итоге выслали. Они жили в Казахстане, потом в Сибири, и лет десять назад уехали в Германию. Связи с ними сейчас нет, но я попробую найти их, чтобы переслать сегодняшние видео и фотографии. Конечно, они помнят обо всем, и им будет очень приятно.

В этом доме много репрессированных. Он был какое-то время кооперативным, потом начались аресты — и он стал государственным. Мой дедушка погиб в 1934-м от туберкулеза, и нам досталась эта квартира. В списке расстрелянных, проживавших по этому адресу, 65 фамилий. Я думаю, многие еще внесут средства — здесь появится больше имен. По рассказам мамы я знаю, что арестовывали очень многих, неожиданно вывозили семьи, по двору ходили голодные дети и подростки. 

Я мечтала, чтобы что-то подобное было на доме, хотя и не представляла, в каком виде. Я живу здесь с детства, моя мама — с восьми лет. Я всегда знала, что в нашем доме многих забрали, но взрослые об этом не говорили. Только в старших классах я поняла, что происходит. 

Пострадавших, конечно, больше, чем в официальном списке. Когда люди понимали, что за ними следят, они старались развестись, жить отдельно от семьи, чтобы обезопасить своих родных. Фактически — это последний адрес по документам. Многих арестовывали в командировках, в дороге, где-нибудь еще, когда человек пытался уехать. В нашем подъезде в двух квартирах жили арестованные, но их нет в официальном списке.

Леонид Максович Зайденберг:

— Таблички нужно было давно поставить. Это память. Мы уже старики, речь идет о наших родителях, которых давно нет. Нужно, чтобы люди помнили тех, кто ушел и погиб ни за что. Это были честные люди, которые в свое время боролись за ту же советскую власть. В итоге она их убила. Хорошо, что кто-то это делает. 

Людей арестовывали ни за что. В основном, эти люди вступили в партию еще до Октябрьской революции, если подробнее изучить их биографию. Нельзя сказать, за что их арестовывали. Вот в нашем подъезде жил, например, Эмзин. Он был главным инженером небольшого завода. Ну и что? Не стало его. А его сын потом был главным тренером молодежной женской сборной по волейболу в СССР. Наши родители нам не объясняли, что происходит вокруг. Об этом просто не говорили. А уже после распада [Союза] мы узнали, что честных людей расстреливали. Вдруг: «Здравствуйте, все не так». Трудно было принять другую правду, но удавалось. Мой отец мне честно рассказал про все. Более того, он взял фотографии и показал: вот этот погиб и этот, и все его друзья. 

Москва, Басманный тупик, 10/12

Александр Дуднев:

— Мы узнали о том, что проводится сбор для этого проекта на «Планете.ру», внесли свою лепту и написали организаторам, что хотели бы установить на нашем доме таблички. Начали с соседями изучать историю дома, решили выяснить имена тех, кто тут жил и был расстрелян. Подали заявку, организаторы [«Последнего адреса»] очень быстро откликнулись. Через какое-то время мы узнали о том, что наш дом вошел в число первых адресов. В субботу мы с [журналистом] Сергеем Пархоменко и [архитектором] Евгением Ассом ездили примерять табличку; насколько я понял, они до этого сами связались со старшим по нашему дому. Основной принцип организаторов — получить согласие жильцов самого дома.

В одной из квартир живет сын репрессированного и расстрелянного. Мы зашли к нему, познакомились, и пошли вместе примерять таблички. Он выразил желание сделать то же для своего отца, он был очень удивлен. В одну табличку вложился я: я из Вологды, а один из расстрелянных — житель Вологодской области, директор завода. Естественно, я и раньше знал, какого масштаба были репрессии. В моем доме — около 20 человек репрессированы, 14 из них расстреляны, и все это за два года; у любого нормального человека, узнавшего об этом, был бы шок. Многие люди об этом практически ничего не знают, хотя живут в этом доме. Этот проект поможет какой-то части общества обратить на это внимание и сделать определенные выводы о своей истории, что не все так однозначно у нас было, и такого не должно быть в будущем. Я верю, что для большинства людей человеческая жизнь — высшая ценность, и каждый может оглянуться вокруг и понять, насколько эти жизни были важны в то время.

Константин Гудков:

— Когда мы узнали про акцию, посмотрели список всех людей, которые были арестованы из нашего дома. В их числе были несколько человек, о которых есть статьи в «Википедии», многие были очень важными людьми в свое время, судя по описанию. Я подумал, что мы найдем их родственников — хотим пройтись по соседям, расспросить друзей. И был в этом списке один дворник. И я подумал, что его потомков будет найти сложнее всего, поэтому решил, что табличку должен сделать именно ему. Помимо того что эта акция очень правильная с точки зрения социальной и гуманитарной миссии, для меня лично она значит очень много. Она дала мне огромное ощущения причастности к своему дому, к истории его жизни. Я в нем живу только с этого года, а с этого момента он стал для меня абсолютно своим.

* * *

Евгений Асс, архитектор:

— Это одна из самых главных историй в моей жизни и в жизни последних десятилетий Российской Федерации. Это общественный опыт воздания исторической справедливости. Абсолютно независимая, непричастная к каким-то властным официальным органам инициатива. Это история совести и история нашей истории. Мне кажется, это грандиозное событие, оценить которое предстоит нашим потомкам. 

Сейчас есть люди, готовые говорить о том, что произошло — те, кто прислали заявки на таблички, их больше 300. Среди старшего поколения есть люди, которые ненавидят Сталина, а есть те, кто к нему привык нормально относиться. Общество неоднородно, и я бы не стал обобщать всех людей. Но, как я вижу, у этого проекта — огромная поддержка. Историческая правда в любом случае важнее, чем какие-либо политические сентименты.

Я принимал участие в разработке самих табличек. Конечно, мы взаимодействуем с жителями домов. Люди присылают заявки, предварительно решив установить такие знаки на собраниях жильцов. Дальше «Мемориал» сверяет данные по своей базе, которой он занимается уже 25 лет, и после этого собирают средства. 

В идеале все погибшие люди должны быть увековечены, но это недостижимо. Сейчас трудно посчитать, сколько было пострадавших. В базе данных «Мемориала» — 25 тысяч имен расстрелянных, хотя их гораздо больше. Дело не в абсолютном количестве; скорее, во внутренней способности общества откликнуться на этот проект. Когда все поймут, что это важно для них, для их детей, города и страны, и начнут это делать, — это будет огромным движением вперед. Это частный проект, который поможет вспомнить бесславно погибших людей. Энтузиастов, желающих заплатить, может быть, не так много, как этих жертв. Главное, чтобы возникло осознание того, как это важно. Это будет очень большим достижением в переосознании нашей истории: от ее героизации — к трезвой и критической оценке того, что произошло с нами в ХХ веке.